Исход

      Сделав большую остановку днем, к ночи они добрались до деревни Дмитриевской, прикрывавшей дефиле. Это тоже была большая, старожильная деревня, церковь, правда, тут была деревянной.       До Седьмой через Дмитриевскую успела проехать добрая часть Третьей армии, поэтому жители попрятались по домам и позапирали ворота. Деревня казалось бы мертвой — если бы не собаки, на разные голоса завывавшие из-за заборов.       У Ракитина иногда находились силы на то, чтобы жителям сочувствовать. В конце концов, зачастую простой человек одинаково страдал и от красных, и от белых. Но сейчас у него был не тот настрой. Ракитин думал о красном корпусе под командованием предателя-военспеца, который совсем скоро будет здесь. Думал о том, как большевики станут обстреливать их своей хорошей артиллерией и поливать огнем из новеньких пулеметов. Думал о том, что придется умереть — в том числе и ради вот этих унылых, недружелюбных крестьянских рож. Иногда от таких мыслей у Ракитина сводило зубы.       Начдив ускакал совещаться с командиром ижевцев. Пробыв там не больше часа, он вернулся, весь в инее и снежной пыли.       — Разведка докладывает, что красные разделили свой корпус и хотят обхватить нас с двух сторон. Ну, мне все-таки не двадцать, чтоб меня в клещи можно было брать. Ижевцы будут прикрывать дефиле с севера, мы возьмем на себя более опасное южное направление.       Он спешился и тут увидел Ракитина.       — А, полковник. Я думаю, вам надо уходить с частями генерала Молчанова. Возьмите моего коня, он все равно мне больше не понадобится.       Ракитин покачал головой. Он для себя все уже решил твердо: в конце концов, Eher Ende mit Schrecken als Schrecken ohne Ende.       — Разрешите мне остаться.       Начдив долго смотрел на него. Улыбнулся.       — Вы какое оружие предпочитаете?       Ракитин уже давненько в боях самолично не участвовал, поэтому сейчас колебался.       — В Германскую… я неплохо управлялся с винтовкой.       Начдив отстегнул от седла чехол с ружьем.       — Арисака*, вас устроит? Моя собственная, даренная.       Ракитин хотел было отказаться — неловко было брать чужое оружие, наверняка начдив к своей «арисаке» привык и приноровился. Но тут же понял, что отвергать такой подарок некрасиво, и что отказ начдива обидит. Ракитин достал винтовку из чехла, примерился, взглянул в прицел. Легкие и удобные — ни одной лишней детали — японские винтовки в войну считались одними из лучших.       Деревня Дмитриевская стояла над обширным глубоким оврагом. Спуститься в овраг было непросто, подняться оттуда еще сложнее — сотни проехавших полозьев превратили дорогу в каток. Там-то, в овраге и на его отрогах, к вечеру скопилось огромное количество саней. Из-за этого образовалась колоссальная пробка — в ней застряли и беженцы с детьми и пожитками, и отдельные боевые подразделения. Объехать овраг получалось у немногих. Остальные толкались бортами, кричали друг другу «понужай!», и собирались, видимо, торчать тут до подхода красных.       Встревоженный этим, генерал Молчанов приказал начдиву с пробкой разобраться.       Начдив самолично сходил посмотреть, что там происходит, а по результатам осмотра заключил:       — Сани распрячь, людей отправить дальше верхом, пожитки сжечь к чертовой матери.       Даже из подчиненных его кое-кто стал возражать: мол, у гражданских там все имущество, как же они будут без него обходиться. Начдив тогда сказал, что думать надо не о барахле — а о том, что если от пробки не избавиться, то к дефиле никто не успеет. И что раз гражданские сами это понять не в состоянии, то для того здесь и Седьмая дивизия, чтобы втолковать им: собственная шкура дороже любого, даже самого распарадного чайного сервиза. Начдив был прав кругом, но Ракитин знал, что у него не хватило бы духу на такое решение. Он не мог смотреть, как людей силой высаживают из саней, не мог слушать их жалобы и причитания. Поэтому он, повесив «арисаку» на плечо, ушел обратно в деревню.       Уральцы, как обычно, с пробкой управились быстро. Всех, кто застрял, пересадили на лошадей и отправили к дефиле, а сани с пожитками стащили в две большие баррикады и подожгли.       В высоченном пламени, едва ли не с дом размером, горели сундуки с одеждой, чемоданы, картины, плюшевые медведи, домашняя утварь. Громко шипело масло, которое тут, в Сибири, возили в бочонках — его так, в бочонках, и бросили в огонь. Иногда взрывались патроны. Пахло от этих баррикад омерзительно-едко, так, что глаза слезились.       Мимо костров проносились отступающие части. Когда пробку в овраге ликвидировали, движение ускорилось, и к темноте и большая часть Третьей армии, и почти все гражданские деревню Дмитриевскую миновали. Тогда же стало известно, что красные неподалеку, и уральцы разошлись по боевым позициям.       Ракитин, сидя на ступенях земской школы, смотрел, как смешиваются кровавые отблески пламени и черный дым, как по снегу, утоптанному тысячами ног и полозьев, носятся кривые, изломанные отсветы. Такие тревожные тени, такие неестественные, зловещие цвета ему приходилось видеть разве что на картинах Франца фон Штука. И сейчас, глядя на это слезящимися глазами, вдыхая едкий, удушливый дым, он думал о том, что даже самые талантливые довоенные художники не сумели вообразить весь тот кошмар, в который нынче цивилизация погрузилась.       Скоро к деревне подошли красные, и начался бой.       Ракитин расположился на втором этаже земской школы, по соседству с пулеметным нарядом. Кроваво-красный свет пожарища освещал подступы к зданию, и Ракитин мог стрелять с большим удобством. Иногда, когда его замечали и принимались стрелять в ответ, он менял окна.       Отсюда, с высоты, Ракитин мог следить и за развитием боя. Сражались уральцы ожесточенно, раз за разом отбрасывая большевиков.       Пулеметный наряд сидел тихо, пока красные не пустили на деревню конницу. Тогда пулемет застрекотал, и Ракитин со смутным удовлетворением смотрел, как падают люди, как бьются в снегу лошади, как снег брызжет от попавших в него очередей. Конную атаку пулемет отбил, но этим выдал себя: красные пустили в ход артиллерию. Правда, пристреливались они долго, и когда в школу наконец-то попали, уральцы успели и сами уйти, и пулемет утащить.       Ракитину определенно нравилось, как в Седьмой было устроено командование. Четкие понятные приказы, ясные задания — но, вместе с тем, и большая свобода в их исполнении. Никто не ждал инструкций от командующего; ему даже сообщать ничего не стали. И тем не менее, пулемет благополучно перенесли на другую позицию, где он затаился до следующей атаки.       Пока они переносили пулемет, Ракитин услышал с противоположной стороны деревни крики и пальбу: там, по-видимому, пошли в рукопашную.       В бою время неслось быстро. Скоро Ракитин заметил, что небо стало бледнеть, а над горизонтом повисла малиновая дымка. Тогда он залез во внутренний карман и вытащил часы. Часы показывали семь утра — каким-то образом они держались уже семь часов, хотя казалось, что прошло от силы минут сорок.       К этому времени сражение стало затихать. Передовые части красных полегли, теперь им нужно было время, чтобы подтянуть свежие силы.       Ракитин, рассовав по карманам патроны, отправился искать начдива. По дороге ему попадались десятки, а то и сотни убитых людей, свои и враги вперемешку. Мертвые лошади провожали его печальными пустыми глазами. Снег был в красных и розовых разводах. Ракитин не обращал на все это совершенно никакого внимания.       Он нашел начдива недалеко от прогоревших баррикад, тот сидел на церковном крыльце. Начдив был ранен — за ним по ступеням тянулся густой кровавый след.       Ракитин сел рядом, раскурил папиросу, протянул начдиву. Потом закурил сам.       — Образцовый бой, — сказал он.       Начдив сипло усмехнулся.       — Благодарю, других не делаем.       — Как по-вашему, много красных полегло?       — До черта, — сказал начдив. — У них все наступление провалилось.       Ракитин хотел спросить «а наших сколько», но вовремя осекся. Седьмая — это, в общем-то, было понятно — выдержав невозможный бой целых семь часов, тоже понесла чудовищные потери.       — Тем, кто остался, я велел брать лошадей и прорываться к Молчанову, — сказал начдив. — Свою задачу мы выполнили, Третья армия целиком зашла в Щегловскую тайгу. Ижевцы тоже большие молодцы, держались до последнего.       Они помолчали. Небо из бледно-синего сделалось сперва белым, а потом нежно-розовым.       — Вы не собираетесь отступать, — сказал Ракитин.       Начдив улыбнулся почти мечтательно.       — Ну куда мне. Я собираюсь сражаться до конца.       Когда он сказал «конец», Ракитин и сам понял, спокойно и без всякого отчаяния: здесь, у входа в Щегловскую тайгу, им обоим придет конец.       — А вы? — спросил начдив.       — Я, пожалуй, не стал бы стреляться здесь, — Ракитин запнулся, это было непросто объяснить. — Я… дошел бы до леса.       Начдив коротко рассмеялся.       — Да вы эстет, полковник.       Где-то далеко затрубили. Затем раздался гул, очень характерный, узнаваемый — и грохот. Это красные подтянули артиллерию.       Ракитин встал, проверил, на месте ли пистолет. Потом посмотрел на начдива, и вдруг остро, как наяву, вспомнил их ночь в поезде: вспомнил взгляды, прикосновения, вздохи. И сердце Ракитину сжала горькая, неуместная нежность. Он должен был сказать что-то напоследок, что-то ласковое и доброе, но слова на ум совершенно не шли.       — Полковник, — начдив посмотрел на него серьезно, — я хочу поблагодарить вас за ту ночь. Вы были очень со мной нежны.       Ракитин не смог ничего ответить, не смог даже улыбнуться.       Он отдал честь, развернулся и зашагал прочь.       Когда Ракитин оказался в лесу, он едва не забыл, что он сюда, вообще-то, стреляться пришел. Зимняя тайга походила на сказочное эльфийское царство. Снег был глубокий, пушистый, совсем нетронутый. Кругом стояли высокие, торжественные, как столпы готических соборов, кедры и ели. Снег на ветвях лежал так плотно, что свет едва достигал земли.       Ракитин смотрел и не мог насмотреться. Он сел на поваленное дерево, снял шапку. Сюда совсем не доносились звуки боя, и можно было представить, хотя бы на миг, что нет никакой войны, нет пушек, нет замерзшей крови на ступенях — ничего нет.       Но только на миг.       Ракитин засунул дуло пистолета себе в рот. Кислый вкус металла сразу вернул его в реальность. Медлить было нельзя.       Раз, — сказал Ракитин сам себе.       Два.       На долю секунды перед счетом «три» его накрыло видением. Оно было до того отчетливое, до того живое, что на эту же долю секунды Ракитин поверил, будто он там, в видении, и находится.       Ракитин оказался в полутемной комнате с двумя высокими окнами. Был вечер, в окнах виднелось небо: бледно-сиреневое, сумеречное. Ветер колыхал легкие белые шторы, с ветром же в комнату доносился тяжелый, сладкий запах цветущих каштанов. С улицы слышались разговоры и смех.       Ракитин лежал на кровати, и лежал не один. Рядом с ним был начдив. Он был совершенно обнажен, и в полумраке комнаты его красивое тело казалось холодным, точно он был мраморной статуей.       От своего видения Ракитин очнулся будто кошмарного сна. У него колотилось сердце, в висках стучало.       Спокойствие и радость, которые он там, в той несуществующей комнате, почувствовал, оглушили его. Он, клацнув о железо зубами, вытащил изо рта пистолет. Неужели можно закончить по-другому? Нежели существует иная жизнь — кроме той, в которой он останется тут, на снегу, с разнесенной выстрелом головой?       Ракитин приходил в себя еще пару минут. Потом он спрятал пистолет, вскочил и побежал, проваливаясь в снег, обратно к начдиву.       Когда Ракитин прибежал, он понял, что красные уже заняли деревню — защитники все либо погибли, либо ушли.       У церкви, где он начдива оставил, толпилось с полсотни большевиков. Пользуясь тем, что тулуп его был без опознавательных знаков, Ракитин протолкался вперед. Он увидел, что начдив лежит без сознания на снегу, что лицо его все залито кровью. Какой-то большевик на глазах Ракитина осторожно, носком валенка, отодвинул от руки начдива гранату. «Я буду сражаться до последнего» — так вот, стало быть, что это значило.       — Есть предложение добить, — сказал тот большевик, который отодвинул гранату.       — В себя все равно уже не придет.       В толпе разом заговорили:       — Труп можно повесить прямо на церкви, для острастки.       — Да, в форме повесить и при погонах, пусть местные любуются.       Ракитин мельком осмотрелся. Большевики потеряли много людей и упустили третью армию. Их семь часов трепала дивизия в несколько раз меньше их собственного подразделения. Разумеется, они жаждали мести, хотя бы в таком виде — через глумление над мертвыми врагом. Большевики, на его памяти, частенько такое проделывали.       Вдохнув, как перед прыжком в омут, Ракитин вышел из толпы. Пока он делал шаги — первый, второй, третий, четвертый — пока опускался на снег, пока поднимал начдива и прижимал его к себе, он гадал. Красный комкор Белов — он кто? Брат? Дядя?       — Я думаю, с этим придется повременить, — собственный голос Ракитин слышал как бы со стороны. — Это сын комкора Белова.       Первое потрясение у большевиков прошло быстро. Ракитину со всей силы врезали пистолетом по лицу. Чего-то такого, он, в общем-то, и ожидал. Глядя, как кровь хлещет на снег, Ракитин удивлялся своему спокойствию: плен всегда был главным его кошмаром, но сейчас ни пытки, ни унижения его не пугали. Все его мысли и желания сошлись, как лучи прожектора, на одной-единственной цели.       — Прекратить! — Прорычал низкий, с хрипотцой женский голос. — Я тут, блядь, решаю, кого вешать, а кого нет.       В толпе произошло движение. Ракитин видел, как к нему подошли черные хромовые сапоги.       — Подними голову и назовись, — потребовал тот же женский голос.       Ракитин выпрямился. Кровь из носа по-прежнему так и хлестала.       — Константин Ракитин, полковник штаба Седьмой уральской дивизии.       Перед ним стояла женщина в белой папахе и объемной, будто с чужого плеча, шинели. У женщины на руке была красная повязка: стало быть, комиссарша.       Комиссарша смерила его неприязненным взглядом сверху вниз.       — Командира вашего, так и быть, мы заберем. Отвезем к папаше, пусть полюбуется.       Вокруг бурно запротестовали. Солдаты рабоче-крестьянской красной армии наперебой говорили, что их товарищей сегодня полегло немеряно, и кто-то должен за это ответить, а целых два оставшихся в живых белогвардейских офицера — самые подходящие для этого люди.       Ракитин видел, что комиссарша колеблется. Знала, наверно, что еще немного — и никакие окрики, никакие угрозы ее людей не удержат.       — Скажи, полковник, — комиссарша наклонилась к нему, — а тебя-то я почему не должна им отдать? Ты в сознании, они с тобой вдоволь наиграются.       Ракитин запрокинул голову, пытаясь остановить кровь, и скоро почувствовал во рту ее холодный, солоноватый привкус. Нос у него с детства был слабым местом. Пока он думал, вперед протолкался какой-то большевик в теплой казачьей бурке.       — Где это здесь полковник Ракитин? — Спрашивал он громогласно.       — Тут, товарищ Заруцкий, можешь полюбоваться.       Большевик в бурке рассматривал Ракитина пару секунд, а потом воскликнул.       — Ну точно же, это он! Что, полковник, не помните меня?       Ракитин помотал головой. Он был уверен, что эту довольную усатую рожу видит первый раз в жизни.       — Разрешите, товарищ комиссар, я за него поручусь. Охранять попросим моих ребят, они не выдадут.       Комиссарша подняла бровь.       — А расскажешь мне, товарищ Заруцкий, в чем причины такого милосердия?       — Полковник Ракитин меня, можно сказать, с виселицы снял. В девятнадцатом году я попал в плен к полковнику Лоову, он известная сволочь, сразу приказал всех наших казнить. Ну, согнали нас в кучу, как овечек, и мы стояли дожидались, пока веревки приспособят. Полковник Ракитин шел мимо, увидал это, напустился на Лоова. В штаб пошел ругаться. Ну, казнь и отложили. А я потом убежал.       Он повернулся к Ракитину:       — Теперь-то вспомнили? Вы здорово тогда рассердились.       Ракитин не помнил совершенно.       Он всегда, где мог, старался прекращать бессудные расправы. Не из какого-то особенного гуманизма — хотя вид раскачивающихся в воздухе человеческих тел был ему отвратителен. Нет, просто Ракитин знал, что беспорядочный террор людей злит, а обозленные люди вернее уйдут к большевикам.       Комиссарша усмехнулась.       — Что же, в тебе теперь буржуазный гуманизм взыграл?       — Никак нет! Просто надоело все время вспоминать, что я жизнью обязан контре. А так мы хоть квиты будем.       На этом и порешили.       Взвод товарища Заруцкого, как на подбор крепкие матросы, взял Ракитина с начдивом под охрану. Их обыскали и разоружили, жаждущих мести красноармейцев разогнали. Потом Ракитина с начдивом посадили в трофейный американский грузовик, невесть как добравшийся сюда, по сугробам-то и колдобинам.       Перед тем, как приказать грузовику трогаться, товарищ Заруцкий, зачем-то оглядевшись по сторонам, сунул Ракитину платок.       — Вот, ваше высокоблагородие, возьмите. Больно смотреть, как вы мучаетесь.       Когда грузовик поехал, Ракитин, наконец, сумел остановить кровь. Голова у него слегка кружилась — то ли от удара, то ли от чрезмерного сегодняшнего напряжения. Он нащупал у начдива пульс, послушал дыхание. Начдив дышал глубоко, размеренно, и это Ракитина немного успокоило. Он положил голову начдива к себе на колени, и так, склонившись над ним, и отключился.