Hatrid mun sigra

С Нийей нужно нянчиться как с ребенком. Нийе нельзя пюре, нельзя супы с разваренной картошкой — ее может вырвать, нельзя одежду с ремнями, с молниями, соприкасающимися с кожей, ничего обтягивающего — только бесформенные платья, футболки и штаны на резинке. Степа честно не понимает как Глаша терпит все эти выкрутасы, но она терпит, терпит и заказывает Нийе штуку, похожую на кубик Рубика, но с перекатывающимся шариком, щелкающими кнопками и шестернями. Степа откладывает эту херовину через полминуты и честно говорит, что не понял, в чем прикол. Нийя не выпускает подарок из рук. Ее в принципе любят всякие негуманоидные животины. На корабле Васька приходит к ней гладиться, мурчит как трактор, хотя и Степа и Эдик щеголяют глубокими царапинами за лишнюю попытку помацать котовье брюхо. Нийя чешет «Вась-ке» щеку и тихонько говорит: — Не трогайте его, когда он не хочет. Нийя единственная, с кем спокойно разговаривает ворчливый Пруль, они, кажется, на какой-то своей волне. — Я не люблю пюре. — Вполне объяснимо. В пище должно быть разнообразие не только вкусов, но и текстур… — Пруль покачивает в воде указательным щупальцем, пока Нийя обедает рядом с ним. Брокколи и куриные котлеты разложены по разным сторонам тарелки. Нийя удивительно чуткая для биоробота (что бы там тетя Надя ни понимала под этим словом). Когда он спрашивает Нийю об этом, она лишь мягко улыбается: — У меня было пятнадцать братьев и сестер. Она никогда не говорит про «отца». — Вот была у меня однокашница, называла маму «матерью», так потом оказалось, что мамка ее била… — говорит Эдик, потягиваясь в кресле. — Что «Эдик», реально же конченая баба была? Нийя хмурится и цедит сквозь зубы: — Мой отец был великий человек. Степа не хочет думать о том, насколько она в такие моменты похожа на посла Ракана. Он о многом не хочет думать. Например, о том, что, когда он впервые целует Нийю в уголок рта, она поворачивает голову и приоткрывает губы, она умеет целоваться. Или о том, как умело она придерживает себя под коленями, пока он неуклюже пытается разобраться со своим ремнем. Она приносит ему потом стакан воды, когда он курит в сторону включенной вытяжки. — После этого обычно хочется пить. — Где ты это вычитала? — Знаю. — Она морщится от дыма. — У вас от этого бывает рак. И катаракта. — И что с того? Она отпивает немного из запотевшего стакана и вытирает губы о Степино плечо: — Не хочу, чтобы ты стал уродом. Он хорошо помнит, как Нийя кривилась на туалет для инвалидов в каком-то торгушнике, на прохожих, изъяснявшихся на жестовом, на девушку в инвалидной коляске. У всех свои тараканы. Она ластится к нему, целует в шею. — Я теперь твоя, да? Твоя девочка? Ее голос звучит странно тихо и тонко, нечетко. Совсем по-детски. — Нийя, какого хрена? Она отшатывается от него в угол кровати, подтягивает колени к груди. — Ты сердишься, да? Я что-то сделала не так? Жуткий, беспомощный голос. Голос маленькой девочки, застрявшей на дрейфующей станции, девочки, которая почему-то умеет целоваться и знает, что после секса хочется пить, девочки, которая за свою жизнь вообще мужчин не видела, не считая младших братьев и… Его тошнит. Он не хочет понимать. Он не хочет замечать, как одинаково Нийя и Ракан закрываются, когда речь заходит о Глане. Когда они вернутся на Землю после всего этого кошмара, он не станет пробивать профессора Глана по всем возможным базам данных. Лучше не думать. Лучше не спрашивать. У каждой семьи свои тараканы. Через пару лет он почти забывает о рыжей планете и толпах в противогазах, о тоненькой фигурке на совершенно безлюдной поверхности Дессы. Глаша возится на кухне с блинами на безглютеновой муке под лепет старенького телевизора. — Глашунь, сделай погромче? — просит бабушка, не отрываясь от бумажного сканворда. Становится глуховата, что поделаешь, возрастное… «Глава эко-фашистской секты «Дети Дессы» сделала заявление…» Степа выключает телевизор прежде, чем успевает увидеть знакомое лицо.