Умение прощать

Впервые он осознал, как сильно ненавидит собственное тело. Оно было грязным и гадким. Оно не слушалось приказов, по-прежнему желая прикосновений, но Чандрагупта поклялся, что никто больше не дотронется до него. Никто — значит, и он сам тоже. Каждый раз вместе с приливом вожделения перед внутренним взором всплывали одновременно Дхана Нанд и Селевк, и становилось мерзко. Тело, не способное отличить любимого человека от ненавистного врага, отдающееся кому попало, не заслуживает уважения и заботы. Оно достойно лишь быть принесённым в жертву, но до того момента, как смерть наступит, надо ещё продержаться. Промучавшись несколько ночей подряд, Чандрагупта отправился за помощью к Чанакье. Торопливо изложив просьбу, он густо покраснел от стыда, но не опустил глаза, а продолжал пристально смотреть на учителя в ожидании ответа. И дождался. — Нет! — Чанакья демонстративно отвернулся, снова занявшись своей объёмной рукописью на пальмовых листах. — Я многое совершил, но не стану участвовать в преступном разрушении твоего тела. Чандрагупта не сдвинулся с места, продожая стоять за спиной Чанакьи. — Тогда я буду мешать вашей работе, пока вы не дадите то, что я прошу. — Помоги Шаткару натаскать воды. Приготовь роти. Почисть посуду, покорми скот. И всё это сделай в одиночку, не прося помощи ни у кого. К ночи свалишься без ног и уснёшь сном праведника. — Дайте снадобье. — Я его ни разу не готовил! Я не лгу. — Но вы точно знаете состав и можете изготовить. Каждый брамин об этом средстве знает, вы сами говорили когда-то. — Лучше б не говорил! — возвысил голос Чанакья, в гневе отбрасывая перо и вскакивая с места. Он подошёл к Чандрагупте и ткнул его кулаком в лоб. — Упрямый идиот, ты хоть понимаешь, что с тобой сотворит это снадобье? — Брамины-аскеты употребляют его постоянно. — И превращаются в бесполых червей! Мне не надо, чтобы это случилось с тобой! — А мне, — рассвирепел Чандрагупта, — не надо, чтобы каждую ночь я снова и снова видел, как Селевк засовывает в меня лингам, шепча на ухо гнусности! С тех пор, как мы побывали в Таксиле, стало только хуже. Я болен по вине этого человека, а вы способны помочь, но отказываете в лекарстве. Если это и есть ваше сострадание, чем вы лучше остальных?! Чанакья неожиданно обхватил его за пояс и порывисто притянул к себе: — Это снадобье опасное. Его нельзя принимать дольше двадцати восьми ахоратра* подряд, иначе последствия станут необратимыми. — Если это произойдёт, то к лучшему, — пасмурно обронил Чандрагупта. — Пусть этот проклятый огонь из чресел уйдёт. Я стану тем, кому вообще не нужны плотские утехи, но при этом не буду покалечен. Чанакья испуганно схватил его за плечи. — Ты хоть соображаешь, о чём говоришь? Кундалини пробуждает в нас желания, но она же даёт разум и силу. Это всё одна и та же энергия. Отказавшись от одного её проявления, ты отвернёшься и от остальных. Ты не просто станешь безразличным к наслаждениям, твой разум отупеет, ослабеют руки, ты не сможешь сражаться. — Не беспокойтесь. Я умру гораздо раньше, чем отупею, — спокойно констатировал Чандрагупта. — Скоро начнётся война. Думаете, самраджу потребуется много времени, чтобы разделаться со мной? Не уверен, что продержусь против него в бою дольше, чем половину калы! ** — Но пообещай, что против остальных воинов ты будешь сражаться в полную силу и не станешь поддаваться! И не покончишь внезапно с собой! — напомнил ему Чанакья. — Только Дхана Нанду позволишь убить себя. Поклянись хоть в этом, чтобы я был спокоен. — Да клялся я уже! Чего снова повторять? — вспылил Чандрагупта, отстраняясь от Чанакьи. — Когда дадите снадобье? — Вот упёртый! Либо безумный. Попробуй увеличить активность днём и сократить время сна. Занимайся вечером медитацией, откажись от любой еды, кроме риса и свежей зелени, и беспокоящие тебя потребности уменьшатся. — Уже пробовал, но от работы и недостатка сна толку нет. Я неправильный. Другим это помогает, а мне — никак. Медитирую по ночам, жру одну траву, а всё без толку! Поверьте, я бы не пришёл к вам сегодня. Если вы не поможете, я сойду с ума. — Однако убивать естественную чувствительность тела ядами — последнее дело. Чем тебе не угодили потребности плоти? Ты можешь найти того, с кем их удовлетворять, и это разумно. Ты же не подавляешь потребность дышать, двигаться, питаться. Желание плотских утех ничем не хуже желания пить воду. — Снадобье, ачарья, — Чандра требовательно протянул руку. — Если я так важен вам, вы дадите его мне. Или мне придётся умереть смертью преступника, потому что, покинув вас, я отправлюсь к Дхана Нанду и признаюсь, что всё это время жил с вами, называя вас учителем и строя планы о нападении на Паталипутру. Несомненно, это станет последней каплей. Мне снесут голову, а вам с Бхайравом и Шаткаром придётся искать другое убежище. И тогда, бесспорно, очень сильно пострадает ваша потребность в войне. — Ладно, — неохотно вымолвил Чанакья. — Это ужасная ошибка, но я дам тебе снадобье. Чандрагупта развернулся и вышел, не добавив более ни слова. Чанакья долго смотрел на захлопнувшуюся дверь, чувствуя себя безнадёжно проигравшим. *** Он представлял себе всё совершенно иначе. Думал, что войдёт в Паталипутру во главе семитысячной армии, отбросит кусок шёлка, скрывающий лицо, и скажет Дхана Нанду те самые слова, которые каждую ночь рвались из его уст: — Ты видел во мне предателя? Чтобы не разочаровывать тебя, я действительно стал им. А теперь убей меня. Он представлял последнюю битву и царский меч, пронзающий грудь. Надеялся, что любимые руки в последний миг, возможно, обнимут его, а он, умирая, скажет, как сильно любил и никогда не хотел, чтобы всё так закончилось. Красивой предсмертной речи не получилось. Быстро проникнуть в столицу тоже не вышло. Кто-то предупредил Дхана Нанда о нападении. Царь Ассаки, клявшийся, будто пришлёт четыре тысячи кшатриев, не прислал никого и сам не явился. Когда со стен на головы нападающих посыпались огненные стрелы, воины Селевка, ничуть не заинтересованные в победе, разбежались, не желая нести серьёзный урон. Через проломленные ворота на дворцовую площадь вошли лишь четыре сотни измождённых кшатриев Пиппаливана, вымотанных непосильной работой на рудниках на протяжении последних лет. Они оказались лицом к лицу с шестью сотнями крепких, сильных, цветущих воинов Дхана Нанда. Встретившись взглядом с императором и аматьей Ракшасом, стоявшими плечом к плечу, Чандрагупта вдруг ощутил себя тем самым, кем больше всего боялся оказаться: гнусным предателем, о которого не захотят даже марать меч. И это, наверное, было больнее всего — не торжествовать, чувствуя себя правым, а понимать, что снова совершил ошибку и разорвал без жалости последнюю тонкую нить. — Раб? Ты? — Я не раб. Я — твоя судьба. Зачем он сказал это? Глупый пафос. О какой судьбе может идти речь, если давно всё кончено? Дхана Нанд заговорил, высказывая ему всё, перечисляя его преступные деяния, начиная от сговора с Селевком вплоть до содействия в заговоре Чанакьи. Чандрагупта стоял и молча слушал, понимая, насколько ничтожны теперь любые его возражения и нелепы обиды. Поцарапанная лесной колючкой рука немела и распухала на глазах, словно её покусала сотня пчёл. Когда он всё-таки взялся за меч и попытался нанести Дхана Нанду удар, то действовал так неловко, что лишь порезал царю кожу на запястье. И сам же перепугался, увидев кровь. «Я ранил его, — билось в висках. — Я его ранил!» И снова взгляд. Такой, что дыхание перехватывает, его никогда не забыть… От этого взгляда хочется самому броситься на меч, воткнув лезвие себе в горло. Начавшееся сражение идёт неправильно. Проходит одна кала, вторая, третья. Их клинки взмывают в воздух, сцепляются, отскакивают со звоном, снова сталкиваются, не принося никому смерти. Чандрагупта не понимает, что мешает этому разъярённому прекрасному мужчине, легко взмахнув мечом, снести ему голову, но царь не спешит. Они оба сражаются, избегая решающего удара. Никаких взаимных повреждений, не считая поверхностных, не опасных для жизни царапин… Оружие соприкасается в воздухе, искрящем от напряжения, то гневно, то будто бы страстно ласкаясь. Это не бой, а безмолвная беседа, полная упрёков, обвинений и невыносимой тоски по уничтоженному прошлому. Силы заканчиваются. Чандрагупта ловит себя на том, что его рука почти ничего не чувствует, мир перед глазами плывёт, он не видит противника. Для самраджа убить его сейчас — что муху прихлопнуть. Но он жив, словно — нелепо и думать! — его нарочно щадят. А потом мир окончательно меркнет, и Чандрагупта исчезает вместе с угасающей вселенной. *** Очнулся он в незнакомой хижине. Сквозь звенящий туман в голове слышался странно знакомый голос, повторяющий одно и то же: — Я должен. Так надо. Я сейчас… Чандрагупта приоткрыл глаза. Дхана Нанд стоял над его распластавшимся по соломенной подстилке телом с занесённым мечом. Глаза царя были плотно зажмурены, он обхватил рукоять обеими руками, поднял клинок, но опустить его на голову ненавистного предателя почему-то никак не мог. — Дхана? Император распахнул глаза, но ответить не успел. В хижину влетела Мура, с размаху вонзив кинжал под рёбра тому, кого всегда называла врагом. И тогда Чандрагупта понял, что вот сейчас снова потеряет сознание. Свет потух. Гораздо позже, очнувшись выздоровевшим в новом укрытии, куда его перенёс ачарья, он узнал от Муры и Чанакьи, что Дхана Нанд проделал долгий путь в горы, чтобы убить его. Зная, что от яда нагпушпы исцеления нет, и Чандрагупте осталось жить считанные часы, Дхана Нанд хотел сделать то, чего желал и сам Чандрагупта. Слушая рассказ Муры о том, как названная мать спасла его, как одинокий брамин дал лекарство, а царь-ракшас мчался, будто одержимый, бросив своих воинов внизу, с единственной целью — порешить ненавистного врага, юноша невольно улыбнулся. Мура возмущалась подлостью Дхана Нанда и сожалела, что лишь ранила, но не убила его тогда. А Чандра молчал и улыбался. Он знал: Дхана не подвёл, пытаясь исполнить его сокровенное желание — даровать смерть своей рукой. И тогда случилось нечто гораздо более удивительное. Чандрагупта вдруг осознал, что ничуть не сожалеет о поражении и о своём чудесном исцелении. Да, первая битва безнадёжно проиграна, но Чанакья собирался начать новую. А если вторая битва тоже будет проиграна, то последует третья, четвёртая, пятая… Чанакья никогда не успокоится, а это значит, если дэвы даруют благословение, можно ходить по грани между жизнью и смертью ещё несколько лет, видя на расстоянии вытянутой руки того единственного, к кому способен прикоснуться теперь лишь лезвием меча. Каждый день наблюдать в пределах досягаемости любимое лицо — разочарованнное, яростное, гневное, но такое прекрасное! Пока идут битвы, это лицо всегда будет перед ним. Он может продолжать жить, сражаясь с Дхана Нандом. Главное — никогда не выигрывать. Только такая жизнь имеет смысл.