Исход

      Красный корпус остановился в старинном монастыре недалеко от Щегловска.       Когда Ракитина высадили из грузовика, он лишь мельком успел увидеть купола без крестов и белые стены с проступающими, как язвы, пятнами красного кирпича.       Им отвели бывшую келью — крошечную комнатку с окном, выходившим на глухой монастырский двор. Потолок в келье был закопченный, бурый, стены от сырости пошли зелеными пятнами. В келье было влажно и промозгло — так, как бывает только в плохо отапливаемых каменных помещениях.       К начдиву скоро пришел врач, вполне старорежимного вида господин в пенсне. Он наложил повязки и сказал, что раны неприятные, но не смертельные, а начдив так плох из-за большой потери крови и общего истощения. Никакого медицинского ухода им, как пленным, не полагалось.       — Но если вы готовы за это взяться, я научу вас, что делать, — сказал врач Ракитину.       Конечно, тот был готов.       После врача явился большевик, назвавшийся комендантом тюрьмы. Комендант сообщил, что любая попытка побега будет караться расстрелом — «а то знаю я вашего брата» — а также, что до выяснения всех обстоятельств он должен Ракитина связать.       Так Ракитин остался в промозглой келье со связанными руками и беспомощным начдивом. Он беспокоился из-за того, что начдив мерзнет — в его состоянии это было опасно. Потрогав ладони начдива, Ракитин обнаружил, что они ледяные. Рассудив так и эдак, Ракитин не придумал ничего лучше, кроме как забраться на койку с ногами и кое-как запихать руки начдива себе под рубашку, где он мог хоть немного согреть их теплом своего тела.       Кажется, в таком положении Ракитин опять отключился — сказывалось, все-таки, что он не спал больше суток. Разбудил его конвойный. За окном уже было темно; по гулким коридорам и скрипучим лестницам конвойные отвели его куда-то наверх, в тесное овальное помещение. У входа там стояли доски, выкрашенные разноцветной краской — Ракитин скоро понял, что это алтарные иконы. Помещение, по всей видимости, раньше было часовней.       Его ждала комиссарша. Она была без шинели, в мешковатых брюках и френче с мужского плеча. Увидев, что у Ракитина связаны руки, комиссарша вдруг рассердилась.       — Совсем с ума посходили, — ругалась она, разрезая веревки.       Освободив Ракитину руки, она велела ему сесть.       — Сейчас с тобой будут говорить ответственные товарищи. От этого разговора зависит твоя жизнь, поэтому не надо тут выделываться, ладно? Вашего белогвардейского гонору мы уже по горло наелись.       Ракитин видел, что комиссарша беспокоится. Будто бы, если он скажет ответственным товарищам что-то не то, то достанется и ей. Вполне может быть, что так дела и обстояли: большевики своих не жалели точно так же, как и чужих.       Скоро за дверью гулко застучали каблуки, и в помещение зашли двое мужчин. Один был в кожанке и с усами щеточкой, как у Чарли Чаплина. Второй был в униформе, солидный, со старорежимной бородкой.       Комиссарша, увидев их, встала со стула.       — А я ведь вас знаю, Константин Алексеевич, — сказал солидный военный. — Весь день вспоминал и, наконец, вспомнил. В пятнадцатом году рядом с Торном немцы использовали ядовитые газы, вся дивизия в панике побежала, и только ваше подразделение устояло. Тогда еще никаких противогазов не было, а вы придумали, как от этой дряни защищаться.       От воспоминаний о той газовой атаке Ракитина до сих пор тошнило. Как хорошо, что он уже сутки ничего не ел.       Человек в кожанке сел на стол, который, судя по всему, в лучшие времена служил престолом в алтаре.       — Расскажите нам, гражданин Ракитин, про Третью армию. По какому маршруту отступает? Сколько там людей? Какой у них настрой?       Ну, началось.       Ракитин покосился на алтарные доски, стоявшие у входа. Только сейчас он заметил, что лица у святых и ангелов изрешечены пулями. Если его не убили сразу — то не убьют и сейчас, по меньшей мере пока не очнется начдив и не допросят их обоих. Но отвечать все равно следовало осторожно.       — Мы плелись в самом арьергарде, никакой связи с командованием у нас не было. Я вряд ли располагаю полезной вам информацией.       Человек в кожанке долго сверлил его глазами.       — А дефиле оборонять вам кто приказал?       — Генерал Молчанов, он командует арьергардом. Насколько мне известно, связи с командованием Третьей армии у него тоже нет.       Человек в кожанке наклонился к Ракитину.       — Вздернуть бы вас, и дело с концом.       Потом выпрямился и невозмутимо, будто ничего особенного и не сказал, достал трубку, набил ее и закурил.       — Я слышал, кстати, — он обернулся к комиссарше, — что в одиннадцатом-то полку пленного офицера забили насмерть. Ума не приложу, как вы своих удержали.       — Это недопустимо, товарищ Эйхманс, — у комиссарши задвигались скулы. — Я считаю, что такие эксцессы очерняют советскую власть и портят дисциплину.       — Разумеется, недопустимо! Но люди мстят за столетия угнетений, за кровавые годы царизма, сложно их за это винить.       Товарищ Эйхманс — судя по всему, он занимал должность корпусного комиссара — повернулся обратно к Ракитину.       Ракитин решился уточнить:       — Вы меня, кажется, напугать хотите?       — Да нет, просто показываю вам, насколько широки ваши, так сказать, перспективы.       Они несколько минут напряженно молчали. Потом товарищ Эйхманс повернулся к Белову.       — Как думаете, товарищ Белов, ваш сын согласится пойти к нам на службу?       Ракитин уже не удивлялся тому, как он сумел угадать с сыном — по наитию свыше, не иначе. Сейчас он уставился во все глаза на солидного военного — вот он, стало быть, красный комкор Белов. Предатель-военспец. Удивительное дело: они с начдивом были совершенно непохожи. Если их поставить рядом, ни один человек не догадался бы, что они отец и сын.       Красный комкор Белов наморщил лоб.       — Честно признаться, не имею представления. Мы с ним не контактировали с самой Германской войны.       Ракитин ожидал чего угодно, но не такого ответа. Он думал, что отец вступится за сына в любых обстоятельствах, каковы бы ни были между ними разногласия. Особенно за сына пленного и беспомощного. Но красный комкор Белов оказался не из таких. Пора было, кажется, перестать удивляться: в Гражданской войне самые близкие когда-то люди и ненавидели друг друга сильнее всего.       — Как-нибудь уломаем, — сказал товарищ Эйхманс, — И не таких уламывали. В реввоенсовете приобретение оценят.       Ракитин знал, что красным командирам было из-за чего переживать. Третью армию они упустили едва ли не из-под носа. Наверняка они рассчитывали хоть немного оправдаться, завербовав в Красную армию талантливых спецов. Чтобы раздувать мировой пожар на горе всем буржуям, нужны квалифицированные кадры, а не комиссары и партийцы, которые только и умеют, что языком трепать.       После того, как Ракитина отвели в камеру, туда пришел и красный комкор Белов. Он не обратил внимания ни на промозглую сырость, ни на печку, стоявшую без дров. Кажется, условия, в которых его сына держали, не волновали его ничуть.       Но все же он подошел к койке и постоял там, всматриваясь в бескровное лицо начдива. Сколько Ракитин не следил за Беловым, он не увидел в нем ни тени сочувствия или жалости.       — Н-да. А что говорит врач? Скоро очнется?       — Через пару дней, так мне сказали.       — Он говорил, откуда у него повязка?       Ракитин покачал головой.       — В 1917 году осколок гранаты выбил ему глаз и повредил лицо. Я приезжал навестить его в госпиталь, жуткое, конечно, было зрелище. Не так, как у тех несчастных, кому фарфоровые маски приходится носить — но все равно без слез не взглянешь.       Что-то в его словах — или в его тоне — Ракитина задевало.       Он спросил:       — А как сам Владимир Павлович отнесся к своему ранению?       Комкор Белов пожал плечами.       — Откуда же мне знать? Он тогда отказался со мной разговаривать.       На следующий день в келью пришел товарищ Заруцкий. Он упорно называл Ракитина «ваше высокоблагородие»; чтобы не разочаровывать его, Ракитин не стал рассказывать, что в частях, где он воевал, к офицерам так не обращались*.       Товарищ Заруцкий притащил Ракитину булку хлеба и кусок отвратительной жирной колбасы, а также предложил добыть еще чего-нибудь, что «его высокоблагородию требуется». Ракитин попросил ведро горячей воды, таз и пару тряпок: начдива неплохо было бы отмыть от его собственной и от чужой крови.       Пока Ракитин, сняв френч и закатав рукава, орудовал тряпкой, товарищ Заруцкий наблюдал за ним, устроившись на табурете у входа. Официальный предлог был такой: если охрана начнет к «его высокоблагородию» придираться, то он, товарищ Заруцкий, скажет им «пару ласковых». На самом деле товарищ Заруцкий просто хотел поболтать.       — Вот вы, ваше высокоблагородие, сразу видно, мужик хозяйственный, рассудительный. Зачем вы якшаетесь со всякими интервентами и контрреволюционерами, в толк не возьму. Переходите лучше к нам.       — Да меня не особенно-то и зовут, — отвечал Ракитин, развеселившись.       Он представил себя с красным бантом на каком-нибудь идиотском митинге по случаю дня рождения Троцкого.       — Это вы не извольте переживать, ваше высокоблагородие, я поговорю с товарищем комиссаром. Она баба толковая. Советская власть — народная власть, а народ наш не злой, он умеет, если надо, и прощать.       К обеду Ракитин управился со всеми делами, которые он смог себе придумать. Товарища Заруцкого тоже куда-то вызвали.       Лежа на койке, Ракитин услышал с улицы шум и крики. Он подошел к окну посмотреть, и сразу же понял, что делать этого не стоило. Но, начав, он не мог не досмотреть до конца.       За окном была метель, порывы ветра носили снег из стороны в сторону. И сквозь эту метель шли три десятка человек — шли в одном нижнем белье, босиком. Их подгоняли конвойные. Кто-то шел ровно, кто-то беспрестанно спотыкался и падал. Таких конвойные грубо поднимали на ноги и толкали в спину винтовками. Среди осужденных Ракитин увидел и нескольких женщин, и даже одного подростка.       Людей выстроили в две шеренги. Конвойные отошли в противоположный конец двора, вскинули ружья и дали залп. Сквозь метель выстрелы звучали глухо, как сквозь вату.       Кто-то повалился, как подрубленный. Кого-то, очевидно, только ранили. Конвойные сноровисто, как во время учений, примкнули к ружьям штыки, а потом пошли осматривать лежавшие на снегу тела.       Иногда то один, то другой конвойный поднимал штык и с силой его опускал — они добивали тех, кто остался жив. Ракитин зацепился взглядом за одного красноармейца, который бил отчего-то не штыком, а прикладом; и бил яростно, остервенело, не так, как остальные. Ракитин невольно представил, как тяжелый деревянный приклад крошит кости и разбивает лица.       Его замутило. Он поспешно отвернулся от окна, опустился на пол, стараясь вернуть себя в действительность, стараясь вспомнить, в чем его главная и единственная цель. Он думал о начдиве; думал о комнате, где пахнет цветущими каштанами. Но ни приклад, двигавшийся вверх-вниз, ни глухие выстрелы из его головы уходить не желали.       Тогда Ракитин поднялся и сел на койку к начдиву. Тот был спокоен, его грудь размеренно поднималась и опускалась. Ракитин вдруг вспомнил, как еще до войны ездил смотреть фрески в старинной церкви Спаса-Нередицы. Начдив со своим строгим византийским лицом выглядел точь-в-точь как сошедший с этих фресок мученик.       Пока Ракитин вспоминал программу росписи и отдельные изображения, он немного успокоился. Мутить его, впрочем, так и не перестало.       Поздно вечером за Ракитиным опять пришли. Он чувствовал себя отвратительно, но от допросов не отказываются.       Его снова отвели в часовню. Теперь там сидела одна комиссарша, а на столе стоял чайник, завернутый в махровое полотенце.       — Что-то ты плохо выглядишь, полковник Ракитин, — сказала она миролюбиво.       — Я видел, как во дворе расстреливали людей.       Комиссарша разлила чай по стаканам, один подвинула Ракитину.       — Ты как будто в первый раз. Это были враги трудового народа: буржуазия, кулаки, ваш брат белогвардеец.       Ракитин знал, что резкими словами не поможет ни себе, ни тем, несчастным, без вины загубленным людям. Но молчать было еще отвратительнее.       — Там были женщины, — сказал он. — И ребенок был. Вы не понимаете, насколько дико это смотрится? В двадцатом веке раздетых, босых людей по морозу гонят на расстрел. Их добивают штыками. Им лица разбивают прикладами. Это вы счастье несете человечеству? Да при татарском нашествии такое постыдились бы делать.       Он посмотрел комиссарше в глаза. И она не выдержала, отвела взгляд. Потом вскочила со стула и принялась ходить по часовне туда-сюда. На щеках у нее выступил румянец.       — А вы как будто никого не убивали! Что, белые не вешают комиссаров? Не стреляют коммунистов? Не порют крестьян, не бьют их шомполами и нагайками? А?       — Я никого не вешал и нагайками не порол, — сказал Ракитин тихо. — И никогда не потерпел бы такого в моем присутствии.       — Да с вами-то все ясно! — Коммисарша вдруг, видимо, из-за волнения, сбилась на «вы». — Вы, как это называется, порядочный человек, по вам мерять белых — все равно что по Зимнему дворцу изучать, как жили при царизме.       — Нет, сударыня, вы не правы. Зверства у наших — это преступления отдельных людей, отдельных командиров. Это ужасно и постыдно, но это то, к чему приводит жестокость и озлобленность военного времени. Зверства у ваших — политика, идущая из самой сути большевистской идеологии. Вы считаете, что есть люди, которых надо уничтожать. И если человек, не дай Бог, не согласен с вами, если он не признает вашу власть, не носится с Марксом и Лениным, как с писаной торбой, если он критикует вашу политику — то он препятствие, которое надо устранить. Люди для вас — грязь под сапогами.       Комиссарша, слушая его, меряла часовню широкими шагами. Когда он закончил, она остановилась. У нее дрожали губы.       — Это неправда, — сказала она. — Вы ничего не понимаете. Наша цель — построить светлое будущее для всех людей.       — Людей, не считая богатых крестьян, не считая буржуев, не считая дворян, не считая офицеров, не считая священников, не считая кадетов, не считая монархистов, не считая эсеров, не считая… я точно кого-то еще забыл.       — Да, — торжественно кивнула комиссарша. — Потому что мы власть рабочих и крестьян.       Ракитин потянулся к стакану с чаем.       — Я служил в Народной армии Каппеля. Там было много рабочих и много крестьян, кому большевистская политика не нравилась. Ваши их убивали точно так же, как и, простите, буржуев. Ижевское восстание вы утопили в крови, хотя там восстали обычные заводские рабочие. А про крестьян я даже начинать не буду. Вы душите их налогом, ваши комбеды грабят их и издеваются над ними. Если крестьяне поднимутся, не выдержав всего этого, я уверен, вы не остановитесь перед тем, чтобы газом их перетравить**. Вас устраивают люди, пока они на бумаге, в книжке у Ленина, или на плакатах ваших идиотских. А живые люди вам мешают.       Комиссарша бухнулась на стул и залпом осушила стакан с чаем.       — Товарищ Эйхманс, — сказала она уже спокойнее, — вас за такие разговорчики в подвал бы давно отправил. Но я и не подумаю. Я вас не для того позвала, чтобы ругаться.       — Зачем же вы меня позвали?       Комиссарша подлила ему чаю. Наклонилась ближе.       — Пойдемте ко мне в полк. Нам в штабе нужен толковый военспец, а вы, по всему выходит, очень толковый. Нытье я ваше как-нибудь переживу.       Ракитин пару раз моргнул, а потом, не сдержавшись, захохотал.       Комиссарша хмуро ждала, пока он успокоится.       — Зря вы так, — сказала она наконец. — Вариантов-то у вас немного. Один, который во дворе, вы уже видели. Подумайте хорошенько.       На следующий день товарищ Заруцкий отвел Ракитина на кухню и распорядился выдать ему миску щей. Ракитин под конвоем наблюдал, как повар орудует половником, жалуясь, что «не положено», а товарищ Заруцкий кричит на него: «Ты зачем ему кости вылавливаешь? Мяса положи, я кому сказал».       Потом Ракитин бережно донес миску до кельи, поставил там на табуретку, заменявшую стол. Помещение сразу наполнилось запахом кислой капусты. Ракитин только достал ложку и приготовился есть, как почувствовал, что его сверлят взглядом. Он обернулся — начдив сидел у себя на кровати, бледный и угрюмый.       Ракитин спросил:       — Будете щи? Комиссарские, даже мяса немного есть.       Начдив на щи даже не взглянул. Смотрел он на Ракитина — пристально, исподлобья.       — Полковник, почему я жив?       Ракитин выбрал из всех возможных ответов самый безжалостный.       — Потому что граната не взорвалась. Вы слишком долго ждали и отключились раньше, чем успели выдернуть чеку.       — Ох уж эти гранаты, — начдив все так же в упор глядел на Ракитина. — Вечно мне с ними не везет. А все-таки мне не верится, что красные вдруг, ни с того ни с сего, решили меня помиловать. Полковник, вы зачем нас сюда притащили?       Конечно, он уже все знал. Кто-то ему рассказал, должно быть, пока Ракитин ходил за этими дурацкими щами.       — Я решил, что две лишние строчки в мартирологе сделают лучше только нашим врагам.       Ох как начдив рассердился. Несколько секунд он даже слов не мог подобрать, его губы дергались безмолвно. Потом он рявкнул:       — Встать, когда разговариваете со старшим по званию!       Привычка, за долгие годы отработанная до полного автоматизма, подбросила Ракитина с табурета. Он вскочил, вытянулся, уставился перед собой — то есть, в стену.       — Если мы один раз переспали, это не значит, что у вас есть право что-то решать насчет меня!       — Виноват, — Ракитин про привычке взял тон, принятый для рапортов, — но по-моему, именно у меня это право и есть.       Начдив шумно вздохнул, готовясь выдать гневную отповедь. Но вместо этого отмолчался, и проговорил уже сдержаннее:       — Ладно, я готов признать, что нормальный человек на вашем месте что-то такое и вообразил бы. Но разве мы оба не решили, что нет смысла оставаться в живых? У вас ведь такой же настрой был тогда.       — Мы были неправы, — сказал Ракитин, не меняя позы. — Силы зла царством смерти только подтверждаются.       Начдив долго молчал.       — Это ведь из «Трех разговоров», да? Не знал, что вы тоже любите Соловьева***. Ладно, хватит вам. Вольно. Простите, я зря на вас накричал, вы возились со мной все это время. Я, правда, по-прежнему не представляю, на что можно рассчитывать у красных, кроме мученического венца.       Начдив очертил пальцем свою голову, и Ракитин не смог удержаться от того, чтобы не представить его с золотым нимбом. Начдиву, с его пронзительным взглядом и строгим лицом, как с фресок Спаса-Нередицы, нимб бы очень пошел.       Ракитин снова сел.       — Я не собираюсь тут оставаться. Как только вы поправитесь, мы убежим. Я вытащу нас и из плена, и из этой несчастной, оставленной богом страны.       Начдив усмехнулся.       — Да у вас уже и стратегия есть, полковник. Вы даром времени не теряете.       Дальше от Ракитина потребовали полный отчет. Как он попал в плен, куда их привезли, какие отношения друг с другом у красных командиров. Ракитин в подробностях рассказал историю последних нескольких дней.       Проговорили они до темноты. Ракитин уже переместился к себе на койку; начдив, наоборот, расхаживал, прихрамывая, по келье.       Потом, когда все более-менее разъяснилось, начдив сказал:       — У вас, полковник, на лице написано, что вы хотите о чем-то спросить. Спрашивайте.       Ракитин повернулся в тень, чтобы его смущение не было так заметно.       — Я не буду, с вашего позволения. Это не вопрос, а просьба. И вам она очень не понравится.       Начдив остановился посреди кельи.       — Вы сами-то себя слышите? Мы в плену у чертовых большевиков, на ваших глазах вон, людей стреляют почем зря, и вы еще переживаете из-за того, что мне не понравится? Бога побойтесь, нас, может, завтра повесят обоих.       — Тогда… можно мне вас поцеловать?       — О. Вот об этом я, признаться, не подумал.       Начдив сел к нему на койку. Он не сердился — совсем наоборот, взгляд его был полон нежности и удивления. Он наклонился, Ракитин, не выдержав, пылко поднялся ему навстречу.       Они поцеловались.