Исход

      Ракитин проснулся еще до того, как встало солнце. Утренние сумерки были серые, тоскливые. Он лежал один, укрытый колючим английским одеялом. Голова у Ракитина не болела, хотя выпил он вчера достаточно, а проспал, видимо, не больше четырех часов.       Все время, пока Ракитин одевался и приводил себя в порядок, он прислушивался к низкому, утробному грохоту. Казалось, будто к ним откуда-то издалека шла гроза — что, конечно, невозможно было в зимнюю пору. Это работала артиллерия красных.       Ракитин выглянул в окно. Дивизия построилась в несколько рядов на платформе. Уральцы одеты были пестро, кто в униформу, кто в штатское, вооружены тоже были как бог на душу положит. Ракитин подавил вздох. Разве их армия выглядела когда-нибудь по-другому? Рассказывали, что всюровцы сплошь и рядом щеголяли во французской униформе. Ну да ведь не в одежде дело.       Вдоль шеренги солдат прохаживался начдив с двумя офицерами. Он что-то говорил. Потом остановился, вскинул голову, улыбнулся — пошутил, должно быть. Шеренги грянули дружным смехом, даже сквозь стекло было слышно.       Только очень хороший командир мог рассмешить своих людей перед безнадежным боем. Сердце у Ракитина защемило от нежности — неуместной, ненужной.       Едва он отошел от окна, как грохот усилился: он нарастал, пока не стал нестерпимым. Вагон мелко задрожал. По соседним путям пронесся черный эшелон, весь в клубах пара. Когда эшелон остановился, стали видны белые орлы, нарисованные на вагонах, и латинские надписи. Это были поляки.       Ракитин выскочил на улицу. Там шел мелкий колючий снег, а хмурое утро переходило в такой же тоскливый, серый зимний день. Ракитин оказался в возбужденной толпе солдат и офицеров. Кто-то протянул ему флягу, кто-то поделился папиросой. Когда Ракитин закуривал, у него дрожали пальцы. Прибытие поляков могло изменить очень многое.       В толпе его разыскал вестовой.       — У меня сообщение от господина начдива. Поляки собираются к нам присоединиться. Господин начдив и командир поляков договорились вести бой до двух часов. За это время польские железнодорожники расчистят пути, и они смогут ехать дальше. У поляков договоренность с чехами, те их выпустят.       — А мы? — Спросил Ракитин, с трудом пока переваривая новости.       — Господин начдив спрашивает вас, — вестовой вдруг вытянулся в струнку, — цитирую, полковник, сможете ли вы нас отсюда вытащить?       Ракитин в одну секунду почувствовал, как в голове, будто в счетной машинке, закрутились зубчатые колесики и задвигались шарниры.       — Так точно. Передайте господину начдиву, что смогу.       Если Мольтке-старший действительно никогда не руководил отступлением, то Ракитину было бы, что ему показать.       Для начала, он показал бы сани, которые по его приказу тащили из самого Омска. Тогда офицеры других подразделений разве что пальцем у виска не крутили: зачем терять время, разбирать эти сани, привязывать их, когда все прекрасно проедут по железной дороге. Теперь-то они наверняка локти кусали.       Отступлений Ракитин повидал предостаточно, особенно во время Германской войны. Однажды он специально проехался по территории, которую только-только оставили немцы. Тогда его поразило, что отступление может быть таким упорядоченным, таким методичным — немцы увели всех до последнего человека, заминировали каждую яму, разбили из пушек все здания, от церквей до сараев, даже деревья выкорчевали — такое отступление было не бегством, не свидетельством поражения, а всего лишь инструментом в войне.       С тех пор Ракитин самолично подготовил несколько отступлений, и за пару-тройку даже был награжден. Он научился думать наперед, предвидеть самые странные, причудливые исходы. И сейчас он чувствовал себя как рыба в воде.       Сражение уже началось — гудели снаряды, визжали пули, грохотали орудия польского бронепоезда — но Ракитин не обращал на это внимания. Он ходил, не прячась и не пригибаясь, сбросив шапку и расстегнув тулуп.       Сани сняли с крыш, собрали их, отогнали за вокзал и стали переносить в них грузы и припасы. На балконе Ракитин велел поставить пулемет — и очень кстати, в разгар подготовки к вокзалу попытался прорваться конный отряд красных. Пулемет отбил у них всякую охоту.       К двум часам все к отступлению было готово. Ракитин отправил нескольких уральцев порасторопнее перетащить раненных в сани — чтобы потом, когда бой закончится, не терять ни минуты.       Бой к тому времени стал затихать. Красные, судя по всему, отступили с большими потерями. К Ракитину стали подходить подразделения, выведенные из сражения. Чтобы не создать заторов, бича любого поспешного отступления, Ракитин тут же рассаживал их по саням и отправлял вперед. Вперед он отправил и боеприпасы с пулеметами.       Когда почти весь личный состав Седьмой уже эвакуировался, к саням пришел начдив. Он был весь в копоти, с винтовкой в руках. Положив винтовку в сани, он отошел в сторону и принялся снегом оттирать шинель.       — Как проходит эвакуация? — Спросил он.       Ракитин доложил обстановку.       — А раненые?       — Раненых эвакуировали в полном составе.       Начдив ему улыбнулся. Оттирать шинель он не перестал.       — Определенно, нам вас Бог послал.       — Господин начдив, — не выдержал его денщик, — да бросьте вы это. Что мы, крови не видели? Я потом постираю.       — Если бы кровь. Простите, но мозги — это такая гадость, я до вечера не вытерплю. Среди оставшихся воцарилось понимающее молчание. Начдив с остервенением тер снегом свою шинель.       — Много красных-то положили, господин начдив? — Спросил кто-то.       Тот фыркнул.       — Еще я буду их, сучьих детей, считать.       Оттерев шинель, начдив куда-то еще отлучился на несколько минут. Вернулся, залез в сани, и сказал:       — А теперь, дорогие мои, гоните, и гоните во весь дух. Я поджег бекфордов шнур. Двое оставшихся саней понеслись вперед, скрипя полозьями.       — Что вы приказали заминировать? — Спросил Ракитин.       Начдив оскалился.       — Наш эшелон. Пусть большевики свою железную дорогу потом по всей Сибири собирают. По пути, накатанному сотнями других саней, они покинули станцию Тайга и выбрались в заснеженную степь. В небе висел сизый морозный туман. Редкие деревья, попадавшиеся по дороге, стояли все в белом инее. Когда станция Тайга пропала из виду, прогремел взрыв, такой сильный, что земля вздрогнула.       Лошади шли быстро, ветер шелестел в ушах. Конечно, ехать в санях было совсем не то, что в теплых вагонах — от ветра делалось холоднее, чем было на самом деле. Люди кутались поверх тулупов в одеяла, прятали лица в шарфы и платки.       Но постепенно мягкий ход саней и однообразие заснеженного пейзажа возымели свое действие. Все стали клевать носами, начдив задремал, уронив голову на какой-то мешок. Ракитин дождался, когда они нагонят свою колонну, и тоже заснул.

***

      На следующий день Седьмая нагнала другие отступавшие части и теперь плелась в арьергарде.       Вереница саней часто останавливалась: в поток вливались все новые и новые отряды, выныривавшие бог весть откуда.       Ракитин вспомнил, как в семнадцатом году, во время долгих отступлений на западном фронте, у солдат появилась присказка «крути, Гаврила». Присказка эта содержала в себе много смыслов, но основной был понятен. Удирай. Не останавливайся. Драпай.       Сейчас вместо этой присказки был окрик «понужай!». Он всякий раз проносился из одного конца в другой, стоило движению застопориться хоть ненадолго. В этом «понужай!» не было места тем, кто отставал, или тем, кто по какой-то причине не мог ехать. По обе стороны дороги стояли десятки саней — у кого-то выбилась из сил лошадь, у кого-то порвались постромки. Люди с отчаянным упрямством что-то чинили, уговаривали лошадей идти. О помощи не просил никто.       Когда обоз остановился на короткий привал, Ракитин пошел взглянуть, как там больные и раненые. Раненых было немного — полтора десятка, из них трое совсем тяжелых, без сознания. Больше опасения внушали больные тифом — по всем признакам, среди отступающих начиналась эпидемия, и Седьмая тащила с собой по морозу, без всяких условий три десятка бредящих, едва живых людей. Больных заворачивали в одеяла и привязывали к саням веревками, чтобы они не вывалились на поворотах. Сейчас сестры милосердия — Ракитин сразу увидел среди них Марью — отвязав веревки, поили их лекарствами. Больные молчали, никто ни на что не жаловался.       Глядя на них, Ракитин впервые пожалел, что не погиб в каком-нибудь сражении. Немного отдохнув, они опять тронулись.       В этих местах снежный покров стал тоньше, и лошади волокли сани по едва припорошенным комьям смерзшейся земли. Скоро они стали уставать, и пассажирам — тем, кто мог идти своим ходом — пришлось из саней выбраться. Когда они на закате добрались до какой-то деревни, вымотались все — и люди, и животные.       Деревня, примостившаяся на высоком обрыве, по всем признакам была старожильной: у крестьян были добротные, большие избы, на самом высоком месте стояла каменная церковь с колокольней.       Впрочем, даже такая благополучная деревня не смогла справиться с наплывом людей. Поскольку Седьмая шла в арьергарде, то ко времени, когда она до деревни добралась, избы и конюшни были уже заняты.       Им пришлось постараться, чтобы найти места для ночлега. Ракитина определили в избу недалеко от церкви. Внутри было уже полным-полно офицеров. Утомившись после долгой дороги, они спали прямо на полу, вповалку.       Высмотрев свободное место, Ракитин тоже улегся, постелив себе тулуп. Ему хотелось есть, но будить хозяев и остальных постояльцев он не решился.       В избе было душно. Керосинка, стоявшая у печи, не светила, а только отбрасывала мутные, липкие тени. Кто-то стонал. Кто-то бредил. В люльке, висевшей под потолком, хныкал младенец.       Ракитин ворочался, ворочался, но заснуть так и не смог. Он вышел на улицу. Там уже была ночь, темная, непроглядная; кое-где горели костры дозорных.       Ракитин спустился с крыльца, осмотрелся. Вокруг него поднималась дюжина световых столбов. Одни столбы были повыше, другие пониже; а еще они переливались разными цветами — желтым, красным, оранжевым. Это наверняка была какая-то оптическая иллюзия, но выглядела она до того причудливо, до того неестественно, что       Ракитин замер и простоял, рассматривая ее, бог весть сколько.       К нему кто-то подошел, проскрипев по снегу.       — Полковник, вы чего не спите? — Спросил начдив.       — Вы только поглядите, какая красота.       Начдив огляделся по сторонам. Кажется, световые столбы и на него произвели впечатление.       — Красиво, но очень уж зловеще, на мой вкус.       Какие времена — такие и пейзажи, подумал Ракитин.       — Вам надо выспаться, — сказал начдив. — Завтра опять ехать весь день, и Бог знает, что нам там по пути повстречается.       Ракитин покачал головой. После тяжелых дней он всегда плохо засыпал. В начале войны доктор выписал ему от этого дела какие-то капли, но в суматохе отступления они, разумеется, потерялись. В духоте и с плачущим младенцем у Ракитина не было ни единого шанса.       — Уложим вас в сени, — сказал начдив, позевывая. — Тихо, просторно, разве что не топят. Я, так и быть, поделюсь одеялом.       Они вернулись в избу. Начдив постелил на пол свою шинель, велел Ракитину лечь, сам лег рядом и укрыл их обоих сперва одеялом, а поверх его тулупом. Потом начдив сказал:       — А теперь, полковник, будьте так любезны, обхватите меня.       Ракитин, преодолев смущение, подчинился — деваться было некуда. Сени почти не протапливались, от дыхания шел пар, и лежать всю ночь в одиночку здесь было нельзя. Начдив отключился сразу же, будто в нем рычаг какой-то опустили. Конечно, намаялся за день — у нормальных людей это так и происходит.       А Ракитин лежал, прислушиваясь к тому, как ветер гудит в трубе, как старый деревянный дом кряхтит и поскрипывает. От шинели пахло мокрой шерстью — когда в детстве Ракитин купал своего щенка, от того пахло точно так же.       Потом Ракитин прижался к начдиву совсем вплотную. Мерное чужое дыхание убаюкало его, и он, наконец, уснул.       Проснулся Ракитин от топота и разговоров. На улице было уже светло. Дверь в избу беспрерывно хлопала: люди ходили туда-сюда. Грузили сани, переносили раненых, торговались с хозяевами из-за припасов и теплых вещей.       Ракитин, заглянув в горницу, обнаружил, что вокруг стола сидят его уральцы и торопливо что-то уплетают, а хозяйка, высокая и крепкая сибирячка, то одному, то другому подливает молоко.       Вдоль красивой расписной печи расхаживал начдив. Он покачивал хозяйского младенца, тихонько что-то напевая. Эта картина настолько противоречила всему, что Ракитин успел о начдиве узнать, что он удивленно застыл на пороге.       — Вы бы, батюшка, тоже поели, — сказала ему хозяйка.       Солдаты потеснились, Ракитин сел. Проголодался он ужасно; Ракитин даже не успевал толком отмечать, какой у чего вкус.       — Да и вы, барин, садитесь, — по голосу хозяйки было понятно, что она чрезвычайно помощью начдива смущена.       — Ничего, мне несложно, — отозвался тот. — Мы вам столько хлопот доставили.       Весь завтрак он так и провозился с младенцем. А потом явился незнакомый Ракитину ординарец, и попросил начальника Седьмой Уральской прийти к генералу Молчанову, который, как оказалось, стоял в этом же селе.       Изба, где разместился генерал Молчанов, была точно так же забита битком. На лавках вдоль стен лежали больные тифом (у крыльца перед домом Ракитин увидел два окоченевших трупа — видимо, те, кто умер ночью). В горнице толпились люди. Было душно и накурено.       Пробравшись через толпу, Ракитин увидел генерала Молчанова — тот, сидя за столом, о чем-то расспрашивал мрачного чернобородого крестьянина.       Увидев начдива, Молчанов встал и протянул ему руку.       — Рад, что вам удалось вырваться. Мы вас уже похоронили.       Начдив кивнул на Ракитина.       — Это господина полковника надо благодарить, он из самого Омска сани пер. Грех был не воспользоваться.       Хозяйская дочка принесла им стаканы с чаем, а генерал Молчанов разложил на столе карту.       — Смотрите, какое дело, Владимир Павлович. Наши подразделения идут в самом арьергарде третьей армии. Финальная точка нашего путешествия — по всей видимости, Красноярск, там мы сможем соединиться с Первой армией и попытаться красных остановить. Поскольку Сибирский тракт забит под завязку, а вдоль железной дороги идти слишком опасно, нам остается один-единственный путь.       Молчанов взглянул на крестьянина, и тот, наклонившись, обвел пальцем большую пустую область на карте — там не было ни деревень, ни дорог.       — Щегловская тайга.       — Так ведь через нее не пройти, не проехать, — сказал кто-то.       Молчанов покачал головой.       — Нет, выходит, можно. Наш хозяин рассказал, что через Щегловскую тайгу прорублена просека, ей пользуются здешние крестьяне. Трудность заключается в том, что просека эта узкая, рассчитана она на одну телегу. А значит, мы будем вынуждены двигаться в затылок, без всякой возможности маневра. Кроме того, на эту просеку надо еще выбраться. Вход в тайгу узкий, по факту, это дефиле, перекрыть его очень легко. Располагается это дефиле вот тут, у деревни Дмитриевская. Сейчас мне стало известно, что туда, наперерез нам, идет большевистский корпус. Цель их понятная — не дать Третьей армии зайти в тайгу.       Начдив, кусая губы, смотрел на карту.       — Так надо занять деревню и удерживать ее, пока все наши не проскочат через дефиле.       Молчанов кивнул.       — Я попросил Второй Ижевский за это взяться. Но одного полка будет мало.       Начдив вскинул голову.       — Седьмая готова прикрыть дефиле.       — Об этом я и сам хотел вас просить. Есть еще кое-что, — Молчанов почему-то отвел взгляд, — по данным разведки, командует красным корпусом офицер старой, императорской армии…       Или, выражаясь по-большевистски, «военспец». Именно такие люди, когда-то приносившие присягу Государю, выкормленные и выученные императорской армией, а после революции ее предавшие — такие и ковали победы большевикам. Раньше, когда Ракитин слышал о военспецах, он испытывал стыд и неловкость. Сейчас в нем осталась только глухая злоба.       — … комкор Белов.       Ракитин сперва не понял, почему комкор Белов удостоился отдельного упоминания. А потом сообразил: ведь у начдива та же фамилия, Белов. Он покосился на начдива. Тот напрягся, губы у него некрасиво дернулись.       — Красного комкора Белова я выпотрошу с особенной охотой, — процедил он.       Генерал Молчанов вздохнул.       — Ну, помогай бог.