Цветы, растущие в его саду

      Над городом нависали тучи, пугающе тёмные, громкие и безрадостные, точно чёрные, огромные, крикливые птицы, весьма символично одетые в похоронные костюмы с целью проводить остатки надежды и мужества, смыть слезами меня самого, словно неудачно нарисованную картину, оставленную в глубинах покинутой улицы. Крылья их заглатывали любой осмелившийся появиться кусок вечернего неба вместе с толикой тепла, что могло подарить уходящее солнце. Их тяжесть, казалось, всё ещё ощущалась прямо на моих промокших от дождя плечах, отчего они уныло клонились к носкам старых кроссовок, что хлюпали точно после пешеходного похода вдоль непроходимого водоёма. Вода ручьём лилась с самой макушки, падая к ушам и покрывшейся мурашками шее, растекаясь вдоль уже ни на что негодной курточки к ледяным пальцам рук, которые потеряли всякую чувствительность от холода, охватившего всё моё естество. Мне казалось, что я умираю. Не от боли, а от наступившей пустоты.       Когда он заговорил, моё обессиленное, едва пульсирующее тело, подающее и без того мало жизненных признаков, замерло окончательно, будто от волшебного заклятья. Я не удивился, но дыхание, предатель, лишь на мгновение дало сбой, прежде чем грудная клетка вновь вернулась к естественному движению. Иронично, но я ждал. Или хотел. Понять нечто подобное мне попросту не в силах.       Его дыхание было тёплым и свежим, голос нежен и тих, точно, как и ловкие, плавно порхающие у меня перед глазами руки, которыми он смывал кровь с моего лица, совсем незаметно касаясь кожи, будто волнуясь причинить лишнюю боль. Привыкшему к унижениям и регулярным физическим надругательствам трудно принять, что кому-то есть дело до подобной мелочи.       Я был совершенно заворожён и одновременно напуган этой внимательностью, отчего спокойно подчинялся просьбам учителя. Внутри, несмотря на выработанный инстинкт самозащиты, не находилось ни одного позыва отвергнуть эти чуткие прикосновения или грубо ответить на едва слышное, успокаивающее бормотание, пестрившее в моих ушах. Я не чувствовал боль от рассечённой губы, саднящего носа или увечий, с точностью игрока дартс нанесённых дядей вдоль каждого сантиметра израненной кожи, полностью сосредоточившись на умелых махинациях, которым следовал Эрвин Смит.       — Я закончил, — голубые глаза смиренно смотрели точно на меня, но в этот раз это не отталкивало. — Подождёшь секунду? Узнаю, где у моего друга спрятана аптечка.       — Да, — обессиленный кивок проводил учителя прочь из небольшой уборной.       Я сидел неподвижно, словно кусок камня вдалеке от цивилизации. Сил не доставало даже для того, чтобы оглядеться и увидеть собственное, омерзительное, изуродованное отражение в небольшом зеркале, что пытливо пожирало глазами мою спину. Внезапно я подметил, что ссутулился, отчего позвоночник реактивно выпрямился: я не мог позволить себе быть таким беззащитным, выдающим собственную печаль даже с учителем, который, казалось, оставался безопасным островком среди сгустка непроницаемой и глубокой воды, окружившей нас обоих и готовой наброситься, беспощадно заглатывая сдавшихся ей на милость. Руки потянулись к краю куртки, которая назойливо расставалась с остатками дождя, ниспадая до ужаса громкими — стоило остаться одному — каплями на пол. Сняв её, я позаботился и том, чтобы полностью избавиться от промокшей одежды, как предложил сделать Эрвин-сенсей. Оставшись в одних лишь трусах, я поморщился от холода и тут же встряхнулся от озноба. Моя неестественная худоба выглядела ещё хуже в этом зеркале и с тусклым, неприветливым светом, висевшим прямо над макушкой.       Я искусно игнорировал ряд багровых синяков, напоминавших рассаду ярких звёзд в неизведанном космосе, невыносимо далёком и захватывающим, надев выданные другом учителя штаны, которые являлись частью формы официантов. Точнее будет отметить, я научился не придавать им никакого значения, в конце концов, уже не припомнить и дня, чтобы я существовал отдельно от этих болезненных ран, каждый раз напоминавших о едком одиночестве и жалящей тоске, а чаще всего — о желании навсегда избавиться от этой, схожей на пытку, жизни.       Дверь медленно рассекла угнетающее пространство. Поражённый, моментально встревоженный взор скользнул по не выдающейся картине, прежде чем удалось прикрыться вещами, которые мне вручили. Казалось, воздух затрясся от тревоги, возрастающей в этих ясных, понимающих глазах. От неловкости хотелось провалиться сквозь землю.       Перед тем, как носок туфель, двигающийся в моём направлении, коснулся плитки, я, неистово прикрываясь куском футболки, смог разглядеть доселе неизвестное выражение, посетившее лицо Эрвина-сенсея. Место потрясения оказалось занято гневом, что затем сошёл на нет, оставляя после себя удивительной силы сожаление. Мой подбородок задрожал от бессилия. Учитель прикрыл веки ладонями, со свистом вздохнул, пропуская пальцы дальше к своим растрёпанным волосам, и посмотрел куда-то мимо голого меня.       — Прости, что вошёл без разрешения, — каким-то образом ему удалось произнести никому не нужные слова извинения, — но тебе… Тебе больно? Что я могу сделать? — Голос мужчины разбивался о мой слух, ломаясь под давлением дрожащих губ. Он ступил на долю, на жалкий сантиметр ближе, но показалось, будто он сократил расстояние в долгие, отдаляющие километры, не оставив между нами и полосы, через которую можно провести ниткой, которая не дала бы сокрушиться прямо у ног друг друга.       Отпустив футболку, своими тонкими и ледяными пальцами я вцепился в рукава его свитера, прежде чем окончательно содрогнулся от жалости к себе. Я не прекращал хвататься за Эрвина, будто за идиотскую соломинку, за единственный якорь спасения в этом океане безразличия и ужаса, путаясь в его одежде, сильных руках, крепко державших меня, кашляя от непрерывных рыданий, вибрирующих в каждой области этого слабого, ненавистного мне тела. Я бился в конвульсиях, будто загнанная несчастьем и сломленная духом птичка, застрявшая в кольце объятий, служивших клеткой, синонимом которой была, как ни странно, свобода.       — Я рядом, — повторял его осторожный голос, словно мантру, которая едва долетала до моего сознания сквозь пелену слёз и судорог, охвативших моё естество. Ладонь Смита двигалась вдоль моей макушки, сползая к спине, утопающей в сотнях маленьких уколов, убаюкивая, будто дитя, никак не желающего поскорее уснуть. Эта ладонь была такой тёплой, такой надёжной, словно ненастоящей, ведь только в собственных иллюзиях я мог вообразить нечто подобное. Я плакал и плакал в его руках, не желая расставаться с ощущением, что дарил мне этот момент. Но как мог я?       Желание резко отпрянуть посетило меня, стоило на мгновение очнуться от нахлынувшей истерики, но освободиться не удалось. Эрвин Смит так цепко держал меня в объятиях, даря нечто невесомое, но желанное, не считываемое, но ясное, что я со смущением признал, что не хочу отталкивать его. Однако, зудящий страх того, что он прервёт эту близость первым, я, несмело положа руку на грудь сенсея, отодвинул мужчину настолько, насколько позволяли силы, от чего тот послушно отпрянул, давая необходимое пространство раненому и загнанному зверю, которого пытался успокоить.       — Я не хотел, чтобы Вы видели это, — тут же отчуждённо выдал я, натягивая на себя футболку, подняв её с пола. — Мне жаль, что я отнял у Вас время, Вы можете идти, — приказным тоном добавил я, звуча горько и липко, намеренно оскорбляя оказанную мне помощь гримасой, что появилась на опухшем лице. — Я был не в себе и не знаю, зачем согласился пойти с Вами, я нисколько не доверяю Вам, учитель.       Эрвин, словно ожидая подобной реакции, не шелохнулся, продолжая внимательно разглядывать меня с ног до головы, задумчиво блуждая туда-сюда. Я знал, что выглядел в точности, как уязвлённый ребёнок, но я ни на секунду не хотел давать ему возможность стать ближе мне хотя бы на йоту. Я не мог позволить себе подобной роскоши и намеренно возжелал растоптать уверенно растущий цветок.       — Меня довольно сложно обмануть, — без обиняков заявил Смит, в отличии от меня, он не выглядел смущенным или раздражённым, его лицо приняло нейтральный оттенок с толикой мягкости, что обещала раствориться в воздухе, захватывая в этот омут тишины и спокойствия всех, кто мог оказаться поблизости от источника. — То, что я видел, не было слабостью. Ты показал такую силу, которую я даже не подозревал увидеть. И я восхищён твоей храбростью и благодарен.       — Прекратите нести этот бред, — язвительный упрёк развеялся по комнате, оставшись незамеченным.       — Однако, несмотря на твоё предложение, я не уйду, — спокойно продолжал Смит. — Более того, я не дам тебе уйти. Не раньше, чем мы поедим. Идёт?       — Вы что, принуждаете меня?       — Нет, я выдвигаю ультиматум. Я обещал, что мы будем делать всё постепенно. Как только поешь, я дам тебе уйти. Даю слово.       Мой недоверчивый, размазанный взгляд устремился на него, но с ответом я не нашёлся, будучи ужасно голодным. Этот незначительный факт не позволял вот так просто отказаться от подобной инициативы.       — И вот ещё что, возьми это, — ухватившись за край своего свитера, учитель одним лёгким движением избавился от него, на секунду оголив торс, что не успело уйти от моего пристального взора.       Протянутая одежда казалась насмешкой. Я почувствовал себя глупо за все вещи, которые высказал от страха быть слабым и непонятым. Меня убивало то, как хорошо этот человек понимал меня. И я терялся в догадках, каким образом ему это удаётся, ведь за всю свою жизнь никто не проявлял такого терпения и никогда не проникался ко мне. Я растерялся и был не в силах разобраться в том, как вести себя дальше.       — Ты весь дрожишь, — так же тепло высказался он. — Прошу, возьми это.       Я сглотнул. Я дрожал совсем не от холода.       — Простите.       — Не волнуйся на этот счёт, — он проследил за тем, как я мирно и виновато натягиваю его свитер, который, как и ожидалось, выглядел на мне ничуть не лучше огромного мешка, но он был таким тёплым и так приятно пах, что остальное не возымело должного внимания с моей стороны. — Я всё понимаю.       Как только эти довольно громогласные слова слетели с его губ, я навсегда усвоил, что это действительно чистая правда. С того момента он ни разу не давал усомниться в этом. Мои красные глаза, болевшие сильнее, чем от ударов, встретились с глазами учителя, честными и кристально чистыми. Сердце пропустило глухой удар, и я отчётливо мог разглядеть цветок в своём разгромленном поле. Он, к моему величайшему сожалению и, одновременно, невероятному облегчению, окреп и вырос, оказавшись немного выше меня, будто оберегая от того, что существовало позади него. Он желал быть единственным, на кого должны смотреть. И, будто по приказу этого своевольного растения, я больше никогда не отрывал свой взгляд от Эрвина Смита. Никогда.