Неделимые стали

      Только сейчас, впервые за долгое время я почувствовала себя по-настоящему нужной, по-детски беззаботной и по-женски счастливой.       С Иваном что-то внутри меня стало увядать, гаснуть, остывать и холодеть. Мне становилось неуютно, как-то сумбурно, пыльно что ли. За пеленой слез в ссорах не видела равнодушных глаз мужа, которые больше не горели желанием и чувством родного человека. Его интонации стали дежурными, какими-то должными и обязывающими. Обнимать его вдруг стало как-то неудобно, борода его вдруг стала какой-то чужой и колкой. Он стал мне неприятен.       Я корила себя за такие мысли. Разгоняла их, отпугивала. А они всё слетались назойливыми кричащими воронами над моей головой и вторили мне, как и полагалось, что-то неладное.       Не понимаю как, но женщинам дано чувствовать много больше, чем мужчинам. Мы ощущаем мир острее, реагируя порой оголенным нервом на малейшее изменение. Вибрации, интонации, координация движений, взгляд. Особенно четко считывается невербалика.       Мужчины, конечно, успокаивают — накручиваешь, придумываешь. Возможно. Но без искры пламя не разгорится. Про дым и вовсе молчу.       До тошноты противно вспоминать сейчас его выжатые “Не жди к ужину, буду поздно”, “Ложись без меня”, “Не скучай, целую”.       Но отчетливо помню, как Иван достал из шкафа второе одеяло, даже сам умудрился его заправить. “Так будет удобнее — у каждого своё. Мне просто холодно”.       Это мне было холодно. Не ему. И его новой женщине тоже когда-нибудь будет холодно рядом с ним. Потому что он не умеет любить долго, не умеет по-настоящему. И никогда уже не научится.       С досадой вспоминаю о предстоящем суде с Иваном — его скупо дрожащий голос и жадный взгляд. Рекомендации адвокатов, встречный иск, едва ли не угрозы в мой адрес.       Что с ним стало? — спросите вы. Изменился? — так нет же. Не меняются люди, как ни крути. Практически никогда. Они просто становятся собой. С них слезает старая краска. И мы видим то, что заложено в них изначально. Удивляемся, противимся с горечью и осознанием собственного упущения и наивности. Теперь всё точно будет по-другому. Ради себя и дочери мобилизую все внутренние силы и внешние ресурсы, и эта кошмарная история с дележкой имущества останется измятой страницей наконец дописанной книги.       За одно только бесконечно буду благодарна и обязана этому человеку — за нашу дочь Тасю. Этот белокурый ангел стоит всех жутких ночей, красных глаз и всхлипов в подушку. Она мой чистый воздух. Мои крылья. Моя звёздочка. Как же хочется сейчас целовать эти румяные детские щечки, долго-долго перебирать её маленькие пальчики, гладить теплые, согретые солнцем ладошки. Она моя от светлой макушки до крошечных пяточек. Она моя. Она моя в горе и в радости. Моя-моя в силе и слабости. Никому её не позволю забрать. Связаны накрепко — никому не порвать…       Конечно же, вспоминаю и напеваю тихонько Димкину песню. Так люблю его музыку, что знаю, кажется, весь Билановский репертуар. Особенно ценю авторские песни. Они заметно выделяются своей живостью, робостью, искренностью, болью. В них слишком много его. И одновременно слишком мало, чтобы насытиться им, напитаться, напиться.       Мягко топая, Дима несёт из кухни горячий облепиховый чай в прозрачном изящном чайничке. — Тебе должно понравиться. Мамин рецепт самого вкусного и суперполезного чая, — столько теплоты и заботы в каждом произнесенном слове. — Очень горячий?, — показательно хмурю брови и тут же улыбаюсь. — Я буду дуть, чтобы ты не смогла обжечься, — вытянул губы трубочкой и легким порывом воздуха разогнал пар над чашкой. Не удержалась и накрыла его губы своими. — Пусть остынет, — отставляю посуду и размыкаю его губы своим языком. — Похоже, горячий сегодня не только чай, — довольно мычит, и я слегка кусаю его губу в ответ.       Нацеловавшись, всё же отстраняется от меня, чтобы сказать: — Ты пела, когда я вошёл... — “Она моя”, — смотрю прямо в его глубинно-карие и не моргаю. — Она твоя. Изначально была твоей. Просто хочу, чтобы ты знала.       А я знала. Не только её, но и другие, написанные им для меня, про меня... Когда-то мне было больно их слушать. Когда-то стыдно и досадно. Но сейчас я каждой клеточкой чувствую всё, что Дима хотел сказать и говорил мне так много времени. Искренне, честно — как мог только он. — Ты позволишь мне остаться сегодня? — Я больше не позволю тебе уйти. Из моих глаз вместе с соленой влагой просится немое признание. Так и смотрю на него, пока взгляд совсем не перестает фокусироваться на его лице. Не нахожу ничего лучше, чем просто прижаться к Диме, мечтая раствориться в этом мужчине, переплестись, врасти под кожу.       Мы сможем. Теперь да...