Исход

      Ракитин больше не мог сидеть смирно, но он боялся обидеть начдива непрошеной заботой. Поэтому он подошел и просто встал рядом, прислонившись плечом к его плечу.       — Вам нужна моя помощь?       Начдив закрыл лицо рукой.       — Нет.       Они долго молчали, а потом начдив сказал, по-прежнему не отнимая руки от лица.       — Помните, Струве* писал, что советская власть есть, по существу, николаевский городничий? Когда я смотрю на моего отца, я думаю: это оно. В русской истории есть нечто отвратительное, деспотическое, темное, что не меняется, какой бы ни была власть. Кожу — да, сбрасывает всякий раз, как гадюка, а суть все та же.       Начдив взглянул на дверь, вслед Белову, между пальцев — будто в прицел.       — Я это давно начал понимать. Еще в госпитале.       И он рассказал о том, о чем Ракитину уже частично было известно. В 1917 начдива ранило осколком гранаты, и он попал в переполненный госпиталь где-то под Ригой. Ранение свое начдив описал как «отвратительное», хотя Ракитин другое слово бы подобрал: на месте глаза кровавое мессиво, кости лица раздроблены. Недели две или три начдив провалялся в лихорадке. Потом постепенно стал приходить в себя. И тогда-то явился он — будущий красный комкор Белов.       Госпиталь после отступления был набит под завязку, персонала и лекарств не хватало, к такому потоку никто подготовиться не успел. Палаты в наименьшей степени походили на те симпатичные картинки из пропагандистской печати, с сестрами в белых передниках и цветами на окнах. Раненые лежали везде, даже в коридорах, в палатах стоял неистребимый запах гниения, все время кто-то стонал и бредил, мухи летали — огромные, жирные, сытые мухи.       Белов явился с целой свитой из адьютантов и сестер милосердия; шагая по палате, он морщился, прикрывая лицо платком. Когда он подошел к начдиву, тому как раз делали перевязку: увидев рану, Белов отшатнулся, не скрывая отвращения, и отказался подходить, пока не наложат бинты.       — И я подумал тогда, — начдив поморщился, — ну какой ведь подлый мерзавец. Он же всегда за эту войну ратовал. Интриговал вместе с теми, кто царя к ней склонил в июле четырнадцатого. Он очень хотел войны, понимаете? А теперь морду воротит.       Ракитин обыкновенно старался войну не вспоминать. Но сейчас яркие, красочные картины неудержимо понеслись перед его глазами, будто кто-то ручку стал крутить.       В пятнадцатом году подразделение, где он находился, атаковали с помощью ядовитых газов. Тогда никто не понимал, что это за оружие и как от него защищаться. Ракитин впоследствии узнал, что на всем их участке фронта части в панике стали отступать, бросая пулеметы и винтовки.       Он тогда догадался — скорее по наитию, конечно, что надо защищать лицо, и приказал всему подразделению замотать рты и носы мокрыми тряпками, а для глаз пригодились автомобильные очки, в избытке хранившиеся в ожидании большого наступления. Подразделение тогда устояло, но Ракитин, которому приходилось носиться туда-сюда и постоянно отдавать приказы, отравы наглотался изрядно**.       После сражения он слег в лазарет. Его беспрестанно рвало, так, что первые две недели он не мог есть. Кожа сходила с него огромными шматами, обнажая желтые гниющие язвы. Во рту и горле кожа тоже слезала, и Ракитину было ужасно стыдно перед сестрами и другими ранеными, что приходилось постоянно ее выплевывать.       За спасение подразделения Ракитина наградили орденом. Конечно, когда в восемнадцатом году он пробирался в Самару, орден вместе с офицерской формой пришлось выбросить.       Поставив рядом две истории, свою и начдива, Ракитин вдруг понял, что по-другому все это и не могло закончиться. Ни для них обоих, ни для России, ни для всей Европы.       Комкор Белов свое слово сдержал. На следующий день их подняли рано утром и вывели во двор — там уже толпились два десятка других заключенных с чемоданами и мешками.       В небе стояли низкие свинцовые тучи. Лучи восходящего солнца преломлялись в них, оставляя ярко-красные разводы, совсем как на апокалиптических полотнах Джона Мартина.       Вместе с остальными заключенными их отвезли на железнодорожную станцию. Там их затолкали в теплушку, грязную и насквозь промерзшую. Кто-то стал растапливать железную печку, и Ракитин взялся было помочь, но скоро понял, что один его вид — форма, офицерская выправка — других заключенных пугает. От них с начдивом шарахались, как от прокаженных, с ними старались не разговаривать.       Ракитин ушел на самые дальние нары. Он не обижался: гражданские думали, что у них-то, в отличие от пленных белогвардейцев, еще есть надежда. Что в Чека разберутся, или родственники похлопочут.       С платформы доносились окрики:       — Первая рота — пятый вагон! Вторая рота — шестой! Третья — седьмой!       Ракитин протер запотевшее окно рукавом. Небо полностью залило красным, и розовые отсветы ложились на стекла, на обледеневшие бока вагонов.       Начдив принес две жестяных кружки с чаем — кто-то из пассажиров украдкой поделился. Отдал одну Ракитину, сел рядом.       — Я много чего себе не прощу. Но в первую очередь — того, что не заставил вас тогда отступить вместе с генералом Молчановым.       — Вы бы не смогли меня заставить, — ответил Ракитин со вздохом; чай был совершенно безвкусным.       Эшелон тронулся. В окне мимо них проплывали разбитые водокачки, брошенные сани — следы недавнего великого отступления.       Скоро за Ракитиным пришел конвойный. Он отвел его на площадку между вагонами — там его дожидались двое, комиссарша и товарищ Заруцкий. Комиссарша курила, товарищ Заруцкий с любопытством рассматривал остатки взорванного моста.       Увидев Ракитина, комиссарша молча протянула ему папиросы. Он не стал отказываться: курить в последнее время хотелось страшно, видимо, нервы. Втроем на тесной площадке они едва помещались.       — В общем, как приедем в Красноярск, вас сразу передадут в Чека, — сказала комиссарша. — Они не посмотрят на то, что звание у вас не генеральское, все равно к этому процессу подошьют. Поэтому…       Товарищ Заруцкий повернулся к руинам моста спиной.       — Пойдемте к нам в полк, а? Ну полно вам упрямиться.       Ракитин покачал головой.       — Константин Алексеевич, бросьте вы его, — сказала комиссарша тоном земской учительницы. — Ну что вы в него вцепились? Вы разве не видите, что он за человек?       Папиросы у комиссарши были дешевые, во рту от них горчило. Ракитин не хотел отвечать грубо. Он долго думал, что бы сказать, но в конце концов обошелся простым и коротким «нет».       Товарищ Заруцкий непритворно расстроился, а комиссарша, покусывая губы, сказала:       — Я думала, только бабы так голову теряют. Очень жаль. Вы были бы хорошим красным командиром.       Ракитин вернулся в вагон. К его приходу начдив успел повесить над нарами грязное выцветшее одеяло, так, чтобы отгородиться от остальных.       — Домик, — объяснил он серьезно. — Я в детстве так делал.       Они забрались в «домик». Остальные пассажиры, потеряв их из виду, сразу осмелели. Ракитин походя слышал, как они болтают и смеются.       Вагон мерно покачивался, за окном опять валил снег. Ракитина стало клонить в сон. Он лег на бок, положив руку под голову. Нары были узкие, и начдиву пришлось точно так же, вытянувшись, повернуться набок. Они лежали почти вплотную — Ракитин чувствовал дыхание начдива на своем лице.       Сперва они молча друг на друга смотрели, потом начдив приподнялся и Ракитина поцеловал.       — Вас опять звали в Красную армию?       Ракитин кивнул.       — Ну, а вы чего, отказались?       — Отказался, конечно.       Начдив коротко рассмеялся.       — Да уж, мы с вами два сапога пара.       Они опять долго друг на друга смотрели. Потом Ракитин, не удержавшись, стал гладить начдива по лицу.       — Расскажите, почему вы тогда не застрелились, — вдруг попросил начдив.       И Ракитин начал рассказывать. Про заснеженную тайгу, прекрасную, как царство эльфов. Про кислый вкус металла во рту. Про то, как свой любимый пистолет он отдал сестре милосердия перед боем на станции «Тайга».       Начдив смотрел на него осоловело, подставляясь под прикосновения; он был так близко, что Ракитину живот сводило судорогой. Терпеть это не было никакой возможности, Ракитин придвинулся еще плотнее и положил ладонь начдиву на пах.       — Вы позволите?       — Позволяю, — пробормотал начдив. — Только… тут ведь люди.       — А вы не шумите.       Ракитин запустил руку ему в галифе, а потом, разобравшись, что где, в бельё. Пальцами он коснулся жестких волос, потом нащупал член, горячий и немного влажный. Обхватил его ладонью, и, стараясь сильно не сжимать, стал водить вверх-вниз. Начдив коротко вздохнул, а Ракитин, сам не зная зачем, продолжил рассказывать.       Он рассказал про видение, которое явилось ему за миг до выстрела. Рассказал про город под весенним сиреневым небом, про запах каштанов, про вечерний уличный шум. Про комнату с двумя высокими окнами. Про кровать, на которой они лежали вместе.       Невозможно было понять, слушает начдив или нет. Его взгляд был отрешенным, дышал он прерывисто. Под конец он зажмурился, стал всхлипывать; Ракитин целовал его, ловя губами вздохи. Удивительно, но осознание того, что рядом, за шторкой, другие люди, Ракитина только сильнее раззадоривало.       Закончив, начдив скоро заснул, не меняя позы. Так, прижавшись друг к другу, они и провели всю ночь.       А утром эшелон прибыл в Красноярск, и за ними пришли солдаты внутренней охраны.       У вокзала их ждал зеленый автомобиль. Рядом с автомобилем прохаживался молодой человек, одетый в щегольское пальто с бобровым воротником.       — Это, что ли, наша контра? — дружелюбно осведомился он у вохровцев.       Пока вохровцы возились с бумагами, Ракитин разглядывал автомобиль. Он был не российского производства: значит, еще недавно он возил союзников, американцев, например, или чехов. Теперь в автомобиле с удобством поместились трое чекистов, а сзади еще и осталось место для арестованных.       Молодой человек повернулся к ним.       — Перед тем, как мы начнем с вами работать, я должен вас кое-куда свозить.       Ракитин смотрел, как снежинки падают на его волосы, старательно уложенные бриллиантином: чекист совсем не походил на кровожадных упырей со всюровских плакатов, и это было плохо. Непредсказуемые враги обыкновенно очень опасны.       Их с начдивом усадили в машину. Там было накурено и грязно, на ковриках хлюпала вода. Они долго ехали через весь город — колеса взбивали бурое мессиво из талого снега, мимо проносились дома с заколоченными окнами и редкие испуганые прохожие. Красноярск выглядел как город, занятый неприятелем; им он, в сущности, и был.       Машина остановилась у длинного кирпичного здания без окон, то ли завода, то ли склада. Когда Ракитин выбрался наружу, он увидел, что вокруг стояло несколько таких же безликих кирпичных построек.       Поймав взгляд чекиста, Ракитин поднял руки.       — Разве нам не полагаются наручники?       Чекист рассмеялся.       — Что вы, полковник, куда вы от нас убежите.       Ракитина на миг, ровно на миг, проняло холодком. Действительно, куда они убегут: Красноярск занят большевиками, а за пределами города — заснеженная тайга, чудовищные морозы, снег и лед на сотни километров вокруг.       В здание вели высокие железные ворота, однако их открывать не стали, а завели в маленькую дверку сбоку. Внутри было совершенно темно, хоть глаза коли, а в воздухе стоялая тяжелая, отвратительная вонь.       — Идите-идите, — чекист принялся шарить по стене. — Минуточку, я сейчас выключатель найду.       Ракитин с начдивом прошли на несколько шагов вперед. Под ногами у них плескалась вода.       — Это раньше была скотобойня, — сказал чекист. — Сами знаете, не то место, где заботятся об удобствах. О, нашел!       Щелкнул выключатель. Лампа заморгала, а потом разгорелась, озарив помещение неровным желтым светом.       Ракитин огляделся. Внутри было совершенно пусто, только из-под потолка свисали цепи с крюками. Дальняя стена была зачем-то оббита досками; присмотревшись, Ракитин заметил, что доски выщерблены, словно по ним долго упражнялись в стрельбе.       — Полковник, — позвал начдив изменившимся голосом.       Он смотрел себе под ноги, и Ракитин тоже опустил глаза. Вода, в которой оба они стояли по щиколотку, была багрового цвета — цвета застоявшейся, прокисшей крови. Посередине помещения был прорезан желоб, он упирался в слив, закрытый чугунной решеткой. Вода стояла так высоко потому, что решетка забилась. Ракитин, присмотревшись, понял, чем она забилась: щепами, комьями волос, лоскутами кожи и кусками раздробленных костей.       Пол медленно стал уходить у Ракитина из-под ног. Он наклонился, уперся руками в колени; больше всего сейчас он не хотел упасть в эту отвратительную кровавую воду. Ему казалось, что он давно потерял всякую чувствительность — но сейчас он стал задыхаться от ужаса, самого настоящего, первобытного ужаса.       Одна мысль зажглась в его помутившемся сознании: начдив. У него был начдив. Ракитин ухватился за эту мысль и сумел понемногу прийти в себя. Он выпрямился. Его трясло от ужаса и отвращения, но теперь он хотя бы мог держаться на ногах.       — Владимир Павлович, — позвал Ракитин, и сам не узнал этот чужой, хриплый голос.       Начдив не ответил. Посмотрев на него, Ракитин понял, что тот плачет — плачет беззвучно, зажав ладонью рот.       — Ну-ну, — чекист поцокал языком. — Какие же чувствительные нынче пошли контрреволюционеры. Над трудящимися-то небось так не убивались, а?       Обратную дорогу Ракитин провел почти в беспамятстве. В голове прояснилось только тогда, когда их уже вели по коридору какого-то богато обставленного здания. Здесь, должно быть, обосновались чекисты — они любили занимать гостиницы и особняки.       Сапоги мягко ступали по ковру, свет хрустальных люстр отражался в зеркалах, висевших вдоль стен. Ракитин посмотрел на начдива. Тот был строг и сосредоточен, о недавних слезах ничего не напоминало.       Пока их вели, стало заметно, что до здания успела добраться революционная общественность. Стекла в дверях были разбиты, на полу скрипел песок, кругом валялись пустые бутылки. Когда они проходили мимо оранжереи, Ракитин увидел опрокинутые кадки с растениями, рассыпанную повсюду землю — и, совершенно неожиданно, маленький самолет-разведчик, который бог весть зачем и бог весть откуда сюда притащили.       В коридоре рядом с оранжереей их оставили дожидаться допроса. Мебели там не было, и Ракитин сел на пол. Из разгромленной оранжереи доносился запах земли и листьев. Начдив сел на корточки напротив него.       — Да вы, кажется, пали духом, а, полковник? — Он заглянул Ракитину в глаза. — Вы забыли, что силы зла царством смерти только подтверждаются?       Ракитин забыл.       — Они этого и добиваются, — сказал начдив. — Ужас и отчаяние тут естественны, но отчаявшегося, испуганного человека и сломать легче. Не поддавайтесь.       Ракитин не мог до него дотронуться, поэтому скользил взглядом, будто гладил, по его красивому строгому лицу, по искусанным губам, которые еще вчера можно было целовать, сколько вздумается. Изнутри Ракитина жгла мучительная боль, точно он проглотил моток колючей проволоки.       — Я не могу на такое смотреть, — признался он. — И я не смогу смотреть на то, как вас допрашивают и мучают.       — Мы с вами это уже обсуждали, — голос начдива зазвучал неожиданно ласково. — Не смотрите тогда. А насчет меня… ну, считайте, что этой мой долг как старшего по званию. Принять удар на себя.       Из коридора послышались топот и голоса. Мимо оранжереи шла группа японцев в шубах и форменных шапках. Удивительно было видеть их здесь: вотчиной японской армии считалось Забайкалье, они оттуда почти никогда не показывались. В том числе и потому, что союзное командование выступало против.       Впрочем, наверняка и японцам приходилось улаживать какие-то вопросы со стремительно наступавшими большевиками. Что-нибудь насчет грузов или насчет пленных.       На секунду у Ракитина зажглась дикая, ничем не подкрепленная надежда: японцы ведь, наряду с американцами, единственные из союзников, кто не собирался эвакуироваться. Вдруг они смогли бы помочь?***       Японская делегация прошла мимо, не обратив на них никакого внимания. Сколько они уже повидали таких пленных белогвардейцев — за всех не понавступаешься.       Уже когда делегация скрылась за поворотом, а вохровцы стали перешучиваться насчет «узкоглазых», один японский офицер вернулся. Он был тщедушный, небольшого роста и в очках.       — Странно видеть вас здесь, Владимир Павлович, — сказал он на довольно сносном русском, хотя и с заметным акцентом.       Начдив поднялся ему навстречу.       — В плен попал, чего же тут странного. А вы как здесь оказались, капитан?       — Вы? В плен? — Лицо японца ничего не выражало, но по одной интонации можно было понять, насколько слабо он верит в такой расклад.       — Я был без сознания, так что, выражаясь точнее — меня захватили.       — Сожалею это слышать, — сказал японец.       — А уж я-то как сожалею!       Вохровцы попросили японца с арестованными не разговаривать. Тогда японец раскланялся и ушел догонять своих. Ракитин не успел спросить, где начдив обзавелся такими знакомствами — их вызвали на допрос.       Их привели в комнату, которая совсем недавно, может, еще пару недель назад, была фешенебельным гостиничным номером. От былой роскоши остались обои, расписанные золотыми цветами, обшитый темным деревом потолок и зеленый ковер. От кровати чекисты избавились, зато всю остальную мебель — кожаные кресла, стол с сукном — прекрасно приспособили для своих целей.       Ракитин боялся, что за начдива возьмутся первым: он был выше по званию, командовал дивизией и вел бои. Так оно и вышло. Начдива усадили перед столом, направив ему в лицо лампу, а Ракитина отвели в угол. Штабной полковник не представлял пока для чекистов особого интереса. Ракитину велели сесть на стул, завели руки за спинку и так связали.       Чекистов в комнате было трое, включая того щеголя, который возил их на скотобойню. Щеголь был без пальто, зато в ладном, новеньком френче — такие френчи носила вся большевистская верхушка. У двери стоял конвойный с ружьем.       Сперва начдива расспрашивали о формальностях: откуда родом, где учился, когда начал служить. Начдив отвечал скупо и сдержанно.       Потом щеголь, отхлебнув кофе из красивой гостиничной чашки, спросил:       — Почему вы пошли воевать против народной власти?       Начдив усмехнулся.       — Вы что-то путаете, гражданин чекист. На выборах в Учредительное собрание большевики набрали только двадцать шесть процентов. Хороша народная власть****.       Ракитин не мог им не любоваться — тем, как он хладнокровно разговаривает, как кривит губы, насмешливо и бесстрашно. Если бы начдива допрашивал сам Дзержинский, он бы усмехался ему в лицо точно так же.       Чекистов ответ начдива задел со всей очевидностью. Однако ответить ему они не успели: в комнату, не стучась, зашел давешний японец. От двери он сразу зачем-то шагнул в сторону — там стояла черная лакированная вешалка — и поклонился.       — Прошу прощения, — сказал он на своем хорошем русском, — мне сказали, что здесь я найду господина Волкова.       Чекисты удивленно на японца уставились, а потом наперебой стали отвечать, что товарища Волкова тут нет, и он никогда в допросах не участвует. Своего раздражения чекисты не скрывали.       Японец несколько раз извинился. Извиняясь, правда, он смотрел почему-то на начдива, а не на чекистов. Потом японца выпроводили, отправив с ним конвойного. Когда дверь за ними закрылась, чекисты еще долго друг с другом обсуждали, что интервенты потеряли всякую совесть и привыкли распоряжаться, как у себя дома.       Ракитин никак не мог взять в толк, зачем японец приходил. Очевидно, что не из-за товарища Волкова. А потом заметил, что у черной вешалки стало как-то слишком много ножек. Оказывается, японец умудрился незаметно оставить у нее свою катану в очень подходящих для маскировки черных лакированных ножнах. Кроме Ракитина, на катану никто не обратил внимания.       После японца пришли свидетели — вполне ожидаемо, это были старые знакомые, комиссарша с товарищем Эйхмансом.       — Ну как тут наши белогвардейцы поживают? — Спросил товарищ Эйхманс.       Он был страшно чем-то доволен. Комиссарша, наоборот, хмуро рассматривала Ракитина — и тут же отвела глаза, стоило им встретиться взглядами.       — На скотобойне было расклеились, но теперь мы опять заупрямились и даже дерзим, — щеголь-чекист отчитывался таким тоном, каким обычно матери говорят о детях.       — Эдак мы ведь и до спецсредств доупрямимся, — товарищ Эйхманс покачал головой. — Что, царя-батюшку тут вам славят?       Щеголь поднял чашку вместе с блюдцем, отхлебнул кофе. Для полноты картины ему оставалось разве что мизинец оттопырить.       — Они у нас тут не монархисты, представляете? За Учредительное собрание выступают. Советская власть им, значит, не народная.*****       — Ну знаете ли, — товарищ Эйхманс сплюнул себе под ноги, — не от людей, которые якшаются с интервентами, такое выслушивать.       Начдив едко улыбнулся.       — А что, лучше быть, как ваш Ульянов, подстилкой у немцев? Сколько там ему кайзер заплатил, чтобы он предал Россию?       На секунду стало тихо, а потом второй чекист ударил начдива по лицу. И тут-то начдив протянул руку и быстрым, еле уловимым движением вынул у него из кобуры пистолет.       Все, что произошло дальше, уложилось, как показалось Ракитину, в пять ударов его сердца. Начдив в упор выстрелил чекисту в живот. Потом, вскинув руку, выстрелил во второго чекиста. На третьем выстреле курок щелкнул вхолостую: магазин у пистолета был полупустым.       Начдив, ничуть не смутившись, с силой швырнул пистолет в лицо товарищу Эйхмансу, который тоже было схватился за оружие. Потом вскочил, подбросил коленом свой табурет и в довесок огрел им товарища Эйхманса по голове.       Затем начдив шагнул к вешалке и вытащил катану. Щеголь-чекист за это время успел добежать до двери. Почти успел: начдив, отбросив ножны, развернулся и рубанул его катаной. Видимо, он задел какую-то артерию: кровь захлестала фонтаном, оставляя ярко-красные брызги на обоях с узором из золотистых цветов. Гася инерцию от движения, начдив упал на одно колено, и очень кстати: поверх его головы выстрелили. Это стрелял товарищ Эйхманс, успевший кое-как подняться на ноги. Дальше товарищ Эйхманс шагнул к начдиву, чтобы вернее попасть, а начдив метнулся ему навстречу, чтобы достать его катаной. Начдив успел первым: катана проткнула товарища Эйхмана насквозь, с тем мерзким звуком, с каким железо входит в живую плоть. Потом начдив уперся коленом и вытащил ее.       Закончив, начдив оглядел побоище с явным удовольствием. Он раскраснелся, но даже не запыхался. Мебель, бумаги, обои и паркет были в брызгах крови, у стола лужей растекся кофе, на ковре валялись осколки фарфора, на полу скулил недобитый чекист. А в дальнем углу сидела бледная, как смерть, комиссарша. Перед собой она выставила «наган».       — Стреляйте, — предложил ей начдив. — Пока я не двигаюсь, шансов попасть больше.       Она выстрелила, даже два раза. Начдив остался цел и невредим.       — Всегда говорил, что пистолеты сильно переоценены.       Он, перешагнув через труп товарища Эйхманса, подошел к комиссарше. Отобрал «наган», приставил катану ей к горлу.       — Ну, и что мне с вами делать, сударыня?       — Оставьте ее, — подал голос Ракитин.       Такой расклад, кажется, совсем начдива не устраивал.       — Но полковник, это же оскорбительно! Остальных мы перерезали, а ее не трогаем. На каком, спрашивается, основании? Если из-за того, что она женщина, то это просто невежливо.       — Вы это ницшеанство кому-нибудь другому оставьте, — Ракитин пытался выбраться из веревок. — Она не отдала нас на расправу солдатам, хотя бы поэтому.       — Виноват, — начдив убрал катану. — Совсем из головы вылетело.       Он подошел к Ракитину, разрезал его веревки. Потом зачем-то подхватил его руку, посиневшую и холодную, прижал к губам. Выпустил, пошел к двери.       — Вы куда?       — Пойду его убью, — начдив обернулся через плечо, взгляд у него был совершенно безумный.       Он взялся за ручку. Ракитин, собрав все усилия, громко, по-командирски гаркнул:       — А ну стоять!       Этот голос предназначался для того, чтобы прорываться сквозь грохот артиллерии и вой минометов. Начдив замер рефлекторно, как собака Павлова.       — Никуда вы не пойдете. Через пару минут сюда сбегутся красные, у нас нет времени на вашего отца.       Начдиву, очевидно, не хотелось выбираться из сладкого кровавого безумия.       — Ну нет, — сказал он. — Как нам бежать-то? Куда? Тут кругом одна тайга. Дайте мне душу отвести.       Затекшие руки мучительно ныли. Ракитин пошевелил пальцами, сжал и разжал кулаки. Он готов был остановить начдива, если понадобится, то и силой — но тот был по-своему прав. Действительно, в самом Красноярске еще можно было ненадолго спрятаться. Но как им добраться до свободных территорий?       Ответ появился в голове сам собой, будто рычаг какой-то щелкнул.       Ракитин сказал:       — Мы сбежим на самолете.