Цветы, растущие в его саду

      Смерть была желанным гостем в моей покалеченной, израненной невыносимыми воспоминаниями и настоящими, язвой покрывающими душу, моментами жизни. Пусть это будет данная секунда, ближайший вечер, следующий день или даже долгий, изнуряющий месяц, я не стану возражать, лишь вздыхая с облегчением, принимая её в свои объятия, как старого друга, что с сердечностью взирал на дитя — неудачный эксперимент Бога. Наверное, будь я достаточно смелым, то, ни капли не сомневаясь, шагнул бы навстречу её величию своевольно и бесстыдно, оставляя тело и память позади себя. Я, отчего-то, лелеял надежду того, что там, в другом, выдуманном, несуществующем, но таком вожделенном многими мире, именуемом не то небесами, не то раем, меня встретят как истинного героя. Оказалось, я был удивительно, неожиданно для собственного осознания, заносчив, дабы полагать, что отправлюсь в святое место, уготованное мне, словно вымощенная дорога моих правильных, весомых, заслуживающих похвалы деяний, ведущая к надлежавшему входу — в высшее наслаждение, к положенной награде.       Я отвратительно заносчив и помешан. Таких, подобных мне и ей, никто не ждёт в святыне, никто не откроет рук навстречу с улыбкой на устах и проникновением. Я знаю наверняка, что встречусь с нею. В кипящем аду, где блуждают тысячи осквернивших дар жизни уродов, в точности как моя мама. В точности как я сам, грешник, посмевший бросить тень сомнения, готовый оборвать смехотворное существование. Что бы сказали люди из той начищенной до блеска, источающей яд церкви, куда мы ходили с тобой каждое воскресенье? Без доли ощутимости уверенно заявили бы тоже самое, что и о тебе? Интересно, преследуют ли тебя эти же голоса, бесстыдно застрявшие в моей голове, изрыгающие безобразные, острые, будто копья, слова? При встрече я, наконец, узнаю.       Смерть была знакома мне. Порой, когда град кулаков осыпал моё тело, оставляя лежать потерявшего сознание от боли, изнемогавшего от сильных, омерзительно липких пальцев, сходившихся на шее раз за разом, я мог разглядеть её мутное, парившее вдалеке облако, пока глаза мои оставались закрыты, охраняя от жути реальности. В эти благословенные минуты наступала тишина: рой беспокойных мыслей затихал, тело безжизненной тряпкой покоилось на ледяном полу, пульсирующее изо всех сил напряжение исчезало. Я мечтал, чтобы тишина не уходила.       Смерть была заразна и страшна. Однако, боялся я только тогда, когда она прикасалась, уводя за собой в безмолвие, к кому-то постороннему. Я больше не мог наблюдать за смертью ни в одном её проявлении. Из-за тебя.       Я отчётливо помню, как женщина, чью любовь я тщательно пытался отыскать или разглядеть, собственными усилиями встретилась со смертью прямо на моих глазах, заляпанных её густой, великолепного бордового оттенка кровью. И как бы сильно я не пытался забыть тот ужас, он преследовал и преследовал меня днём и ночью, бродив за спиной, точно тень, связывая крепкой верёвкой вокруг и без того сжатого горла, точно истлевший запах, точно не подкреплённое ничем наказание, отчего необходимость ступить ногой в тишину, покрывшуюся темнотой, возрастала крепче любых цветов.       Я, не теряющий веру в то, что она отыщет для своего сына небольшой, пусть совсем неприметный уголок в её жестоком и равнодушном сердце, постепенно перестал бродить хвостом за ней, прекратил бесконечно вглядываться в бесстрастные двери, проводившие со мной куда больше времени, отказался беспрекословно слушаться и отвечать требованием. Я обещал быть невыносимым ребёнком, обделённым вниманием матери, но не более.       Мне было девять. Я удачно отворил хрупкую, словно листья осенних деревьев, дверь и встретился с глазами такими мёртвыми, будто её уже не стало. Она, которую застали врасплох, бросила испуганный и отчего-то довольный взгляд прямо на меня. Прежде чем мой вздох потерялся в душной комнате, шея женщины разошлась, точно небрежный, неаккуратно сделанный шов на старом пальто. Её рот выпускал страшные, ненавистные слова, булькая и роняя капли крови на подбородок, как если бы младенец радостно улыбался и пускал слюни при виде родителей. Зрачки прятались, не желая быть замеченными. Рот кривился, точно за него тянул пакостный кукловод. А сама она, ударившись спиной о край кровати, ссутулилась, что было совсем на неё не похоже.       Я оказался рядом моментально, но как много это значило: то, что я был рядом? Я хватался за открытую шею своей матери, рассчитывая на то, что шов внезапным образом сойдётся, пока кровь фонтаном била во все стороны, оставляя за собой грязь, много грязи, столько, что мне никогда не отмыться. Словив себя на мысли, что я будто безумец, пытаюсь придерживать и даже собирать бегущую по её груди кровь своей ладонью, я вскочил в поисках телефона, не имея ни малейшего понятия, куда позвонить. Я бросился к ней, умоляя, чтобы она подсказала мне, я так сильно кричал на неё, а она никак не хотела отвечать. Долгие минуты я старался добиться желанного ответа, пока не понял, что его не будет. Никогда.       Лежать рядом было странно нормальным, вершиной близости. Я не мог представить, что у меня есть право подняться и оставить её. Ни за что, повторял я себе, ни за что. Я послушно, не желая обидеть её, свернулся в калач и лежал в луже крови неизвестное количество часов, глядя прямиком в безмолвные глаза, утратившие былой блеск. Мне показалось, то был первый раз, когда они выглядели удивительно умиротворёнными, будто нашедшие неоспоримое, доподлинное утешение.       Уже довольно знакомое прикосновение к плечу вытянуло меня из мимолётного сновидения, полного спокойствия летнего пляжа, прозрачного моря и какого-то незнакомца, зовущего на берег.       — Мы уже здесь, Леви, — снова этот голос, в котором я бессознательно утопал, стоило ему пролететь около изнеженного уха.       Я открыл крепко сжатые веки, взирая на тяжёлую ладонь и неспешно переводя не совсем понимающий взгляд на учителя, лицо которого находилось поразительно близко к моему.       — Ты спал всю дорогу, — удовлетворительно хмыкнул он, отчего моя голова затряслась под игрой его мышц, — в силах добраться до номера или мне тебя донести? — Шутливо прибавил Эрвин, продолжая глядеть на то, как я собираюсь с мыслями, покоясь прямо на его твёрдом плече.       Даже в полусонном состоянии от этого беспечного вопроса я почему-то внезапно покраснел, а, окончательно придя в себя и обнаружив, что без стеснения дремал на учителе, вряд ли отличил бы собственную физиономию от помидора.       — Нет, я выхожу, — немедля поставив его в известность, я на сомнительно слабых ногах выпорхнул из такси быстрее самой пули.       Ветер обдувал нас со всех сторон, пока мы в молчании двигались в сторону хостела, где я собирался провести несколько ночей, которые — всё ещё с трудом верится — пообещал предоставить сенсей. Осознание чего-то подобного пока только грохотом отбивало внутри чёрствое недоверие и едкий, разлагающийся в области живота страх. Вряд ли со мной может произойти нечто хуже того, что уже случалось, заключил я, успокаивая себя, пока мой новоиспечённой, но не на бумагах, покровитель вёл какую-то беседу с администратором этого, на первый взгляд, уютного места.       Со взрослыми я редко, точнее никогда не чувствую себя в безопасности, однако стоя позади него, разглядывая эту сильную фигуру, мне почему-то показалось, что этот человек никогда не воспользуется данной ему привилегией с целью физически надругаться надо мной. В отличие от моего дяди, который, несмотря на такой же высокий рост, но выглядя в трижды меньше Эрвина Смита, оскорблял меня во всех замысловатых, запоминающихся формах. Энергия, исходившая от учителя, будто убаюкивала, говоря мне расслабиться, но, несмотря на это, я был начеку. Сколько помню себя, я всегда был начеку, однако это совсем не означало, что у меня хотя бы раз получилось дать отпор, поэтому я настороженно сглотнул, избавляясь тем самым от дурного воображения.       Разговор длился недолго, я не мог разглядеть, какая сумма ушла на моё проживание, пока старательно игнорировал то, как смотрели на рецепции: особенно осуждающий, слегка надменный взор достался именно старшему из нас. Я представлял, как всё могло выглядеть, но никак не поддался этому неодобрению, точно, как и сам учитель, который оглянулся на меня, обнадеживающе и немного насмешливо улыбаясь.       Я предполагал, что учитель оставит меня в комнате, где будет ещё несколько постояльцев, однако мы вошли в просторное помещение, предназначенное только мне. Я едва справлялся с эмоцией благодарности, окутавшей меня, пока глаза в тряске блуждали по комнате. Здесь чисто и хорошо пахло: две вещи, которых невозможно добиться, живя с дядей. Я поразился этому контрасту и едва не расплакался от того, что нечто подобное могло происходить со мной. Большая, двухместная кровать сияла белизной, совсем свежие, светлые обои будто улыбались мне, вошедшему сюда, лампа излучала приятный свет, отчего не приходилось отчаянно напрягать зрение, чтобы разглядеть хоть что-нибудь. Не заляпанное зеркало, висевшее над кроватью, прямо напротив какой-то, на мой взгляд, нелепой картины, стало вершиной чрезмерного богатства. Ни разу в жизни я не видел таких условий, в груди так сильно болело, ведь я не был дураком, чтобы не понимать, что данная комната — обыкновенный минимум для множества людей, но не для меня. Показалось, будто я уже попал в рай.       — Вы уверены, что это не слишком дорого? — Взволнованно поинтересовался я, пока учитель внимательно осматривался, будто пытаясь обнаружить некий изъян.       — Нет, проживание не будет стоить больших денег. К тому же, я давно знаю это место, поэтому решил сразу приехать сюда.       Я постеснялся спросить, откуда оно ему знакомо. Такой небольшой город не был богат на отели и иные учреждения подобного вида. Зардевшись румянцем, предполагая причину, по которой можно знать это место, я поднял голову, уставившись на такой же идеально белый потолок. Внутри будто нечто закололо от этой мысли, и что ещё хуже — я вдруг вспомнил женщину, с которой однажды видел учителя. Я почувствовал себя разбитым. И не знал почему.       — Ну как тебе? — Эрвин решился прервать внезапно повисшее молчание, присев на краешек кровати.       — Это… лучшее, что я мог себе представить, — откровенно ответил я, возвращая голову на место.       — Хорошо, я рад, — он вдруг посмотрел куда-то вниз, будто смущаясь от моей прямоты, — тогда я оставлю тебя здесь, если больше ничего не нужно. Справишься?       Я тщательно обдумал этот вопрос. Будь это я, человек из сегодняшнего утра, то с наглой уверенностью заявил бы, что он — последний, в ком я буду нуждаться. Точнее, что мне вообще никто в этом мире не нужен. Сейчас это стало бы наглой ложью, и я впервые в жизни посчитал высказать правду, не скрываясь перед ним.       — Нет, — честно выпалил я.       Он нахмурился, выпуская выдох сожаления, наверняка тут же принимаясь за раздумья, что можно сделать.       Этой ночью я не хотел оставаться один ни на мгновение, так как знал точно, что она обязательно придёт сегодня, вгоняя прежний ужас. Я не готов просыпаться в сводившем с ума бреду, где ледяной пот и адская боль, растекающаяся по каждой клетке, заполнят меня кошмарами. Я не готов отпускать его. Я хотел, чтобы он остался рядом со мной, прогоняя подальше эту чернь, преследующую, вытягивающую свои мерзкие, холодные руки ко мне в предвкушении утянуть за собой во тьму. Я эгоистично возжелал этого безо всяких оснований.       До этого момента я не боялся своей смерти. До этой минуты я был бесстрашен. До этой жалкой секунды, когда Эрвин-сенсей поднял свои глаза, цвета бесконечно синего океана, я казался себе всемогущим перед лицом смерти.       Я с горечью осознал, проглатывая вязкую слюну, что в душе поселился новый страх. Громкий, властный, требующий, заполняющий меня страх. Страх умереть. Без шанса хотя бы ещё один единственный раз взглянуть на сидящего напротив человека.       — Учитель, останьтесь со мной.