Цветы, растущие в его саду

      Часто мне снился один и тот же сон. Он был так привычен, что я ощущал полную свободу, находясь внутри этого параллельного мира, полного небывалых и несуществующих историй. Я точно знал каждый облик, кажущийся потрясающе реальным, место, непременно оставляющее свой отпечаток, словно я бывал в нём, и фразу, как выученный наизусть стих, которым был до небылиц очарован. То был чудесный сон, ведь он неизменно напоминал о том настоящем в далёком прошлом.       Парящая по небу птица живо свернула, легко взмахнув крыльями и немного уступая беспокойному ветру, к небольшому окошку, за которым, переплетаясь меж своими сородичами, цвели и благоухали во всей своей красе хризантемы, слегка обделённые вниманием хозяев, что их приручили. Солнечные лучи, уютно расположившиеся вдоль одеяла, мерцая на атласных тканях, будто капли росы, и уверенно продвигающиеся к моим всё ещё прикрытым векам, нежно обволакивали удивительным теплом июньского утра. Под этим восхитительным объятием мне стало жарко, отчего я вытащил кончики пальцев из-под простыней, беззастенчиво коснувшись стоящего рядом комода, который, к моему счастью и ожиданию, оказался поразительно холодным, что тут же подарило мне благостное ощущение свободы, будто мне удалось победить в некой выдуманной схватке с солнцем. Однако, палящий диск, возвышавшийся высоко в небе, принял вызов и нисколько не пощадил спящего мальчишку, лишь сильнее обжигая собственным светом. В конце концов, я сдался и открыл глаза, ощутив, как кусок моей излюбленной пижамы удачно прилип к спине, что покрылась потом. Я огорчился, ведь теперь её придётся постирать снова, а мне бы этого не хотелось, ведь я никак не планировал ждать несколько дней, чтобы вновь носить любимую вещицу. Решив, что лучше ничего не говорить об этом маме, я молча повернулся на бок, врезаясь взглядом в спящую женщину, чьей поразительно копией являлся именно я.       Мама всё ещё крепко спала, раскинув руки в разные стороны точно самурай, на секунду потерявший бдительность. Небольшие синяки на пару с мешками, являющиеся ярким подтверждением усталости обладательницы, взирали на меня, пока я вглядывался в них. Её хмурые брови подсказывали о, возможно, беспокойном сне. Захотелось подняться со своего небольшого диванчика, подойти и обнять её в надежде развеять смуту, что отразилась на обожаемом мною лице. Правда, делать этого я бы не стал ни при каких обстоятельствах.       Мама не была приверженцем явных и неуместных проявлений чрезмерно эмоциональной привязанности. Особенно, когда дело касалось собственного сына. Я совсем не огорчался, не пытался раскрыть тайну существующей холодности и, что самое важное, не прекращал попытки всевозможными способами добиться её любви, при мысли о которой в потайных уголках грудной клетки трепетно купались мальчишеские надежды. Достигнуть необходимого расположения оказалось весьма трудно, и, будучи маленьким ребёнком, я понятия не имел, каким образом его заслужить, ведь похвастаться мне было нечем. Она выглядела куда более откровенной и свободной в компании незнакомых мужчин, за которыми незамедлительно закрывалась входная дверь, после чего моя мама исчезала на несколько часов. Я был крайне озадачен, вглядываясь в потёртости дверной ручки, то и дело отвлекаясь от принадлежащих мне игрушек, и иногда недоволен тем, что каким-то образом десятку разных мужчин удалось получить сие вознаграждение в виде маминых объятий. Я всегда бесконечно радовался её возвращению, каким бы запоздалым оно ни было, что практически не замечал, какой несчастной она приходила домой. Много она не говорила, и я не знал, что спросить, отчего, вскоре, волнение стало оттеснять и очернять тот мимолётный всплеск радостных эмоций, стоило ей вернуться. Я не осознавал, что за разочарование клубилось прямо в моём впалом животе, заставляя меня непоседливо крутиться на месте. И понял слишком поздно, чтобы иметь возможность исправить случившееся.       Несмотря на то, какой равнодушной и непритязательной была Кушель Аккерман, я всем сердцем обожал её. А особенно горячо мне полюбился один чудесный день недели, ведь только тогда её жилистые руки смывали с красивого лица остатки будничной строгости вместе с утренней водой. Только в этот день она немного оживала, точно кукла, чей ключик на спине повернули, дабы услышать несколько восхитительных фраз. И только в этот день, по воскресеньям она никуда не исчезала. Ни на секунду не отпуская, держала меня за руку, пока наши ноги торопливо стремились попасть на воскресную службу в ближайшей церквушке.       Каждый раз мне приходилось подмечать весьма недоброжелательные взгляды, стоило нам с мамой войти в насыщенное ладаном святилище. Я встречал там наших соседей, которые и прежде обходили нас стороной, но здесь, в церкви, том месте, где я чувствовал себя мучительно неуместно и странно, их обращённые исподтишка в нашу сторону глаза черствели, полыхая враждебным огнём. Мама никогда не объясняла, почему мы приходим сюда, а не посещаем буддистские или синтоистские храмы, поэтому я позволял своему воображению отвечать на интересующий меня вопрос. «Леви, повзрослеешь, и я открою тебе наш маленький секрет», — шептала она после того, как шикнет на меня, если я не удержусь и вновь спрошу её об этом прямо там. Слышав подобную фразу, я сгорал от нетерпения, желая вырасти немедленно, чтобы не оттягивать волнительный момент, когда сокровенная правда будет открыта.       То ли от незнания, то ли от вечно сводившего с ума запаха, но насладиться этим посещением в православную церковь я никак не мог, полностью сосредотачиваясь на тёплой и сухой ладошке матери, которую она отрывала от моей лишь в тот особенный для неё момент — неслышно слетающей с уст молитвы. Молитвы, недоступной для моих ушей и такой скрытной, долгой и глубокой, какой являлась сама Кушель. Я в восхищении наблюдал за громкими возгласами священника и каждый раз замирал в любопытстве, когда мама «уединялась» с Богом. Мне было интересно наблюдать за всеми, но если бы кто-то спросил, хотелось ли мальчишке уйти, то я бы тотчас принял предложение, избегая тем самым припекающие взгляды знакомых людей.       В те моменты я не придавал никакого значения внезапно появляющейся горделивой осанке у матери, ни её высокомерному взгляду, ни ясным и наполненным лишь уверенностью глазам, ни твёрдости походки и слаженности движений. Не подмечал, каковым было напряжение той маленькой женщины, на плечах которой расположилась непосильная ноша, обременявшая её одним только названием. Не подозревал, сколько героизма, храбрости и стойкости требовалось для того, чтобы ступить ногой в святыню, где, несмотря на высокие моральные устои и всепрощение, каждый, в готовности брезгливо сморщить нос, оглядывал нас, словно гниющий и дурно пахнущий мусор.       Я тщательно не замечал тех удручающих нюансов, пребывая в детском восторге от того, что мне можно было держать её за руку сегодня, в воскресенье, в мой любимый день на свете. Казалось, ладонь всегда пылала от этого жгучего, но блаженного прикосновения целую неделю, до нашей следующей встречи.       Казалось, даже в эту секунду плоть горела, как если бы я вновь вцепился в неё своими пальцами, но это лишь я… нервно и беспокойно натирал костяшкой внутреннюю сторону ладошки. От волнения и внутренних колебаний я не осмеливался ступить и шагу дальше, пытаясь одними только мыслями вернуться к тому волшебному сну, что я неутомимо, до бесконечности воспроизводил в моём кинотеатре воображения. Моя спина покрылась липким потом прямо как во сне. Солнце светило так же ярко, как и в моменты, когда я смотрел прямо на него сквозь церковные окна. А ладонь всё так же побаливала, скучая по лишённому контакту. Дрогнув и мгновением позже замерев, я почувствовал нечто иное: чьё-то тёплое, но нисколько не обжигающее касание.       Я обернулся, потеряв равновесие, но обретя его в тот же момент, перестав путаться в собственных ногах, искренне желая нащупать землю под своими стопами.       — Ты не откликался, поэтому я решил подойти, — глубокий, хриплый, но поразительно нежный голос коснулся моих ушей раньше, чем мои глаза поймали перед собой его обладателя. — Как ты себя чувствуешь? — Сенсей улыбался совершенно неизведанным мне образом. В этой слабой, но уверенной улыбке читался лишь оттенок сожаления, но я не чувствовал себя жалким или смехотворным. Я совершенно растерялся, ведь мне ещё никто так не улыбался, поэтому я не знал, как расценивать эту игру мышц в области его губ.       Мужчина совсем немного наклонил голову вперёд, вглядываясь в моё перепуганное от неожиданности лицо, пытаясь отыскать там нечто, чего сам я ни за что бы не нашёл. Удивительно светлые, чистые, как и бескрайнее, голубое небо, глаза сенсея обладали тем чутким блеском, в котором, несомненно, проглядывалась искренность и чистота намерений, а доброжелательность, коей, казалось, не осталось в этом мире, и вовсе била через край.       — Учитель, — прошептал я сухими губами так, чтобы это не коснулось его слуха.       Эрвин Смит продолжал держаться за моё плечо, но, к моему изумлению, я не ощущал тяжести или напряжённости от такого неопределённого жеста.       — Прости, что пришлось оставить тебя вчера, — подметил он, усмехнувшись своей, как он наверняка считал, безалаберности, и убрал руку, — надеюсь, ты успел отдохнуть.       — Нет, то есть… Простите, сенсей, — неуклюже пробормотал я, отодвигаясь от него, ощутив, как то место, где до этого покоилась его крепкая рука, внезапно похолодело и покрылось мурашками. Я не был в состоянии разобраться, что за дурное чувство осело в желудке. — Мне нужно идти, — просто сказал я, ступая прочь и игнорируя то, что мы направлялись в одно и то же место и на один и тот же урок.       Я оглянулся лишь после того, как сделал несколько шагов в сторону школы и подальше от Эрвина Смита, и для того, чтобы встретиться с тем же взглядом, что и раньше. Взглядом, ясным и тёплым, словно объятие небес, которым он провожал меня, стоя ровно там, где я его оставил.