Цветы, растущие в его саду

      Я уделял весьма сомнительное внимание тяжести и жаркой, пульсирующей боли в утомлённых ногах, которые, словно свинцом налитые, всё-таки целеустремлённо несли меня к школьному двору. На этом непростом и надоедливом пути, сметая половину города, включая прохожих, их питомцев и, наверняка, некоторых насекомых, я нёсся так, как если бы на кону стояла моя подозрительно переменившаяся жизнь. Я чудовищно опаздывал, с каждой секундой теряя остатки надежды на то, что мне каким-то невероятным образом повезёт. Испытывая закалённую нетерпимость к опозданиям, я мнительно относился к тем, кто удосуживался прийти не вовремя, а если подобное касалось непосредственно меня самого, то это, пожалуй, удручало ещё сильнее. Установленная планка в моей, испытывающей боль с самого утра, беспокойной голове никак не хотела исчезнуть или опуститься, поэтому очень скоро я перешёл на бег, волнуясь, что торопливым шагом мне не удастся добраться как можно быстрее.       Я нервно поглядывал то на часы, то на водителя автобуса, затем безразлично, будто пропуская мимо сознания, — на мелькающие за окном витрины заведений, лишь предаваясь невесёлым, некогда угасшим воспоминаниям о том, какое бесконечное количество раз опаздывала одна белокурая женщина, приходящаяся мне близкой родственницей. При всей её вычурной утонченности, излишней манерности, лживой любви к этикету и установленным моральным правилам, опаздывала она всегда, словно в какой-то из её немногочисленных, удивительно тонких книг крупным шрифтом выделялась сводка указаний по идеальному исполнению данного действия. Я хмуро припоминал, какое множество раз стоял в ожидании своей легкомысленной матери, оставленный где-то на многолюдной улице, в круглосуточном магазине или наедине с её новым мужем, который, в отличии от моего отца, совершенно не увлекался историей и не мог ничего ни спросить, ни ответить. Он, собственно говоря, вообще мало чем интересовался, кроме как непрекращающимися ухаживаниями. Этот человек выглядел точно очарованный влюблённый из любительских романов. От этого я относился к нему с ещё большим пренебрежением, эта любовь к ней казалась искусственной и заставляла меня задаваться вопросом, что же послужило возникновением этого чувства. В глубине души я знал, что будь иначе, да будь он хоть кем-угодно, я бы всё равно никогда не смог бы отыскать место в своём сердце для незнакомца.       Каждый раз, когда мама величественно вплывала в комнату, в её блестящих, сузившихся глазах не было ни намёка на сожаление, отчего внутри меня, маленького, негодующего ребёнка, вспыхивало пламя ненависти. Ненависти, что предательски жгла глаза и терзала грудную клетку. Ненависти за то, что она осмелилась найти замену для — в моих глазах — незаменимого человека. Ненависти к непрекращающемуся ощущению маленького, брошенного на произвол котёнка, чья независимая и безразличная мать без укоров совести отправилась навстречу своим взрослым приключениям.       Да, я определённо не тлел желанием даже отчасти быть на неё похожим, хотя мне ни за что не удалось бы не походить на неё внешне. Несмотря на то, что я, в целом, больше напоминал отца, в собственном отражении мне всегда приходилось натыкаться на черты женщины, давшей мне место в этом мире. Однако, я изо всех сил трудолюбиво добивался того, чтобы внешнее сходство было единственным, что имело возможность объединять нас. Оттого я тщательно старался участливо реагировать на окружающих, чего она никогда не делала, оказывать мгновенную помощь, что редко занимало её, интересоваться, как чувствуют себя другие, о чём она никогда не задумывалась. Я делал всё необходимое для того, чтобы никто в моём окружении никогда не познал тех горячо нелюбимых мною чувств. Поэтому я, несмотря на то, что, подлетев к школе, всё ещё мог успеть к своему занятию, замер.       Игнорируя перестук моего учащённого сердцебиения после умопомрачительного марафона, я застыл, завидев неприметную на фоне всех толпившихся школьников фигурку Леви Аккермана. Мальчишка стоял у ворот и не шевелился, словно его ступни были прибиты к земле. Я чувствовал напряжение, исходившее от худенького тела, даже на соседней улице, где я очутился. И я мог найти тысячу причин и объяснений этому состоянию, поэтому сочувственно сжал губы и немного нахмурился. Собственно говоря, этой ночью я едва смог уснуть именно из-за него, отчего по итогу не расслышал будильника. Даже Мари, лежащая под моим боком и обладающая великолепной, а порой раздражающей чуткостью во сне, проспала вместе со мной. Прошлой ночью я, вынужденно сдавшись, вконец измучил её вопросами о том, как лучше вести себя в сложившейся ситуации. Я боялся многих вещей. Я боялся, что отпугну его, неуверенного в себе, если буду слишком навязчив, предлагая помощь. Я боялся, что, продолжая утопать в бессилии, он закроется в себе ещё сильнее, если я буду оберегать его от посторонних, словно курица наседка. Я боялся, что никак не смогу повлиять на его агрессивного дядю, оказывающего непосредственное, регулярное влияние на ребёнка. Я боялся многих вещей и в то же время имел в арсенале уйму вариантов того, с каким подходом стоило общаться с Леви. Для меня представлялось очевидном только одно — мальчишка совсем не знает заботы, не говоря уже о том, что у него напрочь отсутствовало так необходимое любому созданию чувство защищённости. И пока всё, что я мог сделать, — дать ему хотя бы это.       Как только я перебежал дорогу, пропуская несколько машин, то окликнул Аккермана. Тот никак не среагировал, поэтому я повторил попытку, но и она потерпела неудачу. В конце концов, я оказался в непосредственной близости от него, прямо за спиной. Натянув на себя самую дружелюбную и располагающую улыбку, я мягко, едва уловимо положил ладонь на плечо мальчишки, пытаясь привлечь внимание последнего. От этого жеста Леви подозрительно пошатнулся, переплетаясь в собственных ногах так, словно не имел над ними никакой власти. Я уж было хотел перехватить его, но он внезапно выпрямился. Про себя я улыбнулся этой забавной, почти детской неуклюжести. Было очень похоже на то, что до того, как я подошёл ближе, он витал в ином измерении.       — Ты не откликался, поэтому я решил подойти, — тихо подметил я, заглядывая в перепуганное лицо напротив. — Как ты себя чувствуешь? — Осведомился я, немного наклоняя голову вперёд и слабо улыбаясь.       Меня внимательно, словно под микроскопом, разглядывали наполненные серой дымкой глаза, бегающие по моему лицу туда-сюда. Кажется, я сильно напугал его. В выражении лица мальчика было столько неподдельных эмоций, что я едва успевал их разгадывать, прежде чем одна сменяла другую. Когда я уже решил, что он, как уже устоялось между нами, не станет отвечать, губы Аккермана разомкнулись:       — Учитель.       Это едва приметное обращение коснулось моих ушей так слабо, что на секунду мне показалось, что этого не было. Я тут же почувствовал себя странно, не совсем понимая, дать ли ему немножко времени для продолжения фразы, но, так как никакого продолжения не последовало, я сказал то, о чём думал всю ночь, испытывая острое чувство вины, мучительно разрастающееся внутри меня.       — Прости, что пришлось оставить тебя вчера, — обратив внимание на то, что всё ещё держался за его исхудалое плечо, через которое, к моему ужасу и сожалению, мог прощупать сильно торчащие кости, я опустил руку, — надеюсь, ты успел отдохнуть.       — Нет, то есть… Простите, сенсей, — парнишка говорил сбивчиво и на выдохе, постепенно отодвигаясь от меня. Я не знал, как поступить, поэтому молчаливо позволил ему собраться с мыслями.       Ещё несколько мгновений он вёл себя так, как если бы я бы чумой, прежде чем сказал простое:       — Мне нужно идти.       Испытывая острое чувство сожаления, жалящее где-то над желудком, я молча смотрел на его отдаление. Меня одолевало желание немедленно догнать его и потребовать, чтобы он лично сказал мне, что следует сделать, чтобы он подпустил меня к себе, и тогда мне бы удалось справиться с любыми проблемами мальчика, но тут же усмехнулся собственной глупости. После подобного у меня совсем не останется шансов на сближение.       Я продолжал смотреть на него, гоняя пагубные мысли из стороны в сторону, пока тот внезапно не оглянулся. Я улыбнулся, но одними лишь глазами, вселяя в него уверенность в сегодняшний день настолько, насколько он смог бы впитать это в себя. Маленькими шагами, почти незаметными, но я знал, ощущал на каком-то немыслимом, недоступном уровне, что холод в глазах Леви понемногу исчезает, а расстояние между нами сокращается, что позволит мне, в итоге, оказать необходимую поддержку и помощь. Ведь именно таким учителем я мечтал быть. И именно моё искреннее намерение делало пропасть между мной и матерью ещё глубже и шире. Я всей душой желал подобрать этого брошенного котёнка, вместо того, чтобы оставить его справляться в одиночку.       Простояв так ещё несколько мгновений я, наконец, осознал, что звонок уже давно согнал всех со двора прямо в школьное здание, поэтому я невозмутимо торчал вдалеке от ворот совсем один. Закатив глаза, не веря в то, что я, пытаясь преодолеть кучу неудобств на пути и сумев это сделать, всё же опоздал. Надо же, столкнулся с ним здесь и совсем обо всём позабыл. Придётся отбывать собственное наказание, которое я придумал для опоздавших, и остаться дежурным. Представляя, в какой восторг придут ученики от мысли, что я тоже решительно настроен выполнять созданные мною правила, я улыбнулся и шагнул к школе, не замечая, как пара знакомых мне глаз незаметно провожала меня внутрь.       День длился закономерно: в такой же спешке и суматохе, как и начался. Меня всё время отвлекали во время моих уроков, принося документы, прося зайти к директору, который, к моему удивлению, никак не стал обсуждать со мной вчерашнее происшествие, то просто желая перекинуться со мной парой фраз, на что я вежливо пытался дать понять, что не в состоянии уделить такое количество времени на беседу. В конце концов, я уже был весьма раздражён к тому моменту, когда смог, наконец, добраться и до учеников своего класса, в котором к моему приходу образовалось неприятная, вязкая, почти физически ощутимая атмосфера всеобщей неприязни и лёгкого недоверия. Я без лишних домыслов мог в считанные секунды определить, кого именно касалась эта игра неодобрительных взглядов, стремящихся пронзить своей остротой и язвительностью сидящего у окна подростка. Леви Аккерман, походивший на некую тень, сидящую в уголку кабинета, напомнил мне о том, что я не провёл ни единой беседы с ребятами, отчего мгновенно пришёл в ужас от собственного непрофессионализма. До чего же людей доводят идиотские опоздания, решил я, немного ослабляя галстук, который внезапно, как по волшебству, стал удушливым.       — Всем привет, — мой голос показался более строгим, чем того требовалось, но он возымел определённый эффект, которого при ином раскладе я, скорее всего, не добился бы. Все в секунду прекратили перешептывания и разговоры. — Прежде чем мы приступим к истории, нам необходимо обсудить с вами пару моментов.       — Это о поездке в Нитинан? — Выкрикнул кто-то из задних рядов, отчего я медленно прикрыл глаза. Уже не впервые в жизни я испытывал весьма неприятное ощущение, которое уж очень сильно напоминало осуждение. Да, всё так. Я осуждал собственных студентов за то, что они совершенно адекватно и понятно отреагировали на Леви после того, как тот, будто вышедший из ума, оттолкнул старосту, которую все обожали. Однако, никто из них не знал, почему это произошло. Я знал, что было непростительно испытывать эту внезапно охватившую меня ярость по отношению к ни в чём неповинным детям, но она всё равно подступала. Кое-как приведя шабаш принадлежащих мне мыслей в порядок, я выдохнул и сумел спокойно ответить, что о Нитинане мы успеем поговорить позднее.       — Я не знаю, с чего начать, — внезапно признался я, отчего их лица приобрели доселе незнакомое мне выражение, что заставило меня усмехнуться. Обычно я всегда всё знал, поэтому они выглядели поистине удивлёнными. — Мне жаль, что вчера всё так сложилось, уверен, у нас всех возникло некоторое недопонимание и беспокойство, — немного неуверенно продолжил я, — но случилось то, что случилось. — Я успокаивающе улыбнулся. — Нам всем необходимо научиться быть терпеливыми и разбираться в происходящем, чтобы прийти к верному заключению. Я более чем на сто процентов уверен, что никто не хотел причинить никому никакого зла. Поэтому на вашем месте я бы поинтересовался, как дела у пострадавших.       — Сенсей! Если бы только этот новенький умел открывать рот, было бы куда проще искать те самые ответы, о которых вы говорите, — недовольно высказался ученик, на что, к моему удивлению, разлетелись одобрительные возгласы, которые мне с лёгкостью удалось унять одними лишь глазами. Я бросил соболезнующий взгляд на Аккермана, как только гул прекратился, но тот, в присущей ему манере, оставался отчуждённым, видимо, происходящее не так сильно занимало его, и, понемногу свыкаясь с привычками подростка, я мог это понять. Переведя внимание на Ханджи, я отметил, что она совсем немного улыбается, не придавая значения общему бунту.       — Напыщенный урод, — донеслось до меня, и я с огорчением отметил, что теряю связь с собственными учениками. Прежде чем мне пришлось остудить пыл этого негромкого и неуверенного мятежника, Леви медленно встал с места.       — Простите, — спокойно объявил он, как бы давая негодующим сверстникам то, в чём они все нуждались. После этого заявления он опустился на стул, продолжая упиваться видом за окном.       Одним только словом ему удалось остановить миллион пересудов, прежде чем через мгновение возникли новые. Он в миг избавил меня от потребности защищать и оправдывать его, безмолвно подчёркивая этим, что он справится с обращённым в его сторону всплеском всеобщего недовольства самостоятельно. Я ощутил себя не так хорошо, как представлял. Выходит, словно я вынудил мальчишку извиниться. Но разве ему было за что просить прощения? Гнев на себя распустился по всему охладевшему телу, словно бутон цветка, застрявший в ледяной вазе. В моей голове вертелась уйма слов, но каждое из них ловко миновали взволнованного меня. Я обессиленно рухнул на учительский стул, который, впервые за 5 лет, показался мне таким неудобным, будто я сел прямиком на гвозди.