Цветы, растущие в его саду

      В нашей скромной семье, отличавшейся прохладным отношением друг к другу, щедро приправленной взаимной неприязнью и полным отсутствием такта, никто ни перед кем не извинялся. А все мои, однажды строго пресечённые попытки с целью выразить адекватные чувства, сошли на нет спустя определённое количество злобных высказываний, нелестно адресованных маленькому мне. Поэтому я в определённой мере разучился ощущать какую бы то ни было разумную долю вины. Однако, в данной ситуации, стоило моим очам разомкнуться, тут же болезненно сжимаясь от яркого света, я ощутил добрую порцию собственной никчёмности, которая в какой-то мере лишь отдалённо граничила с виной.       В общей палате пахло свежестью и медикаментами, совсем немного потом и только что минувшим февральским дождём, отчего приятная прохлада тянулась меж больничных коек. Мой взгляд переместился на спрятанных за шторами соседей, к вазе с цветами напротив, приоткрытому на проветривание окну и остановился на крупной фигуре моего свежеиспечённого учителя. Загадкой стало то, каким образом он тут оказался, но я был слишком слаб, чтобы разгадывать нескладывающийся пазл. Несмотря на желание отыскать объяснение, мне так и не удалось разомкнуть рта.       Ненадолго прикрыв веки, я очнулся уже многим позже, пробуждённый настырным и бесцеремонным потряхиванием по плечу в исполнении моего нетерпеливого дяди.       — Эй, Леви, давай собирайся. Потом будешь отсыпаться, — недовольно ворчал старик, вцепившись в меня, казалось, до костей своими сухими, длинными пальцами. То, как он искусно игнорировал состояние своего племянника, уже никак не меняло положения вещей. К этому я привык. Я уже не беспокоюсь от недостатка внимания, громких возгласов, грубых наездов, равнодушных и уничижительных шуток, в данном случае будет странно, если родственник проявит нечто, что могло напоминать заботу.       — Кенни? — Немного взбудораженный ото сна, игнорируя ослабевшее до небольшого головокружения тело, я принялся послушно выполнять требования опекуна, пока тот пробелами объяснял, что произошло, не обходя несколькими грубоватыми отзывами и Эрвина Смита, «сующего нос не в свои дела, чтоб его». Кроме нелестных слов, Кенни больше никак не упомянул этого человека.       — У тебя очень давно не было таких припадков, — уже в автобусе, стремительно мчавшегося в сторону нашего дома, как бы между прочим изрёк дядя. Денег на такси у нас не было, поэтому повезло, что автобус, шедший так поздно ночью, не был заполнен, и я смог сесть. По тону Кенни Аккермана, старшего брата моей матери, было легко определить, что он недоволен. Недоволен тем, что пришлось оплатить счёт за пребывание в больнице, тем, что его навязанный обстоятельствами племянник вновь доставлял неприятности, тем, что до него донимался какой-то учитель, требующий каких-то внимаемых и толковых объяснений, тем, что пришлось потратить несколько рабочих часов на главную головную боль его и без того непростой жизни. И мне не доставало большого труда понять всё это. Правда, не от того, что я сообразительный, просто дядя весьма красноречиво давал мне впитать его негодование в себя, гневаясь до тех самых пор, пока наши босые ноги не коснулись пола в прихожей.       — Если такое повторится, я посажу тебя на таблетки, — стрельнув в меня рассерженными глазами, утопающими в такого же цвета серости, что и мои, напоследок изрёк мужчина, брезгующий гуманностью. Отбрасывая обувь в сторону и скрываясь за дверью собственной комнаты, которая по размерам немногим превышала кабинку туалета, которую я лишь однажды видел в красивом торговом центре проезжего города, он шумно вздыхал и ругался, пока, скорее всего, не уснул.       Моя комната, если таковой её можно величать, так как она служила нам столовой, залом и моей спальней, выглядела, мягко говоря, невпечатляюще, грозясь треснуть по швам при малейшем движении. Выцветшие, покрытые жёлтыми, тёмными пятнами, расползающиеся обои, из-под которых виднелась рассыпающаяся штукатурка, взирали на меня каждую ночь в немом безразличии, впитывая и пропуская удручающий запах соседа-алкоголика. Скрипящие, гниющие под ногами доски, служившие полом, холодно позволяли ступать по ним, иногда впиваясь в босые ступни своими остатками, как бы выражая презрение хозяевам. Потасканный диван, на котором едва умещался человек даже такого небольшого роста, как у меня. Жужжащий маленький холодильник, наводивший шуму похлеще разъярённого Кенни. Приглушённая лампочка, лишённая единственного необходимого украшения — абажура. Шатающийся стол и только один стул, отчего я вынужден всегда есть на полу, либо после дяди, что случалось крайне редко, поэтому я ходил в школу голодным. Несмотря на такой невыдающийся список убранств данного места, я был до упоения благодарен тому, что у меня было своё пространство, пусть и такого ничтожно маленького размера, но всё же, — это было всем, что мог требовать такой, как я.       Сон никак не хотел принять меня в свои ласковые объятия, чтобы спасти от весьма трудного дня. Я продолжал пялится на серый, потрескавшийся потолок, сгорая от невозможности принять душ. В любом доме, комнате или квартире, куда мы, по обыкновению, ненадолго появлялись вместе с Кенни, гласило лишь одно правило — не шевелиться, если он отдыхает. В младшей и средней школе я не раз пытался нарушить это правило, в надежде оказаться хитрее и проворнее поставленных условий, однако мне никогда не удавалось обмануть слух Кенни. И если я не успел помыться, поесть или сходить в туалет, приходилось терпеть до утра. Дядя был невыносимо чуток к любым звукам, будто бачок унитаза становился предзнаменованием скорой бомбёжки, а не служил для более практичных причин. Готов поспорить, виною многих неукладывающихся в моей голове черт дяди стала пережитая им служба в войсках. Эта информация была единственной, которой я обладал. И я не до конца уверен, могло ли подобное служить весомым аргументом для оправдания всех тех порой ужасающих поступков моего родственника. Больше о нём я ничего не знал. Всему остальному мне приходилось учиться на ходу. И за всё время я лишь познал жестокость и равнодушие Кенни Аккермана, переставая замечать, что становлюсь подобием приносившего мне столько боли мужчины.       Единственное украшение комнаты — школьная рубашка, которая свисала с вбитого в стену крючка вместе с брюками, вцепилась в меня своим белоснежным блеском, кажущимся ярким даже в ночи. Я смотрел на неё, а она — на меня. В нашем безмолвном диалоге сквозила напряжённость. Она говорила мне, что совершённое сегодня нельзя будет оправдать, предостерегала о возможных обвинениях, предлагала разумные объяснения, точнее — оправдания, пыталась до конца собрать обрывки моей памяти, чтобы я точно понял, что происходило на самом деле, а что нет. Выходило слабо. Мне не нравилось ничего из того, что могло ожидать завтра в школе, отчего я теснее прижимал к себе лоскут пледа, являющийся моим одеялом. Единственное, что радовало мой глаз, — рубашка не испачкалась. Я успел? Или кто-то отстирал то жуткое пятно?       Я вдруг отвернулся от куска ткани, ведь то служило удручающим напоминанием.       — Сенсей, — прошептал я тихим и немного удивлённым голосом невзрачной стене.