Цветы, растущие в его саду

      Моё, лишённое всякого энтузиазма, извинение разлетелось по этой удушливой комнате в порыве поскорее рассеяться, раствориться, как и горсть тех небольших мальчишеских мечтаний, ещё где-то в ушных раковинах моих одноклассников, не достигая желанного столкновения с сознанием. Я поразился, с какой потрясающей беззаботностью и равнодушием поднялся и произнёс заветное слово, которое мои сверстники принялись рассудительно лелеять, словно маленького ребёнка. Так просто. Ещё сегодня утром они смотрели на меня так, как лишённый гуманизма охотник наблюдает за животным, что в скором времени подвергнется утончённому садизму. А теперь они благосклонно принимали мою невыразительную просьбу о прощении, как очаровательная дама отвечает на ни к чему не обязывающий флирт ухаживающего джентльмена. Власть, по истине, головокружительнее любого напитка. Без всяких обиняков я привык отдавать власть тем, кто хотел обрести её надо мной. Благодаря дяде, навыкам дрессировщика которого позавидовал бы любой кинолог, я был натаскан в этом лучше любой послушной собаки, исполняющей неслыханные трюки, потому не испытал никаких противоречивых эмоций. Я более не владел собственной волей, как заточённая в клетку птица, утратившая искру жизни. Я уже был уверен в том, что действительно задолжал им извинение, хотя по большему счёту я виноват лишь перед одним человеком — девушкой, которая оказалась жертвой вчерашнего приступа, в причине которого я никогда и ни за что не признаюсь.       Не в силах терпеть этот сочувствующий, внимательный и, моментами, ни с чем несравнимый и виноватый взгляд Эрвина Смита, я упрямо наблюдал за прозрачной шторой, застывшей в одиночестве, лишённой прохладных порывов угасающего зимнего ветра. Кусок сетчатой ткани слегка перекрывал вид так сильно необходимой, дразнящей свободы за рубежом немыслимо удручающего места, где возможность совершить хотя бы один единственный, облегчающий вздох полной тоски грудью, впуская дозу кислорода, что смогла бы распустить нити, сплетённые тяжестью каждой прожитой секунды, казалась реальной. Вдали от этого места, когда-нибудь я надеялся шагнуть навстречу сему простому и одновременно каверзному действию.       Пробежавшись пальцами по упавшей на лоб чёлке, которая давным-давно перешла границу дозволенной длинны, я уронил руки на колени в замок, следом опуская глаза и пытаясь изо всех сил отключиться от происходящего. Очевидно, сегодня попытка отстраниться удавалась мне многим меньше. Я то и дело отвлекался от собственных незамысловатых размышлений, по случайности вникая в то, о чём говорил учитель, невольно соприкасаясь с ним неведомой силой. Я поднял взор.       В его длинных, выразительных пальцах с аккуратно постриженными ногтями уместилась невзрачная синяя тетрадь, в которую он ни разу не заглянул и которая, казалось, могла распасться на кусочки от крепкого натиска сильных рук. Только сейчас, не отворачиваясь и позволяя себе разглядеть то, на чём я боялся задерживаться даже на пару мгновений, я отметил, каким высоким он выглядел. Создавалось впечатление, будто он возвышается на пьедестале, далёкий и неуловимый, как некая скульптура, к которой нельзя подойти и не разрешено коснуться. Слегка помятая за день рубашка и серый жилет в тон брюкам обрамляли крупную фигуру мужчины, лишь подчёркивая статность носившего эту одежду человека. Несмотря на официальный стиль, который, кстати говоря, не сильно соблюдался во всех других школах, где мне принудительно пришлось побывать, ни один костюм не мог скрыть бьющей через край энергии, что расплёскивал сенсей, наверняка не вникая в то, какой поразительной и могущественной аурой обладает. Каким-то неуловимым, чудотворным образом она охватывала пространство, где он очутился. Я всем телом ощущал его на расстоянии нескольких метров. Возможно, именно из-за этого у меня попросту не хватило ресурсов, чтобы избежать нежелательного контакта, ведь хотел я того или нет, частичка этого человека уже приблизилась ко мне на неопределимое, но, наверняка, опасное расстояние.       И я был абсолютно против.       — Леви, задержись на минутку, пожалуйста, — твёрдый, хриплый голос учителя побудил меня притормозить прямо около его стола. Пропуская мимо себя других, я стоял боком к Смиту в надежде, что его взгляд прикован к чему-то другому, а не ко мне, хотя маловероятность последнего ощущалась на некоем животном уровне и инстинкте поскорее бежать от хищника.       — Как самочувствие?       Я осилил поднятие собственных зрачков, пытаясь обрести фокус на мужчине. Тот стоял, скрестив руки на груди, и не смотрел в мою сторону.       — Я в порядке, можете не спрашивать каждый раз, — отчеканил я, удивляясь преднамеренной грубости принадлежавшего мне голоса.       Смит улыбнулся и взялся за лежавшие на столе бумаги, принявшись складывать их в портфель. Я, не слишком улавливая повод для улыбки, моментально почувствовал напряжение в кончиках пальцев ног, что вытянулось до самой макушки.       — Вынужден тебя огорчить, но спрашивать я буду столько раз, сколько захочу, но оставляю право выбирать — отвечать мне или нет — за тобой.       — Великодушно, — не слишком впечатлённый, резонно заметил я, на что он, выглядя обрадованным, вновь улыбнулся.       — Мне жаль, что тебе пришлось выслушать всё это, да и к тому же извиниться, — признался сенсей, подарив очередной ласковый и даже немного отцовский, насколько я мог судить, не имея в этой жизни такового, взор.       — А мне — нет, — подхватил я, не желая слушать продолжение сего раскаяния.       На секунду, только лишь на секунду в блестящих глазах учителя я подметил намерение прекратить этот разговор. И я бы посчитал эту готовность бросить болтовню с кем-то, вроде меня, весьма гармоничным и разумным, достойным такого проницательного учителя, как он, решением. Однако, вместо того, чтобы встретить мои ожидания, Эрвин Смит, категоричность которого, видимо, превосходила любые дозволенные рамки, выбрал новую ветвь для разговора, которая показалась мне в тысячу раз более нелепой, чем всё то, что он успел сказать до сих пор. Как только слова слетели с уст сенсея, я поражённо уставился на него, не в силах сообразить, действительно ли он считал благостной задумкой моё участие в давно запланированной школьной поездке.       — Ты ещё успеваешь записаться, — положительно настроенный осведомил меня Эрвин. — Не уверен, рассказывал ли тебе кто-нибудь о деталях?       — Нет, — я окинул его холодным взглядом. — Вы в самом деле думаете, что это хорошая идея?       — Я подумал, что это отличная возможность сблизиться с ребятами и немного отдохнуть, — простодушно заявили в ответ.       — Нет, я не поеду, — чётко ответил я, сжимая кулаки и желая прекратить теперешний разговор. Этот человек даже на секунду не осилит вообразить, какой насмешкой я стану, заявившись с клочком бумаги домой, где необходимостью будет дьявольская подпись дяди. Не говоря уже о таких исключительно невообразимых вещах, как его разрешение, сам я ни за что не стал бы участвовать в подобном сборище. — И ещё, — внезапно дополнил я, чувствуя, как всё закипает внутри моего желудка, — я хочу, чтобы Вы, как учитель, проявили тактичность и прекратили преследовать своего ученика на каждом шагу, задавая столько вопросов. Иначе, возможно, мне следует обсудить это с кем-то из старших.       Повисла неловкая и ужасающе долгая пауза, но я ощущал, что был, несомненно, прав в этой ситуации. Я буквально давился под этим напором и просто хотел хоть какого-то спокойствия, а вместо этого всё время натыкался на учителя, что по неясным мотивам усердствовал в том, чтобы как-то оказать помощь, в которой я вовсе не нуждался.       — Ты прав, — внезапно сказал он, спрятав последние клочки бумаги в портфель. — Я рад, что ты мне это сказал. Извини, этого больше не повторится, — учитель окинул меня простым взглядом, не таким многозначительным, как прежде. — Что ж, в таком случае, не буду тебя задерживать, — попрощался он, двигаясь к двери.       Я застыл. И оставался на месте в течении пары минут, переваривая состоявшийся диалог. Странное, болезненное чувство застряло ровно поперёк моего сжатого эмоциями горла. Почему, услышав его извинения, на место гнева не пришла облегченность и внезапная радость? Осталась неведомая мне тоска прямо по центру груди.       Забота, неразличимая и, порой, обжигающе двуликая, напоминала небольшое поле прекрасных цветов, таких же ярких и привлекательных, как и лучи солнца, ласкающие тянущиеся к небу нежные и хрупкие стволы пёстрых плодов земли. Сплочённые бутоны, пророщенные подле друг друга в стремлении коснуться лепестков своих соседей, готовы принять любого в свои чуткие объятия. И падать навстречу им кажется таким легким и безопасным, поэтому совсем босой ты проникаешься их прикосновением, затесавшись между нескончаемых рядов, и роняешь себя в сгустке волшебных, искрящихся под пылающим солнцем цветений. Именно в этом великолепном образе мне виднелась забота. По крайней мере, до того самого момента, пока человек, который ухаживал и одаривал любовью воображаемый сад, не исчез, оставляя лицезреть смерть каждого цветка, меняющего свой облик так стремительно, словно намереваясь поскорее уйти вслед за хозяином. Эта, местами сказочно нелепая, картина переменилась. Издалека всё ещё могло представиться, что поле так же благоухает цветами, но, делая лишь несколько шагов в его направлении, можно было убедиться, что это не так. Поросшие неизведанной болезнью, гниющие ядом новых управленцев, колючие, острые, словно лезвие меча, извивающиеся под диким, грозным ветром, они глубже впивались корнями в сухую, чёрствую, едва пригодную землю. Их не хотелось касаться, и они не протягивали объятия. Бесцеремонные, они заняли господствующее место среди цветов, не давая слабину в намерении задушить любой осмелевший росток, напоминающий о былом.       Сейчас, вглядываясь в один единственный, неуверенный, окружённый стаей шипов проросток, пускающий первый бутон, стремящийся к верху, пытаясь привлечь моё внимание, чтобы я позволил этой могущественной силе разрастить и окрепнуть, сметая ту сгущающуюся темноту и смуту, я гадал, насколько намерение Эрвина Смита такое же чистое и белоснежное, как и посаженный им цветок в этом потерянном месте.       Я вышел из кабинета, осилив несколько шагов, выбираясь из горстки ассоциаций и сравнений. Я знал, как больно ранят цветы, которые посадили без должной любви, поэтому имел привычку не приближаться к ним, оставаясь безразличным наблюдателем трагического геноцида. Но даже в этот момент, спустя несметное количество ошибок, мне до дрожи в коленях хотелось подойти и прикоснуться к цветку, взять в тёплую ладонь и ни на миг не расставаться с этим ощущением света, заполняющим рёбра.       «Не стоит», — ясно и уверенно твердил голос внутри топтавшегося на месте меня. И я чувствовал, что этот унылый голос прав.       Однако, несмотря на эту здравую мысль, я нашёл взглядом учителя, который отошёл на пару метров. Я обнаружил его в компании привлекательной женщины и замер, не зная куда деваться, чтобы всё не выглядело так, словно я решился подсмотреть или подслушать их беседу. Я вернулся и остановился в дверной арке, исподтишка наблюдая за ними в ожидании, пока она уйдёт. Женщина ласково провела ладонями вдоль краёв жилета учителя и подарила ему вдохновляющую улыбку. Она пробормотала нечто, что вызвало у него слабую ухмылку, такую спокойную и умиротворённую, что мне до ломоты в костях хотелось узнать, что же такого она могла сказать. Подглядывая за воркующей парой, я прижал руку к груди, отмечая, как стремительно бьётся моё растревоженное сердце. Я ощутил новое, незнакомое и весьма неприятное чувство зависти. Чему я завидовал? Этой нежности, сыпавшейся с её уст, или его влюблённого взгляда, пылающего, словно дикий огонь в лесу? Цветам, растущим на их совместном лугу?       Я скрестил пальцы, опуская глаза. Я не понимал охвативших меня эмоций. Таких новых и отвратительных. Это было совсем на меня не похоже. Совершенно растерявшись, я понял только одно — любое соприкосновение с посторонними закончится знакомым мне образом, поэтому не стоит соваться к дающим плоды зёрнам. Они всё равно погибнут, померкнут в серости и безнадёжности окружающего их ужаса, оставляя кровоточащую рану на месте, где я, по глупости, позволил им пустить корни.