Цветы, растущие в его саду

      Смерть моего отца — событие, которое мимолётно коснулось маленького ребёнка так, как и сердитая пощечина родившей светловолосого мальчика женщины, но оставило под пылающей, словно от ожога, коже глубокую рану, незаметно притаившуюся под покровом плотно оберегающего эпидермиса. Тонкая, утончённая ладошка, длинные пальчики которой были усеяны дорогими камнями в серебряной оправе, что сверкали так сильно, как бы в доказательстве того, что никакой простой учитель не смог бы позволить такой расточительный подарок своей супруге, навсегда утратила для этого ребёнка лёгкость и нежность порхающих движений.       «Хватит плакать, Эрвин! — Нервными движениями она заправила блестящие волосы, немногим темнее, чем у меня самого, за уши, сердито выпуская воздух в потускневшую комнатку, будто никакого удара не последовало. — Ты же мужчина, — добавила она, прежде чем раздражённо повести плечами».       Я не ответил, потому как мне всё ещё было неведомо, что значат подобные изречения, шмыгая носом, потирая красные и набухшие глаза, которые поднял на незнакомого человека средних лет, что бережно поглаживал те самые исхудалые плечи моей недовольной матери. Глупого мальчика, которым я был тогда, расстраивала не знаменательная пощечина, о ней я тут же забыл в тот момент, однако, согласно законам иронии, теперь я помнил о матери лишь только это. Я был гораздо больше опечален тем, что никому нет дела до того, что мой отец внезапно скончался.       Безразличное и немного отчужденное лицо женщины, которая держалась поодаль от могилы её мужа, не роняя ни слезинки, застряло в моей памяти. Оно утратило для меня всякую красоту, ведь в нём не виднелась глубокая печаль от потери или горечь по ушедшей любви. Как и следом утратила всю красоту её тёмная душа, как только она увезла маленького мальчика с собой, не разрешая забрать ни одной книги, с презрением фыркая: «Ничего в нашем новом доме не будет напоминать мне об этом неудачнике».       Спустя годы мне удалось разгадать этот незатейливый ребус. Повзрослев, я умело окинул взглядом целую картину, разыгравшуюся передо мной, будто неудачный спектакль с второсортными актёрами, дешёвыми билетами и местом в первом ряду.       Смерть отца — событие, схожее на едва заметный укол с тонкой, блестящей иглой, проникающей в тебя благодаря рукам умелой медсестры, едва ощутимое. Однако, жидкость, таящаяся в шприце, способна легко растворить кость за костью, ткань за тканью, нерв за нервом, безжалостно продвигаясь внутри тебя, выжигая до судорог твои остатки и лишь после притупляя ощущения, избавляя от боли.       Запрет о том, чтобы упоминать отца, научил беречь горячо любимого мною человека крепко и надежно в сердце и памяти, но на такой глубине, что я с толикой осознанности едва ли мог уловить эти нотки долга по отношению к нему. Свою ошибку я навсегда усвоил. И соприкасаться со смертью больше не хотел.       Я так долго искал ответ на заданный мне вопрос, вглядываясь в идеально чистые ладони, поднесённые к моему лицу в форме маленькой лодочки, что даже не заметил, как новый ученик обмяк в моих руках.       Ещё три минуты назад я пытался объяснить текущий материал слегка отстающему классу, что вечно «блистал» своими оценками по экзаменам в конце всех существующих списков, когда до чёртиков перепуганный Найл Док штурмом взял кабинет, где я находился, и ледяным тоном приказал следовать за ним.       То, что я обнаружил в мужском туалете третьего этажа, навсегда впечатается в мою и без того наполненную странными вещами память, в этом я был уверен больше, чем в том, что я мог как-то помочь. Однако, первостепенный страх, а затем недоумение, окутавшие меня с ног до головы, отступили, стоило невидящему взору окатить мою фигуру бесконечно пустым, доводившим до дрожи в пальцах взглядом.       Перво-наперво я решил не позволять Леви Аккерману повторять те пугающие, но будто чётко отрепетированные движения умелого танцовщика, которыми он целенаправленно делал нечто, что было доступно исключительно его пониманию. Я не удивился, когда небольшая фигурка школьника заспешила вырваться. Однако, я решительно держал мальчишку в своих крепких тисках, переживая, что он сумеет навредить себе. Я прикрикнул на Найла, когда заметил, что он всё ещё не вызвал никакую службу, способную помочь нам. Но мой слух разрезал не невразумительный ответ друга, а чеканный вопрос, пронзительным криком зазвеневший в моих побледневших, как и моё лицо, ушах.       — Неужели никто не видит, что я сейчас испачкаю пол?       Сперва это прозвучало так, будто нам грозила какая-то неприятность иного характера, но я тут же отбросил подобную догадку. Нет, если до этого я старался держать себя в руках, то этот совершенно лишённый какого-то смысла вопрос, застрял в моём оцепеневшем теле.       — Не волнуйся, — удалось прошептать мне, заглядывая в полные слёз глаза, зрачки которых неестественно подпрыгивали, — ты ничего не пачкаешь. Всё в порядке, — соврал я, потому как понятия не имел, насколько подобная ситуация могла быть описана в данном ключе, однако, ничего лучше в мою голову забрести не успело.       — А это тогда что? — Вновь поинтересовался поникший до хрипа голосок.       Я ещё никогда так сильно не желал ответить, но я не знал, совсем не знал, какого же ответа требовали. Словно я оказался в игре, где никакие варианты не подходят, где выигрыша однозначно не случится, но я, заведомо догадываясь об этом, всё равно пришёл поиграть. Я ничего не мог разглядеть, я будто лишился зрения в то время, как все остальные обладали магическим умением «видеть».       Как только до этого сильно сопротивляющееся тело вдруг безжизненно повисло, я позабыл о том, что обязан хоть как-то отозваться. Я перехватил мальчишку и стремительным шагом отправился к выходу со школы, минуя подогретые страхом и любопытством толпы подростков то тут, то там, выглядывающих из кабинетов.       — Где скорая? — Попутно рычал я на ни в чём неповинного Найла.       — Три минуты.       Я обеспокоенно глядел на мальчишку, которого нёс на руках. Он был совсем ледяной, и я сумел подметить это только сейчас, когда оцепенение прощалось со мной, возвращая способность мыслить более ясно. Мне вдруг показалось, что не стоит ждать даже и минуты. Мне вдруг показалось, что он умирает, прямо в моих кипящих жаром ладонях. Я, наконец, понял, что за давно утраченное чувство посетило меня вновь.       Мой ужас выдавала едва видневшаяся складка меж сурово сдвинутых бровей.       — Эрвин, тебе лучше успокоиться, — безапелляционно выдвинул Найл, словно подметив те спрятанные эмоции, которые гулом отдавались по грудной клетке. — Они будут уже совсем скоро, боюсь, мы можем только навредить, если будем действовать самостоятельно.       Благоразумность, как никогда прежде, взывала ко мне. И я позволил себе услышать её, крепко сцепив зубы и сильнее стискивая мальчишку. В голове вихрем взлетели все мои раздумья на его счёт при нашей первой встрече. На самом деле, ни черта я не понял, когда увидел Леви Аккермана. Мне он тут же показался проблемным, но судил я об этом довольно поверхностно, как на моём месте, скорее всего, поступил бы любой учитель, который «повидал многое». Всё оказалось хуже. Намного хуже.       Тихонько выдохнув, я почему-то извинился перед ним, прижимая к своей груди. Наверное, я извинялся за то, что сделал слишком поспешные выводы. А может и за что-то другое. В тот момент я не мог этого понять и лишь с надеждой взирал на въезжающую в школьный двор белоснежную машину скорой помощи. С замиранием сердца, с глубоким чувством вины, с лёгким покалыванием в мокрых, вспотевших пальцах, касающихся чужой кожи, с упавшим куда-то в стопы и камнем потяжелевшим сердцем, я умолял о том, чтобы ещё раз мог взглянуть на этого мальчишку, и тот ответил бы мне иным взглядом, взглядом, полным жизни.