Обреченные быть

Сделай первый шаг и ты поймешь, что не всё так страшно. Луций Анней Сенека

Общий сон исковеркал ночь. Он не принёс ни отдыха, ни облегчения, лишь вымотал ещё больше, а после кофе спать расхотелось окончательно. Как ни странно, Драко захотел досмотреть фильм, его неожиданно увлекло маггловское развлечение. Грейнджер была не против, и они снова устроились на кровати с ноутбуком. Драко чувствовал, что пока не готов обсуждать произошедшее, и она не готова тоже. Но он не мог не думать об очевидном преимуществе этой ночи перед прошлыми. Люциус не тревожил Гермиону. И его — после приступа на пляже. Слабое утешение, учитывая странные нарушения в его собственном мозгу или психике, и слишком мало времени прошло, чтобы о чем-то судить... но всё равно это было облегчением. Грейнджер дотянулась ногой до ноутбука и захлопнула крышку. Не хотелось ни вставать, ни разговаривать; они просто молча лежали рядом в предрассветных сумерках. Фильм закончился, и мысли Драко сразу вернулись к ревности. Он понимал, что она не виновата. Чувства просто приходят, не интересуясь, ждут ли их, и завладевают душой и телом. Грейнджер не виновата в своих чувствах... но ведь и он в своих не виноват. В любом случае, справиться с ними у него не получалось. Драко знал, что его отец с ней сделал, но до этой ночи не знал, что всё начиналось гораздо раньше. Они двое — Гермиона и Люциус — шли к неизбежному много лет, вот как теперь выходило. И Драко чувствовал себя лишним. Чужим. Обманутым. Упустившим важное. И он не мог спросить с отца, но Грейнджер лежала рядом, не желая об этом говорить. Не то чтобы Драко рвался, но если он не справится, им придётся. Она рявкнула на него достаточно доходчиво, чтобы понять: ей не нравились его слова. Но ему не нравились её мысли, и если она рявкнет снова, когда он будет готов заговорить об этом, ей придётся пересмотреть свой подход. Драко закрыл глаза, надеясь задремать, но не получалось. Чёрт, она нравилась ему сильнее, чем он подозревал. И сколько он ни выбрасывал из головы навязчивые образы, они лезли обратно. Драко как наяву видел руки отца на теле Грейнджер. Такие властные, руки Хозяина... и он оставался Хозяином до сих пор. Он владел её помыслами, чувствами, телом, душой. Люциус был с ней жесток и безжалостен. Драко — нежен и поневоле заботлив. Он не хотел причинять ей боли, Люциус — хотел, и причинил, и продолжал это делать. Люциус сломал Грейнджер и её жизнь; Драко пытался помочь склеить осколки. Но когда он нашёл её во тьме, она подумала о Люциусе. Она ждала его и была готова к смерти. Сны вытаскивают из души сокровенное, так Драко говорила мать. Он твердил себе, что не может быть по-другому, Люциус не просто сотворил над ней зло и ушёл, он живёт в ней — вот прямо сейчас, пока она тихо лежит рядом, и Драко может коснуться её руки, — но ревность не уходила. Ещё несколько дней назад ему было плевать на неё и на то, о чём она думает. Но теперь их слишком многое связывает. И этот сон... Драко не удивится, если окажется, что она вдруг может слышать его мысли. С ними происходило чёрт знает что, и чем дальше, тем страшнее ему становилось. Он мог коснуться её руки... и ему нестерпимо захотелось коснуться. Грейнджер повернула голову: в её глазах, как всегда, стояла непроглядная тьма. Что ж, если он не может её читать, вероятно, она тоже нет. Драко повернулся на бок и положил руку ей на бедро. Она продолжала молча смотреть, а он не мог больше видеть неподвижную тьму. В ней полно демонов, ему хватает их и при свете дня. За окном занималось утро — не время демонов. А для новой попытки что-то исправить самое то. * * * Гермиона чувствовала напряжение Малфоя. С первой минуты пробуждения от этого одного на двоих дикого сна она, как зверь, чуяла опасность. Сейчас, наяву, она уже не могла читать его мысли, но было и не нужно. Днём она распознала внутри хозяйскую ревность Люциуса, и вот его сын принёс ей тот же ненужный дар, проклятие. Гермиона не знала, чего больше в её душе — страха или ярости. Она не могла говорить об этом, по крайней мере, сейчас. Потому что до дрожи боялась, во что это может вылиться, раз Малфоя так зацепило. На пляже он успел отойти от неё раньше, чем начал душить, но лёгкость, с которой Люциус завладевал его сознанием, пугала её до обморока. Он действительно привязался к ней, увлёкся, или как ещё говорят в мире нормальных людей о притяжении к кому-то. Люди, из которых не вынимали душу, заменив её чуждой сущностью, симпатизируют другим людям. Тем, которые не насилуют их тело и разум, начисто лишив перед этим воли. Между людьми, не сующимися менять сказки, случаются взаимная нежность и любовь. А как назвать то, что рождается между Красной Шапочкой, Серым Волком и его потомком, нашедшим её, сожранную и выплюнутую, Гермиона не знала. Зато точно понимала, что этот проклятый сон спалил к чертям жалкие ростки её доверия к Малфою, и когда они пробьются на пепелище заново, ей было неведомо. Господи, вот бы знать, приложил ли Люциус свою богом проклятую руку к этому сну. Или то, что она и Драко вместе, запустило независимый страшный процесс, который вырубил его сегодня на пляже и уничтожил хрупкую связь последних дней. Малфой коснулся её руки, и внутри всё оборвалось от неожиданности. Он лежал так тихо; Гермиона решила, что ему удалось уснуть. Её саму пробивала дрожь от мысли, что общий сон может повториться. Она посмотрела на него, оцепенев, как несчастный кролик перед удавом. Она снова боялась, почти как в день встречи, когда увидела его на своём пороге и едва не лишилась чувств. Малфой повернулся к ней и положил руку ей на бедро. Медленно погладил и придвинулся ближе. Гермиону бросило в жар. — Подожди, — она схватила его пальцы, останавливая. Вместо возбуждения внутри поднималась волна ярости. — Тебе не нравится, что я думаю о Люциусе. Господи боже, о ком мне думать, если я и он — одно проклятое целое уже чёртову прорву лет? И тут из небытия являешься ты, Малфой, проводишь со мной несколько дней и выказываешь недовольство насчёт того, что не все мои помыслы безраздельно принадлежат тебе. Что?! — Гермиона тяжело дышала, борясь с гневом. Малфой попытался отдёрнуть руку, но она лишь сильнее в неё вцепилась. Ногтями. Вот бы пустить ему кровь. — Ты здесь — из-за Люциуса. Мы вместе — из-за Люциуса. Разве ты не думаешь о нём?! Но только со мной что-то не так, верно? Она отпустила его — точнее, отбросила, — и поднялась с кровати. Её слишком трясло изнутри, чтобы отвечать на трепетную дрожь Малфоя. Она не его игрушка. И не была игрушкой для Люциуса... ...была. И до сих пор есть. Вот так: малыш Драко нашёл в тайнике папину игрушку и злится, что папочка не желает с нею расставаться. Папочки нет, — а если бы и был, у малыша Драко кишка тонка с ним спорить, — и можно рассказать о своей досаде игрушке. А то и стукнуть... чтобы не зарывалась, маленькая дрянь. Если бы физически можно было ненавидеть ещё сильнее, Гермиона бы просто сгорела, как в лихорадке, как от чумы. Малфои — чума, безумие, отрава. Она дёрнула ящик стола, вытащила сигарету и подошла к окну. Люциус не трогал её уже почти сутки. Как же ей этого не хватает; его драгоценное дитя она уже отшила, осталось наполнить лёгкие ненавистным дымом и ждать реакции Хозяина игрушки. От первой же затяжки Гермиону скрутил жестокий приступ тошноты. Зажав рот двумя руками, она бросилась в ванную и упала на колени перед унитазом. В голове отвратительно мутилось, и желудок был пуст; диафрагма болела, но её все ещё выворачивало. Она то и дело нажимала на кнопку спуска воды, не замечая, что вода не успевает набираться; что Малфой аккуратно держит её волосы, примчавшись на шум, и успокаивающе гладит по спине. Гермиона с замирающим сердцем ждала, во что перерастёт этот приступ лютой рвоты, но внутри потихоньку успокаивалось. Очень медленно до неё стало доходить, что это не наказание. Точнее, не Люциус. Это просто... ну, наверное, отравление. Непонятно только, чем: с Малфоем они ели одно и то же, но волосы держит ей он, а не наоборот. Гермиона подняла голову и встретилась с ним глазами. Он был бледен как стена и, кажется, испуган. О, ну нет. Не будет же он делать вид, что не видел блюющих людей. Это даже не смешно, а как-то глупо... Она замерла с приоткрытым ртом, внезапно осознавая, что пугает Малфоя. Если так, бояться пора начинать ей. Чёрт. Нет, не может быть. Не бывает так рано. Не бывает так быстро. Не бывает, не бывает, не бывает и всё. Проклятье. * * * Драко боялся. Боялся гораздо сильнее, чем ожидал от себя. Пока он сидел на полу, поддерживая Грейнджер, его накрыло осознанием: возможно, вот оно — то, за чем он нашёл её и пересёк половину земного шара. Прямо здесь, сейчас, в его руках. Уже. И это не сон и не мечты. Драко ни черта не знал о беременных и детях. В школе иногда проскакивали тупые шутки на тему утреннего недомогания и тяги к солёному. Нарцисса однажды обмолвилась Драко, что он тяжело ей дался... Это было после бегства из полуразрушенного Хогвартса; вечером того же дня, когда Поттер дал знать его матери, что он, Драко, жив и находится в замке; дня, ставшего переломным в их жизни. Но для матери этот день навсегда остался Днём её мальчика, который выжил. Самый страшный и самый счастливый. Она держалась, как настоящий солдат, вспоминал Драко, самый достойный воин из виденных им. Держалась, не выдав себя ни словом, ни взглядом, — до самых дверей поруганного дома, разорённого гнезда. Нарцисса решительно пересекла порог, и силы оставили её. Драко потрясённо смотрел, как она лежит ничком на грязных плитах холла, а отец потерянно молчит над ней, опустив голову. Драко помнил, как стряхнул оцепенение и бросился на колени рядом с матерью; как обнимал и баюкал, будто она его ребёнок, а не наоборот. Нарцисса шептала и вскрикивала ему в плечо, говорила без остановки, тихо и сбивчиво, и его руки были мокры от её слёз. Если бы она потеряла его, усвоил он из бесконечного потока слов, ей незачем стало бы жить. Драко знал — это так; и по его телу пробегала крупная дрожь от мысли, что Поттер мог бы солгать... или она могла неверно понять его знак... или оказаться недостаточно сильной, чтобы уверенно обмануть Лорда. Но это была его мать, Нарцисса Малфой, урождённая Блэк. Она вынесла и смогла всё. И Драко готов был вечно сидеть на полу в тёмном холодном доме, согревая единственную женщину во всех мирах, которую любил. И которая любила его — больше собственной жизни. Драко очнулся и понял, что по-прежнему сидит на полу — не в холле мэнора, а в маленькой ванной Грейнджер, — и держит её в руках, укачивая, как маленькую. Жутковатое ощущение провала в прошлое отступило, не успев завладеть им, как несколько часов назад, на пляже. Но всё равно было очень не по себе. Обессиленная Грейнджер молча плакала, уткнувшись ему в грудь, и его руки снова были мокрыми от слёз. — Ты думаешь, — осторожно начал Драко, — что это может быть... — Не знаю, — перебила она, глубже зарываясь лицом ему под мышку. — Я боюсь, Малфой. Я тоже боюсь, мрачно подумал он, но благоразумно промолчал. Ей предстояли вещи пострашнее, чем ему. И на её месте он бы боялся, чертовски, до смерти боялся. — Так не бывает, — пробормотала Грейнджер, глубоко вздохнув. Драко почувствовал, как она нахмурилась. — Сейчас посчитаем... не помню. Мне нужно кое-что проверить. Она резко отстранилась, встала и пошатнулась, хватаясь за его плечо. Драко торопливо поднялся, но она уже была в комнате — рылась в ящике стола. Нашарив там маленький блокнот, Грейнджер углубилась в изучение невидимых ему записей, прикрыла глаза, шевеля губами, и уронила блокнот на стол. — Что? — Теоретически может. — Может — что? — Драко, не тупи! — взорвалась она. Драко вздрогнул от её крика. И оттого, что она назвала его по имени. — Я могу быть беременна. Господи... теоретически — могу. Но это же невозможно... — в её голосе зазвенели слёзы. Драко нерешительно подошёл и остановился рядом, опасаясь прикасаться. Грейнджер решила за него: поймала его взгляд и беззвучно шевельнула губами. «Войди». Он так же беззвучно шепнул: — Легиллименс... — отбросил тревожную мысль об опасности частых вторжений в чужой разум и провалился в прошлое. Драко стоит перед плачущей Нарциссой и пытается уложить в голове то, что видит. Это трудно: он никогда не знал мать такой молодой и в таком раздрае. Никогда. Она сидит на кровати в бархатной синей пижаме с кружевами (домашний костюм. Она настаивает, что это домашний костюм); большой живот уютно покоится в гнезде из скрещенных ног. Сидит и безутешно рыдает, а перед ней лежат яйца. Четыре больших шершавых павлиньих яйца. — Надо было подложить их под курицу, — говорит Нарцисса, безнадёжно поглаживая их кончиками пальцев. — Я так и знала, что этим закончится. Но я надеялась… — Цисси, послушай, — губы Драко шевелятся самостоятельно, он просто слышит срывающиеся с них слова. — Я закажу для них инкубатор, и в следующий раз обязательно получится. — Ты не понимаешь, — она снова заливается слезами. — Ты не понимаешь! Разумеется, он не понимает. Грёбаные павлиньи яйца, которые, на его взгляд, годятся лишь на завтрак. Но Нарцисса ждала, что из них выведутся птенцы. — Я понимаю, — мягко говорит Драко, пытаясь убедить, но даже сам слышит, как откровенно врёт. Нет, не понимает. И не хочет, чёрт возьми, понимать. — Это ведь птицы. Это жизни, — всхлипывает Нарцисса, осторожно окружая несчастные яйца ладонями, будто хочет их обнять. — Жизни, которых не будет. Они погибли. Я говорила, что нужно положить их под курицу. Она поднимает голову, и больше всего на свете ему сейчас хочется аппарировать отсюда куда угодно, лишь бы не видеть этих несчастных глаз, покрасневших от плача. «Хорошо, прости меня. Прости меня, пожалуйста. Я должен был согласиться и положить их под курицу. Под чёртову проклятую курицу. Потом поджечь и спалить к дьяволу эти яйца и курицу вместе с курятником. И сразу павлинов, несущих эти яйца; и бестолковых эльфов, и заодно весь этот дом вместе с тобой и с собой. Вот тогда, наверное, будет спокойно и хорошо. Нет яиц — нет проблемы.» Вслух Драко произносит лишь извинения. Но это уже не спасает. Как, впрочем, и следовало ожидать. Как всегда. — Дело не в курице, Люциус, — Нарцисса скорбно качает головой. Глаза снова наливаются слезами. — Дело в тебе. Разумеется. Боже, Цисси, как ты это выдерживаешь. — Ты, — она указывает на него пальцем, словно в спальне есть еще кандидаты на роль мирового зла, — ты убиваешь людей. Ты забираешь жизни, пока я… — она кладёт руки на свой живот, обтянутый голубым шелком, окруженный синим бархатом, — пока я ношу в себе новую жизнь. Это не павлин, Люциус, это наш сын, — она снова задыхается от плача. Драко глубоко дышит, сосредоточившись на том, чтобы не взорваться. В голове стучит паровой молот. — Я знаю. Он призывает всё своё самообладание, садится рядом с ней, обнимает за плечи. Нарцисса напрягается, пытаясь отстраниться. Драко заключает ее в кольцо рук, не позволяя вырваться, и она затихает. Её слезы оставляют мокрые следы на его рукаве. — Цисси, ты ведь знаешь, иначе никак. Ты знаешь, я делаю это редко, я избегаю этого. — Это так неправильно! — восклицает она, судорожно вздыхая. Драко знает: истерика идет на спад. Скоро она успокоится, главное — не сорваться раньше времени. Скоро, скоро. Он терпеливо гладит её по плечу, невнятно шепчет в горячее ухо, спрятанное в спутанных волосах. Нарцисса всхлипывает всё реже и наконец успокаивается. Он аккуратно укладывает её на подушки и сидит рядом, пока она не засыпает. Он прислушивается к мерному дыханию, смотрит на печально изогнутые губы, на дорожки высыхающих слёз на щеках. Нарцисса засыпает быстро — так засыпают дети, вымотанные долгим, горестным плачем. Крепко и глубоко. Драко бесшумно поднимается на ноги, бросает взгляд на яйца, кусает губы. Подумав секунду, достаёт палочку, шепчет заклинание и выходит из спальни, осторожно левитируя их перед собой. Он идёт по знакомому коридору, открывает знакомую дверь в отцовский кабинет, тихо запирает, удерживая в воздухе ненавистные яйца. Опускает их на стол, призывает из шкафа квадратную бутылку и пузатый бокал. Хрусталь вылетает из распахнувшихся стеклянных дверец, со стуком становится рядом с проклятыми яйцами. Драко резко взмахивает палочкой, быстро окутывая кабинет непроницаемым коконом заглушающих чар. А после издаёт рычащий вопль. И ещё один. Размахивается и бьёт кулаком в стену, едва успев остановиться и не ударить по столу. На столе дорогое стекло и чёртовы павлиньи яйца. Драко наливает бокал на два пальца, еле справляясь с дрожью в руках, и залпом опрокидывает прямо в горло. Внутри разливается горячая волна, дышать становится легче. Он оказался не готов к тому, во что превратится его жена. Во что превратится он сам. Во что превратится их жизнь. Драко смотрит на свои подрагивающие пальцы, и ему хочется взять хроноворот и отправиться на несколько месяцев назад. Он молится, чтобы младенец появился на свет в задуманный им срок, здоровым и сильным. Он берёт одно из яиц, покачивает в ладони, коротко размахивается и с силой швыряет об пол. Больше детей у них не будет. Если бы он знал, во что ввязывается. Второе яйцо летит за первым, с треском взрывается. Обломки прочной скорлупы плавают в склизкой жиже. Если бы не был нужен наследник. Никогда, никогда бы он в это не ввязался и не позволил ввязаться Нарциссе. Ещё одно яйцо превращается в кашу под его ногами. В ближайшее время омлета к завтраку ему не захочется. Уничтожив последнее, Драко щёлкает пальцами, вызывая домовика. Холли никогда не смотрела на него так подобострастно. И Драко никогда не умел говорить с эльфами таким тоном, каким приказывает сейчас убрать хаос на полу. Когда Холли исчезает вместе с битыми яйцами, Драко наливает себе ещё и выпивает уже спокойно, почти спокойно. Всё наладится, говорит он себе, стараясь дышать ровно. Всё когда-нибудь заканчивается. Всё возвращается на круги своя. Он будет любить своего сына больше, чем собственную жизнь. Но пусть он уже появится, пусть скорее появится.