soleil soleil

Такое и раньше случалось. Конечно, случалось. Болезни никуда не деваются. Они не растворяются в воздухе, не сгорают от жара лихорадки, не уходят со слезами, не уносятся с отчаянным шёпотом близких в небо, равнодушное к страданиям маленьких людей. Конечно, Сану становилось плохо. У него дрожали руки, кружилась голова, тлели кости и мышцы, он заходился в приступах жуткого кашля. У него болело сердце. Это всё было, да. Но не часто. Так, что Уён мог иногда, на секундочку, залюбовавшись на его улыбку, не думать, что он… что он… А теперь вот. – Больно, – еле слышно хнычет Сан. Его снова растаскивает по простыням, всё тело вздрагивает, трещит, оплавившееся, корёженное. Растекается до того бескровно-бледный, что почти синий, рот. Змеится от носа нить кислородного катетера. Уён покрепче перехватывает его колюче-ледяные, словно куски айсберга, с голубыми завитками мороза, слабые пальцы, ласково убирает взмокшие волосы со лба. И всё, что он может, это изо всех сил стараться, чтобы боль не разъела лицо до очевидности, и шептать всякие по-детски наивные, бессмысленные глупости. всё будет хорошо скоро болеть перестанет Сонхва осторожно вводит шприц в еле найденную вену. Тяжело это. Обычно, когда проводишь с человеком много времени и часто видишь его, то не замечаешь, если его внешность вдруг начинает постепенно меняться. Что ж, Уён замечает. Может, хорошо бы, если бы он не мог видеть вовсе. Не видеть, как проваливаются глаза, как лезут наружу обглоданные пороком кости, как заостряются плечи и сереет кожа. Может, если бы всё вокруг него было окутано тьмой, то было бы не так страшно. Хочется зажмуриться и не открывать глаз никогда-никогда. На полуденное солнце смотреть не так больно, как на Сана. А потом потом Сан дарит ему хрупкую, пооблупившуюся, выгоревшую слегка, разошедшуюся по швам, с паутинкой трещинок и с неаккуратно обтесанными углами – улыбку, и знаете, к чёрту. К чёрту, он что угодно сделает, весь мир обойдёт, заберётся на самую высокую гору, упадёт на дно самого глубокого океана, только пожалуйста, пожалуйста. Позволь видеть, как он улыбается. И их лето, юное совсем, бестолковое лето, нёсшееся вперёд, не смотря под ноги и размахивая руками, с громким, рвущимся наружу хохотом и горящими лёгкими, вдруг спотыкается – на такой-то скорости! – и летит вперёд. Обдирает ладони, разбивает нос, коленки. Сидит теперь на пыльном горячем асфальте, зарёванное, в ссадинах, да так и не находит сил встать. Больно, наверное, и обработать надо, а то инфекцию занесёт. Больнее только Уёна прикладывает головой о реальность. Внутри всё, необработанное, заражённое, остаётся гнить. И они, как старые, проводят время в кровати, смотрят фильмы, читают комиксы, едят суп. Уён держит Сана за руку в коридорах больницы – по-детсадовски так, даже не переплетая пальцев. – Ладно. Вот, что я скажу, – объявляет Сан, и Уён в ожидании приподнимает брови. Они лежат на кровати, прижавшись плечом к плечу, закинув ноги на стену. У Уёна носки старенькие, с динозаврами, а у Сана – недавно купленные, со звёздочками. – Земля – плоская. По лицу Уёна расползается совершеннейшее презрение. Он кривит губы и отодвигается. – Серьёзно? Это всё, что ты можешь предложить, после моей великолепной теории о том, что все люди – сэндвичи со своей уникальной начинкой? Что Земля плоская? Не подходи ко мне. Он скрещивает руки на груди, отворачивается всего на пару секунд. Поворачивается. – Ладно, я даю тебе ещё один шанс. Сан фыркает, морщит нос от смеха. – Тогда… тогда что, если Земля – школьный проект какого-нибудь инопланетянина? За который ему поставили пятьдесят баллов. А ещё у него всё постоянно выходило из-под контроля, поэтому он пытался поправить дело метеоритами, бедствиями и революциями, но всё становилось только хуже. – Неплохо, – хмыкает Уён и поучающим тоном продолжает, – но мы-то все знаем, что, на самом деле, Земля – эксперимент, заказанный и оплаченный мышами. Сан моргает. – Почему мышами? – Ты что, – в ужасе ахает Уён, прижимая ладони к вытянувшемуся лицу. – Ты что, не знаешь?! Сан, очевидно, не знает. – Ты! – вскрикивает Уён, осуждающе тыкая пальцем в чужую грудь. – Я?! – Необразованная углеродная форма жизни! Как так можно-то, боже… Он сбрасывает ноги со стены, совершенно случайно роняя коленки на чужой живот, подскакивает на кровати и жмурится – мир переворачивается, и в глазах на секунду чернеет от такого резкого движения. – Надо срочно посмотреть фильм, Господи, срочно, это в конце концов неприлично… Может ты ещё не знаешь ответ на главный вопрос жизни, вселенной и всего остального?! – Но мы собирались устроить вечер документалок про слонов! – протестует Сан, вяло лупя Уёна по рукам. Он с трудом поднимается, садится и тут же пошатывается, закрывая лицо ладонями. – Голова закружилась, – слабо бормочет он. Уён кивает и сгребает его в объятия, гладит по спине. И ждёт. – Документалки про слонов? – предлагает он, когда Сан открывает слипшиеся глаза и начинает неловко возиться в его руках. Уён устраивает им лежбище котиков из одеялок на кровати, вручает Сану его плюшевую собаку и ложится рядом, и они опять жмутся друг к другу плечами, коленями, ступнями. Мыслями. – Чем займёмся завтра? Сгоняем в Диснейленд? Слоны съедают в день примерно сто килограммов пищи. – Хочется поесть токпокки, – бубнит Сан, и Уён радостно вкидывает голову, – а ещё умереть. А. Понятно. – Не читал, – заявляет Уён и впивается зубами в чужое запястье. Сан верещит и пытается пинаться. Слоны делают фонтанчики из воды хоботом, чтобы развлечь слонят. В больнице поразительно холодно, стерильный воздух кусает уши и шею, в том месте под затылком, где волосы заканчивают расти. От этого бегут беспокойные мурашки. Снова Сан застрял у Сонхва-хёна в кабинете. И откуда-то взявшийся в их коридоре Хонджун сидит напротив Уёна на каталке, болтает ногами в воздухе и улыбается. Говорит, что Сан, наверное, заснул, пока Сонхва читал ему свои дедовские лекции, что одна из медсестёр в педиатрии заболела и ему теперь часов работы прибавилось, но он справляется, что корни начали некрасиво отрастать и надо бы подкраситься. Что Юна начала выздоравливать. Хонджуна увозит улыбчивый медбрат с золотистыми кудряшками, и он машет Уёну лапкой с красивым маникюром и делает вид, что он капитан быстроходного корабля, рассекающего морские волны. Сонхва говорит, что ему не нравятся анализы и что Сан останется на ночь в больнице. Уён механически кивает – как только скрежета запчастей не слыхать? – и везёт Сана дальше по коридору, в палату. Нитка рта растягивается от одной щеки к другой, кривится и повисает, слишком длинная. У них с собой ни ноутбука, ни книжек – ничего. Приборы, названия которым он так и не узнал, гудят вокруг кровати, неловко приветствуя. Больничный матрас оказывается жёстким. Они смотрят смешные видео на телефоне Уёна – Сан вместо смеха шумно выдыхает носом – почти до вечера. Уён заворачивает толстовку так, чтобы было похоже на мягкую игрушку, и сжимает чужой мизинец, обещая завтра прийти как можно раньше. – Это чё? – Сан зевает и кутается в одеяло поплотнее, вытягивая ноги, чтобы до них дотягивался льющийся из окон солнечный свет. Тепло. Уён скидывает набитый доверху рюкзак с самыми необходимыми вещами, смотрит на неумело накрашенные пластины ногтей и мямлит что-то про Хонджуна. Сан важно кивает, хихикает и просит накрасить ему тоже. Вот так вот и выходит, что теперь они сидят друг напротив друга, близко-близко, прижавшись ногами, – у Сана коленки жуть какие острые – и Уён бережно держит чужое лицо и, высунув от напряжения кончик языка, пытается аккуратно обвести помадой контур губ. За этим делом их, в общем, Сонхва и застаёт. – Вы что делаете? На щеке Сана расцветает насыщенно-винная вспышка. – Какая у тебя поразительная способность, хён, – у Уёна – стараниями Сана – великолепные смоки-айс, которые он так же великолепно закатывает, – заходить, когда не надо. Сан расстроенно тычет пальцем в щёку, переглядывается с Уёном. Они начинают говорить наперебой – про Хонджуна, про акцию, про то, как он много работает, как дети его любят, какой он добрый, заботливый, весёлый, чудесный и крутой. – Вот такой вот у нас Джунни-хён распрекрасный со всех сторон, – Уён шкодливо посвёркивает многослойными стрелками. – Правда, хён? Сонхва прикрывает глаза – точь-в-точь как Хонджун тогда – поджимает губы, говорит, что Сану придётся остаться ещё на один день, и уходит, взметнув полы кипельно-белого халата. Уён упирается лбом в чужой и едва сдерживает смех – у Сана глаза съехались в кучку в попытке его рассмотреть, и лицо теперь тупое-тупое. – Пижамная вечеринка? План был до возмутительного примитивный, не чета их обычным стратегиям – Уён бы сделал вид, что заснул на стульчике, уложив голову на краешек кровати, всем бы стало жалко его будить, а потом он бы просто переполз к Сану под одеяло. Всё гениальное просто. – Ай, нуна, ну больно же! – пищит Уён на ультразвуке, когда Юрим тянет его за ухо. – Я сказала нет – значит нет, – отрезает она и щёлкает – всё равно мягко – его по лбу. – Давай, собирайся. Сан, отпусти его уже. Уён жалеет холодными пальцами ушко и чувствует, как скользит по боку отчаянно цеплявшаяся за него рука. – А если я заплачу? Её точёная бровь дёргается, она тяжело вздыхает и наклоняется к нему: – Ённи, мне жаль, но я правда не могу. Мы же его оставляем, чтобы следить за его здоровьем, Сану уже пора спать, ему нужен отдых. А ты только о себе и думаешь. – Прости, нуна, – бубнит он и трёт нос. Юрим треплет его волосы. – Давайте, прощайтесь, но если я через пять минут не увижу, как ты выходишь, объявлю охоту. – Юрим-нуна такая строгая, – с трепетом бормочет Уён, сжимая чужие плечи. Сан кивает ему в живот и крепче обнимает его своими тощими руками. – Спорим, со своей девушкой она зефиринка? – Не спорим. Ну и ладно. Ну и пожалуйста. Он показывает язык Юрим на прощание и шагает в ночную свежесть. Зато у него будет время на кое-что важное. Отмечать день рождения в больнице – полный отстой. Уён хихикает в кулак – Сан во сне приоткрыл рот и смешно сопит. Небо ещё совсем-совсем светлое, город розовый, заспанный, прохладный после темноты – высунулся ночью из одеяла облаков. А Уён вот, уже здесь. Он осторожно, чтобы не потревожить, пристраивает голову на краешек постели. Сан совсем рядом, знакомый и тёплый. Хорошо. Он закрывает глаза. А просыпается резко и тут же морщится – затекло всё, что могло затечь, если он попытается встать, то сразу упадёт. У Сана, всё такого же тёплого, такого же розового и мягкого, слегка растекаются масляными капельками глаза, и он тянет к нему подрагивающую ладонь, в которую Уён тут же доверчиво бодается сонным котёнком. – Я долго спал? – Завтрак ещё не приносили. – Тогда давай съедим таблетки, хорошо? – Уён выпрямляется с жалобным хрустом. – Почему ты со мной разговариваешь, как с ребёнком? – лениво возмущается Сан, следя за чужими руками. – Не-ет, не хочу эти, они горькие! Уён с боем таки запихивает в него лекарства и устало выдыхает, Сан зарылся носом в одеяло и принципиально на него не смотрит. Обидели его, посмотрите. Он с кряхтением лезет в рюкзак, достаёт из пластикового контейнера небольшое пирожное, фруктовое, с почти не съехавшей шапкой крема, и маленькую, тоненькую свечку. – Эй, Санни, – зовёт он, ёрзая на жёстком стульчике. – С днём рождения. У Сана от удивления аж глаза шире раскрываются, он неловко принимает подношение и губами бесшумно шевелит. Уён любит дни рождения. Ему в детстве всегда устраивали настоящие вечеринки: с покемонами, подарками, тоннами сладостей, кучей друзей, короной для именинника и большим тортом со свечками по числу лет. Он бы хотел устроить такую для Сана. Почему не устроил? Он мог бы подарить… Что? Мог бы позвать… Кого? Приготовил бы… Что? Сан на пирожное всё ещё смотрит как на что-то необыкновенное и особенное. Уён изо всех сил старается, чтобы его голос звучал хоть чуть-чуть радостней. Почему-то щиплет в носу и хочется плакать. – Там совсем немного сахара, так что ты можешь его съесть. О, и вот ещё… Уён неловко поджигает свечку, фитиль вспыхивает только с третьей попытки, и теперь мёжду ними покачивается, трясётся крохотный, боязливый огонёк. – С днём рождения, – шёпотом повторяет он. – Спасибо, что родился. Сан садится поудобнее, упираясь спиной в изголовье кровати, тонкие, недужные губы дёргаются и расползаются в стороны. Он набирает побольше воздуха и выдыхает. Уён хлопает в ладоши и тихо гудит, когда пламя гаснет. Дым изгибается, спиралится, вьётся тонкой струйкой до самого потолка. Пожарный датчик тянет железным носом, моргает в панике красной точкой и разражается визгливым плачем. Уён верещит и залезает на кровать. Он упирается руками в стену, нависает над скукожившимся под ним Саном, защищая от холодных капель. – Зонтик? – ухмыляется он и прижимает к себе поближе пироженку. – Ага. Насквозь мокрая футболка липнет к спине, покрывается мурашками шея, а с волос срываются хихикающие капельки и разбиваются о саново лицо. А внутри что-то шипит гаснущим под дождём костром, расползается, липкое и тягучее, проникает в сердце и бежит по венам, забивается в сколы костей. Проливается из глаз и носа, изо рта – булькающим, трескучим смехом, и вот они оба уже трясутся, сгибаются от хохота и никак не могут остановиться. Юрим распахивает дверь с огнетушителем под мышкой. Она дышит тяжело, обводит взглядом всю палату, их, корчащихся на кровати, недобро щурится, так, что они знают, что выговора потом точно не избежать, и от этого смеха становится ещё больше. Юрим уходит, их импровизированный дождь заканчивается через пару минут, а они всё захлёбываются. Болит живот, горло, болят щёки. – Я умираю, – выстанывает Сан, он весь красный, сжатый, как пружинка, всхлипывает отчаянно. – Правда, что ли? – Ну да. И они снова покатываются со смеху. Уён зарывается носом в его макушку и смеётся-смеётся-смеётся, пока не начинает задыхаться по-настоящему. Рот ломается и обмирает в улыбке, лопается кожа на щеках, раззявливаются мокрые веки с липкими обломками ресниц. Смех горький, пузырится в уголках рта, течёт по подбородку вместе с кипящей слюной, а он им всё давится, выплёвывает эти ошмётки, будто они, ржавые, зазубренные, перестанут раздирать ему горло. Он надтреснутый, обезумевший, пляшет по палате, корчит рожи, отскакивает от стен, приборов и возвращается утроенным, неровно-уродливым буханьем в сырую грудную клетку. Дома лучше. Дома Уён продолжает показывать Сану мир, и его снова так много, он не умещается в комнате, выпячивается в открытые окна, лезет наружу, выставляет руки-ноги, чтобы хоть как-то, чтобы стены под таким натиском не дрожали. Сам Уён кружится посреди всего этого, приоткрыв рот от восторга, шевеля пальцами, будто старясь их вплести в пространство вокруг, хватает Сана за руки, тянет на себя, в это средоточие, в этот эпицентр самого Большого взрыва, в это… всё. Всё, которое кружится то ли вместе с ними, то ли вокруг них, яркое, с брызгами, вспышками цветов по платью то там, то здесь, расширяющееся, сужающееся, прямое в своих изгибах, такое крохотно-огромное, словно они внутри калейдоскопа. Мира так много, его тысячу тысяч самых разных и необыкновенных. А самый красивый – вот, перед ним. Но это не его жизнь. Не Уёна. Уён не должен проводить в пыльной комнате почти каждый день лета, когда он сам – лето. Такой весь яркий, и тёплый, и лучистый, и солнечный, шумящий вместе с кронами деревьев, ласковый, как морская пена. Уён не должен каждую неделю наведываться в больницу. Не должен всё делать, оглядываясь назад, следя, как там его разлагающийся довесок чужой, подкинутой жизни. Не должны у него к вечеру трястись руки, потому что ему опять пришлось нести Сана на спине, не должна краснеть кожа ладоней, натёртая о ручки инвалидного кресла. Сан всё это вываливает на Уёна, и слова выбрасываются из его горящего рта, вот-вот разобьются вдребезги, а Уён… Уён на него даже не смотрит, только поднял указательный палец, молчаливо прося немного подождать. Они сидят на полу, а между ними – коробка разных бусинок и веревочек, которых они накупили на блошином рынке не так давно, и Уён пыхтит от усердия, воюя с завязочками на браслете. – Вот, – объявляет он наконец и подползает к Сану впритык-впритык, затягивает своё творение вкруг чужих костей. Браслет смущённо поблёскивает разномастными бусинками и соскальзывает по кисти, застревает на костяшках. – Потуже надо, да? Сделал подлиннее, чтобы, когда ты начнёшь выздоравливать и поправляться, он не оказался тебе мал. Уён без спроса напяливает сделанный Саном браслет и вытягивает лапку, любуется. Наклоняется близко, роняет голову на чужое плечо, а руки – на бёдра. – Поехали к морю? Сан отшатывается. – Ты что, не- – Я слышал. Поехали к морю. Если выйдем сейчас, успеем на следующий поезд, а вечером вернёмся. Сан жмурится, облизывает губы, жмётся щекой к его уху. – Я ведь даже… я даже поплавать не смогу. Уён бережно обнимает ладонями его пальцы – громыхающие связки ключей. – Значит замок из песка построим. На поезд они успевают, и Уён пересаживает Сана на обычное сидение, пристроив кресло рядом с одним из запасных выходов, пока тот недоумённо хмурится – зачем это, для чего, какая разница, где сидеть, потом ведь опять пересаживать? Но Уён уже засовывает ему в ухо один из наушников и притирается щекой к плечу, так что всё вокруг становится удивительным образом неважным. – Не поедет. День – середина рабочей недели, и едва ли здесь много людей, но Уён всё равно петляет какими-то неизвестными, ухабистыми тропками, пока они наконец не находят совершенно пустынный кусочек моря – такой, как на картинках. Песок под солнцем до слепящего белый и, наверняка, горячий, небо чистое и далёкое, с сахарной ватой облаков, каждая кучеряшка – что самый лёгкий мазок кисточкой импрессиониста. И море. Море тоже как нарисованное. Синее, с белыми барашками волн и бескрайнее, прямо до самого горизонта, а за ним, наверное, льётся с края Земли – орошает бесконечность Космоса, чтобы звёзды лучше росли. Оно лениво выгибается, как большая кошка, подставляя под тёплые лучи сначала спину, потом бока, морду, ловит лапами каждую солнечную каплю, да и оставляет себе, прячет в лоснящейся шерсти. Переливается теперь, всё такое обманчиво спокойное и сонное, но на самом деле – сжавшееся от нетерпения, едва сдерживает рвущееся наружу мурчание, и, стоит им подойти, окатит их с ног до головы огромной волной и тут же отпрыгнет назад, вспенившееся и шалое от восторга. – Не поедет, говорю, – повторяет Сан, и Уён фыркает. Он сидит на земле и уже стягивает носки. – Хорошо, – говорит и тянется расшнуровывать чужие кеды. Сан от такой смущающей внезапности чуть не пинает его в живот. – Чтобы зарываться пальцами в песок, – важно объявляет Уён и с кряхтением, прямо так, на корточках, разворачивается спиной. – Залезай давай. Сана потряхивает. У Уёна спина, даже через ткань футболки, красивая – широкая, тёплая, с выступающими крыльями лопаток и изящным контуром позвоночника, увитая мышцами, вздымается от дыхания тоже красиво, будто расправляется. Сан вообще знает, что то, что от него осталось, не такое уж и тяжёлое, а Уён – сильный. Но всё равно. Да и дело, кажется, вовсе не в этом. Он натягивает рукава своей худи на ладони, жуёт губу и всё-таки перестаёт дышать, когда подаётся вперёд. Руки скользят по плечам, жмутся рёбра к рёбрам, пока он старается хоть немного приподнять ноги. Уён встаёт, неловко пошатывается, хватает сваленный на землю рюкзак и обнимает его бёдра. Сан сминает щёку о его шею. И его костлявые руки обвиваются вокруг неё как удавка. А Уён беззаботно топает по песку, немного проваливаясь, распинывая попадающиеся камушки, останавливается прямо у границы, где он темнеет, становится липучим рядом с водой, и достаёт покрывало, ногами разравнивая маленькие барханы. – Вот так вот, – бормочет он, подворачивая немного чужие штанины и дёргая ступни вперёд, а потом выпрямляется и водружает на его нос солнечные очки. – Зарывайся в песок. Я пойду за креслом, а ты никуда не убегай, ладушки? Сан шевелит пальцами ног – песок крупный, скатывается, липнет к коже, от него щекотно – и ждёт вместе с навострившем уши морем. Уён устало пыхтит, когда доставляет наконец свою тяжёлую ношу. Он похож на тех, кто в море – с разбегу, с радостными визгами, прямо в одежде. Но Уён плюхается рядом с Саном и довольно жмурится, подставив солнцу лицо. И Сан довольно жмурится тоже. – Ты готов? – К чему это? – подозрительно спрашивает Сан. Не кинет же он его в воду, правильно? Он испуганно подскакивает, когда Уён выбрасывает обе руки вверх, высоко-высоко, прямо к небу. – Орать на мир, конечно. Можно на Богов или на Вселенную, если тебе так больше нравится, но суть вообще-то мало меняется. – Я не буду- Уён орёт. О, как громко он орёт. Море вздрагивает от неожиданности, а потом подаётся вперёд, чтобы нос к носу, приоткрыв от восхищения рот – нашло себе человека. Нашло себя в человеке. А Уён поворачивается к Сану, смотрит так выжидательно, мол, твоя очередь. Сан мигает. – А-а. – Да что! – возмущённо голосит Уён, надувая губы. Он хватает его за руку, вскидывает вверх, и у Сана причин тихонько умирать становится на одну больше. – Давай, и вторую тоже поднимай! Сан, всем своим видом выражая недоверие и нежелание, слушается. – А теперь вдыхай, вот прям глубоко-глубоко, смотри на горизонт и кричи! – И зачем это? Уён улыбается. – А ты попробуй – и узнаешь. Он опять орёт, зажмурившись от всего того, что его переполняет, у него морщится его очаровательный нос, и непонятно отчего – шевелятся волосы. Море радостно скалится и бьёт по берегу пенным хвостом. Сан вдыхает, так глубоко, как может, впивается взглядом в слегка размытую грань горизонта и кричит. Совсем тихо сначала, почти шёпотом, но море его замечает – дёргает сначала ухом, потом поворачивается целиком, смотрит удивлённо, наклонив голову. У него распахивается пасть, бегут по морде растерянные волны, оно переглядывается с небом и прикрывает глаза. Море поднимается, расправляет широкие плечи, содрогается грудной клеткой, разводит сильнее лапы. И принимает. И вся печаль, вся горечь и боль, вся усталость, весь безумный совершенно страх – всё это, все чувства, истошные до головокружения, рвутся изо рта, запылившиеся от долгого ношения в себе, рвутся, как кидаются в ужасе в море с горящего корабля. И идут ко дну, невообразимо тяжёлые. Всё это, что Уён так медленно, с тихим хлюпаньем из него тянул, – море теперь невесело оглядывает и скармливает колючим, глубоководным рыбам. Нет, с таким Уён бы, достанься всё это ему, точно не справился. Должна была остаться надежда. После того, как его стошнило всей этой дрянью, она должна была остаться на дне трухлявого ящика его вяло трепыхающейся жизни, маленькая, пугливая, свернувшаяся там в клубочек. Но так уж вышло, что надежда покинула его тело первой, поэтому остаётся только удивительно ясное ощущение руки Уёна в своей и смех. Так что он легко, шелестяще смеётся, пытается отдышаться и смотрит на Уёна. Уён хлопает его по спине, улыбается понимающе и снисходительно так, будто это всё – он, специально и для Сана. Самолично разливал море, так, чтобы переливалось красиво, вытягивал, вылеплял волны, пускал пузырьки для пены, взбивал облака, раскрашивал небо и даже солнце напоследок протёр – чтоб сияло ярче. Сан бы и не удивился, если бы оказалось, что всем этим и вправду занимается Уён. Или кто-то очень-очень на него похожий. А Уён подбегает к морю, осторожно и очень вежливо жмёт одну из его многочисленных лап и восторженно оборачивается: – Тёплое, как будто в ванной! Давай скорей! Он резким, каким-то вычурно-киношным движением стягивает с себя футболку и Оу. Ну конечно. Как и ожидалось. Уён весь, получается, как залитый светом кусочек деревянной стены. Вот такой вот, обласканный солнцем, то ли медовый, то ли карамельный, то ли коричный, от которого сердце у Сана подскочит сначала, а потом застынет, обрастя колючими кристалликами сахара, да и разъест само себя. Мягкий – ни одного острого угла, – тягучий, игривый, с руками-волнами. И правда как море. Красивый. И теперь этот красивый, до смерти перепуганный Уён сидит у Сана в ногах, пихает что-то ему в нос. – Чёрт-чёрт-чёрт, тебе сильно плохо? Голова, да? Напекло всё-таки? А вдруг у тебя солнечный удар?! А ну-ка, сколько пальцев показываю? – Два, ты чё пристал? Сан отпихивает его от лица и обнаруживает две вещи: то, что Уён настойчиво пихал ему в нос было салфеткой, и то, что из этого самого носа струится кровь. Бля. Неловко весьма. – А, забей, – смущённо бубнит он, пока Уён дрожащими руками суёт ему в нос новую салфетку. Он привычно склоняет голову вперёд, слегка сдавливает переносицу, оттягивает воротник кофты и чувствует, как щёки загораются некрасивыми красными пятнами. – Это давление подскочило. Ты просто… красивый, вот. Уён смотрит на него снизу вверх, смотрит так, будто он самую глупую глупость на свете сморозил, и уголки его губ тянутся в стороны. – Нет. Сан хмурится, ёжится от абсолютной уверенности и простоты в его голосе. – Погоди, ты… – Ах, сэмпай! – Уён хихикает намного громче обыкновенного и театрально прикладывает ладонь к розовой щеке. А другой зажимает левый бок, словно у него там открытая рана. – Мы прямо как в аниме. Кровь перестаёт идти через пару минут, а у Уёна очень нежные, лёгкие руки. Он потом этими руками тянет за край чужой кофты, и Сан в панике пытается отползти подальше. – Эй, – тихонько шелестит Уён мягкими волнами, а море беспокойно выглядывает из-за его плеча. – Эй, это же я. В этом вообще-то и заключается главная проблема. В том, что это – Уён. Сан жмурится, сжимается как-то, опускает голову и всё же поднимает руки. По ним медленно скользит ткань, а он так хочет исчезнуть прямо сейчас, ему отвратительно стыдно и стрёмно за себя, вот такого вот, особенно рядом с Уёном. Будет ли он смеяться? Что он теперь будет о нём думать? Ему теперь… мерзко? – С джинсами сам справишься? У Уёна привычно тёплые глаза, привычно наморщенный от улыбки нос и бесконечно привычно очень нежные и лёгкие руки. Он этими руками бережно обнимает чужую талию, тянет на себя, помогая встать, а ещё очень старается смотреть только в его лицо. – Кто тут красивый ещё. По холсту сановой кожи синяки расползаются уродливыми кляксами. Море и вправду тёплое, как в ванной, со шкодливым рокотанием набрасывается на их босые ноги. Сан перебирает ими с трудом, Уёну приходится его практически волочь, пока море вокруг подрагивает от едва сдерживаемой радости. Песок на дне ребристый от без устали накатывающих волн, и по нему прикольно идти. Вода им уже по грудь, когда Уён вдруг останавливается и подхватывает Сана под коленками, поднимая его на руках. Сан взвизгивает, цепляется за его шею, а Уён заливается смехом, солёным, оттого что моря вдохнул, и кружится вместе с ним. Сан обнимает его за плечи и наконец расслабляется. У него под ладонями рытвинки от уже и ещё не прошедшего акне – засахаренный мёд. Уён скользит пальцами по чужой спине, чтобы поудобнее перехватить – позвонки вспарывают бумажную кожу, царапают ему пальцы. Сан всё ещё болезненно-серый, даже под солнцем, смешной в своих огромных солнечных очках, но… но всё равно. Вода собирается в провалах усеянных родинками ключиц, а рядом – Уён вдруг впервые с каким-то внезапно вспыхнувшим трепетом замечает – в том месте, где шея переходит в плечо, россыпь совсем светлых веснушек, крошек печенья. Маленькие солнечные зайчики, развлекаясь, скатились по лицу, прыгнули в кожу, пригрелись, да так и остались в ней. Он осторожно наклоняет свою хрупкую, драгоценную ношу, чтобы голова опустилась в воду, чтобы Сан смешно расхныкался, потому что затекло в уши. Чтобы морю не пришлось тянуться, чтобы зарыться носом в его волосы и лизнуть тёплым языком лоб. Море целует круглый солнечный бок, и небо заливается румянцем. Сан сидит на берегу, старательно скребёт пальцами по песку – будущий ров вкруг замка – и смотрит на Уёна. А Уён вон плещется с счастливым хохотом: бегает, поднимая тысячи солёных брызг – сверкающих капель земных звёзд, тех, что от солнца, – скачет и радостно вопит, потому что как-то так выходит, что из воды всегда выше головы выпрыгиваешь. Сан думает, что море ему помогает, подталкивает, чтобы он смеялся заливистей. Уён выныривает, забавно трясёт головой, как щенок, шмыгает носом, у него вздымается и опадает от тяжелого дыхания грудь, а по прикрытым глазам, по носу, по мокрым плечам стекают оранжевые лучи. А он сам будто бы совершенно неземной, вот сейчас шагнёт на берег и обратится морской пеной. Откровение нежности. Уён весь как-то наполнен нежностью. И любовью, конечно, любовью, особенной, которую он приберёг, кажется, для всего на свете. А ещё Уён весь как-то наполнен миром, почти до самых краёв, что остаётся только удивляться, как это не разрушает саму суть бытия. Но, наверное, такие, как Уён, для разрушения просто не созданы. Уëн тянется обеими руками к небу, хватает солнце, разворачивает его, как шоколадную конфету, разламывает напополам и отдаёт Сану ту часть, что побольше. Чувств оказывается много, по-настоящему, так много, что не хватает себя самого. Сан не знает, что делать – и с чувствами, и с миром. От него слишком мало осталось – как в себе удержать, унести? Сейчас вот лопнет – и растечётся по волнам липкими мазутистыми кляксами вины и сожалений. Это, в конце концов, хорошо. – Что хорошо? – звонко спрашивает Уён. Он бухается рядом, раскрывает руки, и на песок сыпятся сокровища: переливающиеся перламутром раковины, спиральки ракушек, блестящие камушки – осколки моря. – Хорошо, – повторяет Сан, укрепляя осадную стену круглыми камнями, – что это я умираю. Уён корчит морду, шипится сердито, поддерживаемый насупившимся от таких разговоров морем. – Что ж ты за жопа такая, всё ведь хорошо же было, так нет, надо ему обязательно… – Я не про это. Просто ты любишь жизнь, – он укладывается спиной на песок, подложив руки под голову, и Уён подползает к нему поближе, нахмурив брови в ожидании продолжения. – Я видел таких, как ты, в больнице. Они очень сильно любили жить и хотели жить, но в итоге жизнь у них забирали. Наверное, очень обидно и так нечестно, скажи? Каждую минуту восхищаться, как ты, любой хернёй и думать, что вся жизнь впереди, и сколько в ней всего замечательного ещё, и сколько ты ещё сделаешь, а потом вдруг… А потом оказывается, что ни хрена ты не сделаешь больше и что впереди у тебя тоже ни хрена. То ли дело я, – продолжает он внезапно громче прежнего, – вот как всё хорошо сложилось, ни я миру не нужен, ни он мне. А если бы это был ты, то выходило бы, что никакой справедливости в мире не осталось, а жизнь – распоследняя сука. Поэтому умру я. А ты живи. Он поворачивает лицо к Уёну, щурится от света и легко совсем, будто не говорил сейчас таких страшных слов, улыбается: – Ты прекрасен. Сан в лучах заката выходит почти как живой. Такой абрикосово-розовый, тёплый и родной. Солома волос с некрасиво отросшими корнями вспыхивает костром, а его искры прыгают на щёки, поджигают подрагивающие веера ресниц. Он, вот такой вот, с завихрениями фиолетово-красных синяков, похож на умирающую звезду. И Вселенная всё так же вертится, продолжает безумствовать, но только вокруг. Вокруг трещит пространство, бушуют фотонные бури, раскалываются земные звёзды – нашли маленький, погибающий мир, и теперь, как волки, клацают зубами, готовясь растерзать в клочья и преподнести солнцу. А оно шарахается в ужасе от такой жертвы, прячется в складках чёрного бархата платья Вселенной. Сан похож на умирающую звезду, а ручейки золотого света струятся по его лицу, прожигают кожу – солнце плачет, признавая в нём своего. – Болтаешь много. Мне вскрыть тебе горло, чтобы ты заткнулся? Сан смеётся. У него красивые зубы. – Понял отсылку, да? Он трясёт только что сохранённым в фотографии кусочком моря, чтоб быстрее проявилось, пока Уён шнурует ему кеды. Поразительная штука – жизнь. А ещё более поразительно то, сколько же она позволила людям испытывать. Сколько чувств, сколько эмоций, опьяняющих, сносящих голову, так, что остаётся только дрожащее от остаточных импульсов, пляшущих короткими электрическими вспышками по оголённым проводам нервной системы, тело. Сколько людям позволено, подарено, как они на самом деле благословлены, какая им оказана величайшая честь. Одна только возможность – чувствовать. А ещё вдруг – любить. И вот это всё – высокое, огромное, бескрайнее, необъятное и вселенски важное – вдруг в одном маленьком, крохотном человечке. Осознание сбивает с ног, взрывается с треском в голове, поджигает кончики предпочитающих не задумываться о таком мыслей, опаляет привычную лёгкость бытия, оставляя первобытный этот, благоговейный ужас перед пламенем. Будешь думать об этом дольше минуты – так и с ума сойти легко. У Уёна – у которого-то каждый чих в целое представление с обязательным фейерверком эмоций – вдруг оказывается нежности и заботы с целый океан. Как-то так выходило, что это о нём всегда заботились, ему всегда измеряли температуру поцелуями в лоб, его одевали потеплее, чтобы не замёрз, ему всегда подкладывали кусочки мяса в тарелку. И вся его нежность, вся ласковость, всё необъяснимое желание заботиться – всё накопленное, нерастраченное, и всё для него. Он в это Сана заворачивает, закутывает, как в самые мягкие одеяла, так, что снаружи видны только блестящие глаза-щёлочки и нос, которому обязательно нужно делать буп. Сана можно поднимать – он такой вот, совершенно поднимательный, – как большого кота, переносить из комнаты в комнату, раскрывать объятья, можно готовить для него еду, а потом с какой-то безоговорочной, бездонной, родительской почти любовью смотреть, как он ест, с салфетками наготове, потому что ну опять же все щёки измажет, боже ж ты мой. Всё это – для него, но этого, правда, так много, что внутри не помещается и уже начинает нарывать. Этого всего так много, а Сана мало, так чертовски мало, что просто нечестно. И это болит, конечно, болит, но Уён перетерпит уж как-нибудь, потому что в масштабах Вселенной это совсем ничего, а в масштабах той боли, которую вынужден терпеть Сан, так и вовсе. Так что он перетерпит, как и всё в своей жизни, – с улыбкой. – Пялишься на пустой стол и лыбишься, ты ок там, нет? Юнхо ставит на этот стол пакеты с продуктами, куда Уён тут же сует нос – о, зефирки! – корчит подозрительное лицо и отходит к раковине. Он кружится по кухне, пока хён моет руки, распихивает пачки с лапшой по полкам, укладывает замороженные овощи в холодильник, и всё улыбаясь. – Чего довольный такой? – Ты вообще можешь себе представить, Юни, в каком потрясном мире мы живём, а? Какое всё вокруг охуе- – Как в прошлый раз голову напекло? Говорил тебе кепку надевать. Уён вертит в руках банку колы. Улыбка до того широкая, что болят щёки. – Я… мне, кажется, понравился мальчик. Юнхо смотрит на него, слегка наклонив голову, а потом вдруг делает шаг вперёд. Цветные бусинки в его волосах тихо перестукиваются. – Опять в незнакомца на улице вкрашился? – Ну во-первых, меня оскорбляют твои упрёки, когда такое было? – Юнхо делает шаг. Уён улыбается. – А во-вторых, а вот и нет, и вообще он такой замечательный, и крутой, и красивый, и смешной, и я так рад, что встретил его, и… Слов нет, я так рад. – То есть у тебя всё хорошо? – Конечно, хённи. Ещё шаг – и Юнхо внезапно оказывается прямо перед ним и тянет к нему руки, так, как Хонджун тянется к больным детям. Как тянутся к умирающим зверям. – Тогда почему ты плачешь? Уён моргает. Почему? Он врезается в Юнхо с такой силой, будто хочет, как маленький таран, проломить ему рёбра и пробить дыру насквозь. Юнхо покачивается и оседает вместе с ним на пол. Уён вцепляется в него руками, ногами, кажется, даже зубами, и его тошнит самым отвратительным образом – с корчами, хрипами в глотке и кровью в уголках рта. Он крючится, пытается избавиться от засевшего внутри ужаса, но губы как спаялись в безобразное месиво, и выходит только рыдалистое мычание. Зато кричат кости, кричит кожа, руки и плечи, кричат глаза – кричит весь он сам, целиком. Юнхо баюкает его в своих больших ладонях, зарывает в себя поглубже, осыпает макушку поцелуями – совсем как в детстве, когда он разбивал коленки или его задирали старшие. Кислород в конце концов выгорает, сожжённый пожаром в груди, и Уён выдыхается, обмякает, становясь вдруг совершенно крошечным в его руках, совершенно пустым и совершенно, по-детски так, обиженным, никак не понимающим, почему же, за что же такая жгучая, чудовищная такая боль. А и вправду – почему? Почему это Уён – тот, кто оказался рядом с Саном? Почему Сан – тот, кто… тот, кто… Почему они? И вокруг всё постепенно чернеет, рассеивается солнечный свет, вытягиваются тени, становится холоднее – мир хочет спать, да только всё вздрагивает от жутких, нечеловеческих завываний.