Цветы, растущие в его саду

      Дождь своевольно обрушился с негодующих небес прямо на мою макушку, однако я готов поспорить, что это обрушилось намеренное наказание самого Всевышнего. Снова этот дождь, и несмотря на то, что в начале марта такая погода привычное дело, и стоило бы привыкнуть, я порядком устал от него, такого обнаглевшего и безрадостного, затянувшего целое небо, что глаз не поднять: вода тут же застынет пеленой в зрачках, отчего и без того бесцветный мир окончательно потускнеет, расплываясь во взгляде. Так и хотелось пририсовать этой тоске наверху долгожданное солнце, чтобы рассеяло темноту и серость, окутавшие встревоженный рассудок.       Я поднимался наверх не торопясь, едва раздражённо морща нос, но позволяя сдавленному воздуху и затхлому запаху как следует впитаться внутрь лёгких. Своё волнение скрывать было не перед кем, поэтому я дал этому состоянию полную волю, которое, словно бутон, неприкрыто распустилось дрожью по естеству. Нервно потерев шею, я вовремя застыл на пролёте, как только из комнаты выскочила какая-то женщина, кричащая в сторону двери с просьбой о том, чтобы ту заперли за ней. Она почти врезалась в меня, но вовремя обернулась, поэтому мы успешно разминулись. Посылая в мою сторону вымученную улыбку, извинилась и исчезла ниже этажом. Я продолжил путешествие после недолгой заминки и вскоре сравнялся с местом, желание посетить которое совершенно отсутствовало. Лишь необходимость, целиком затмившая сознание, привела меня сюда.       Я постучался. Спокойно и ненавязчиво, как будто пришёл к кому-то в гости. Правда, никто не ринулся ко мне навстречу, — Эрвина Смита тут совсем не ждали. Не было слышно даже шагов за стеной, но я послушно стоял в ожидании и надежде, словно чья-то собачка. Я уверенно постучался ещё раз, просто чувствуя, что внутри кто-то есть. Сильнее, так, что эхо от ударов разлетелось по каждой лестничной площадке. Да. Шаги ко мне навстречу становились всё громче и тяжелее, как если бы принадлежали огромному зверю. Я, язвительно усмехнувшись про себя, сразу отсёк это глупое сравнение: этот человек не похож на животное, те не обладали подобной жесткостью, чтобы становится в ряд с ним. С каждым движением, лицезрение которого отделялось лишь потёртой, болотного цвета стенкой, всё внутри меня вскипало, будто собственные органы решили сделать суп из меня же самого, бесстыдно предаваясь аутоканнибализму.       Он открыл дверь, высовывая недовольное, раскрасневшееся и вспотевшее, весьма непритязательное лицо. На нём висели испачканные штаны, едва прикрывавшие трусы в клетку, белая майка прилипла к жилистому телу, но даже на словах уже не могла таковой считаться. Я схватил мужчину за лямки и вместе с ним ввалился в квартиру.       Безумие — это не моё. Оно совсем мне не подходит, не идёт ни капли, совсем как кому-то — яркая одежда. Я простой и не драматичный человек. Я никогда не дрался, не ссорился с друзьями, никогда не вступал в бесполезные конфликты, никогда нарочно не ломал игрушки, не дразнил животных, не убивал жуков, ползающих над кроватью в моей комнате, и полностью игнорировал бесстыжих пауков, плетущих замысловатые переплетения у меня под носом. Я не любил причинять вред и не делал ничего из того, что могло бы расстроить моего отца, который презирал насилие. Со временем я тоже научился презирать его и отвержено следовал выбранному пути. Я считал, что всегда важно оставлять место понимаю для любого поступка. Старался верить, что разговор способен убедить кого-угодно перемениться. И я достаточно долго придерживался подобных взглядов. Даже в моменты готового вот-вот вырваться наружу гнева я никогда не выплёскивал эту разрушительную эмоцию, подавляя и заглатывая, словно гнилой, поросший плесенью и ядом фрукт. Я не позволял себе и думал, что прав. И благодаря этому умению, всё шло своим чередом, спокойно, без трагедии и страданий. Всю жизнь я придерживался этих взглядов. Достаточно долго, чтобы не сомневаться, что в силах не предать эту веру, впитавшуюся за многие годы.       До этой самой минуты. До минуты, пока не столкнулся лицом к лицу с этим отвратительным человеком. Кенни Аккерман ударил первым, не смотря на мою цепкую хватку. Пальцев я не разжал, пропуская мимо тот факт, что из губы потекла струйка крови, и коленом обрушился на рёбра старика. Отшвырнув его прочь, что тот потерял всякое равновесие, я дожал ударом справа. После того, как он свалился ничком, я навсегда оставил свою веру в то, что проблему можно решить как-то иначе, не опускаясь до бесполезного кровопролития. Окончательно потеряв самого себя, спрятав убеждения в захламленный уголок своего совершенно беспощадного сердца, растеряв остатки адекватности, я пустился во все тяжкие. И бил его. Безрассудно. С неприкрыто дьявольским удовольствием. Бил, бил столько раз, что счёт давно утратил всякий смысл. Я кричал на него, источая брызги слюней от глушащих взрывов, гадая, слышится ли мне хруст чужих костей подо мной на самом деле. Я попросту не мог остановиться, будто желал ему смерти. И я желал. Так искренно и безотказно. Будь я немного смелее, то так бы и отобрал эту бесполезную, жалкую жизнь. Будь я немного смелее, я вряд ли остался бы собой. В то мгновение безумие шло мне, как никому другому. Бесстрашно и завороженно я совершал акт правосудия, которому самозабвенно предался в этот дождливый день.       Обессиленно харкнув в сторону, как только я чудом остановился, Кенни отвернул то, что осталось от его лица, захлёбываясь в собственной крови. Мне казалось, что из моих ноздрей шёл пар, было жарко, капелька пота выросла из ниоткуда, стекая со лба, грудь беспокойно и беспорядочно сжималась, руки саднило, и я знал наверняка, что это только начало, — одного взгляда на мои окровавленные руки хватало, чтобы понять, какую боль придётся терпеть позже, когда адреналин сойдёт на нет. Ощущение, что внутри меня кипел настоящий огонь. Было приятно, словно я получил некое вознаграждение. Взгляд мой совсем потупился, и я смерил им комнату, задержавшись на Кенни.       Я ожидал чего угодно, но только не его смиренной улыбки. Я считал, что он обрушится на меня с обвинениями и угрозами, но глаза мужчины так и говорили о том, что он ждал возмездия. Меня поразило это лишь на мгновение, и я не испытал сожаления, как если бы был Господом Богом, вершившим справедливость. Приказав ему не подниматься, когда заметил неловкие движения с его стороны, я спросил, где лежат вещи Леви. Опекун тыкнул в угол, где стояла небольшая, потёртая коробка вместе с маленьким столом, на которой уместились все учебники, тетради и пара ручек. Украшал этот уголок рюкзак, из которого виднелись конспекты. Я снял с себя свою сумку и принялся методично складывать туда всю найденную мною одежду. Её было совсем немного, самое необходимое, но такое старое и потёртое, что я невольно стиснул зубы. Когда добрался до его нижнего белья, меня будто пронзило током, я стыдливо и наспех засунул финальные принадлежности Леви к себе и застегнул рюкзак. Оглянувшись на Аккермана-старшего, я уточнил, есть ли что-нибудь ещё, принадлежащее подопечному, но тот убедил меня в том, что «ты, придурок» забрал уже всё, что только мог.       — Надеюсь, Вы и Леви больше никогда не встретитесь, только если он сам этого не захочет, — бросил я напоследок.       Оказавшись на улице я понадеялся, что запах этой квартиры выветрится из меня, но он держался прочно до самого хостела, прямо там, где я оставил Леви совсем одного. Леви. При мысли об этой ночи моя голова гудела, как ненормальная, и отказывалась функционировать в привычном порядке. Я совсем не готов смотреть ему в глаза после того, что случилось. Ещё больше я не был в состоянии посмотреть на Мари, услышать её голос и продолжать подготовку к свадьбе, как будто ничего не произошло. Я терзался этими чувствами, как прокажённый, но как бы старательно я их не мусолил, они не уходили, въедаясь. Что хуже всего, я совсем не мог их понять. Почему на самом деле я не хотел видеть Мари? Потому что мне стыдно или потому что мне ни капли не стыдно? Я устало протёр глаза и сглотнул, вспоминая ночь, которую провёл вместе с ним.       Душ шумел сильнее обычного, хотя, казалось, то просто надоедливый шорох прямо у меня в ушной раковине. Я будто слышал, как капли от напора воды разлетались по ванной плитке, каким тёплым стал воздух в той комнате, как запотело зеркало, что никак не взглянуть на себя, только неуклюже смахнуть непроглядность ладонью, оставив небольшую полоску, через которую всё равно ничего не разглядеть. Содрогнувшись, когда ледяная капля воды свалилась с влажных волос прямо мне за спину, я прошёлся рукой по затылку, затем оттёр ладонь о простыни. Я не совсем давал себе отчёт в том, что сижу, будто по струнке, не спеша одеваться.       Моё критическое мышление покинуло меня, оставив сидеть тут, в комнате хостела, за дверью которой мой ученик принимал душ, чтобы мы легли в одну постель. Ошибка. Недопустимая, за которую я мог лишиться очень многих вещей. Одна мысль о том, что я решил остаться тут, провоцировала на скорейший уход. Только интуитивно я ощущал, что должен быть рядом с ним, сметая тысячу посторонних причин. Мерзкая ошибка. В глазах других, только в их глазах, возможно даже в его, но не в моих. Я всё сильнее сходил с ума от того, что ощущения виделись такими правильными и нисколько не порочными. Я представил, что Леви, совсем, как и я, проходится мылом по телу, оставляя следы пены повсюду, и тяжело сглотнул. Я не хотел признаваться себе в том, о чём я думал, просто продолжал это делать, радуясь, что только мне доступен ключ к этим мыслям. Сам факт того, что я собирался провести ночь здесь, был пугающим. Я чувствовал, что сегодня что-то произойдёт, но повторял себе, что ничего не случится.       Он вышел, одетый в единственный халат, который мы нашли. С мокрыми волосами он выглядел поразительно печальным, падшим и, признаться, красивым, будто сошедший с самой великолепной картины, нарисованной специально для меня. В комнате светила одна лишь лампа, едва освещая путь к кровати и бросая на Леви красящие его черты тени.       — Вы не одеты, — просто подметил он, оценив обстановку спокойным взглядом.       Я чувствовал, что от него исходил пар, а кожа совсем немного покраснела после душа.       — Одежда грязная, — я кивнул в сторону своих вещей, которые оставил висеть на стуле. — Устал?       — Нет, — он медленно двинулся в сторону затаившего дыхание меня, но затем сменил курс, обогнув кровать, и присел с противоположной стороны. — А Вы устали?       — Нет, — соврал я, опуская взор на трясущиеся пальцы, лежащие на коленях. Морально я был совсем истощён.       — Это странно, да? То, что Вы здесь со мной, да к тому же в одних трусах, — я не глядел на него, но мог представить, с каким простодушным выражением лица он говорил об этом, поэтому я слабо улыбнулся.       — Ты так считаешь? — Я мог поклясться, что мой голос немного дрогнул, будто я боялся его ответа.       — Я так думал, но сейчас, сидя рядом с Вами, мне спокойно.       Я обернулся. Леви действительно выглядел расслабленным и, я бы осмелился предположить, умиротворённым.       — У нас одно одеяло, — констатировал Аккерман, подлезая под него, оголяя свои тонкие ноги и бёдра, которые тут же прикрыл белоснежным укрытием. Такой тощий.       Я поднялся, чувствуя, как он следит за мной своим пронизывающим взглядом, исследуя каждый участок оголённой кожи, и выключил свет. Любое моё движение выглядело механичным и угловатым, как у бездушного робота, но внутри полыхала уйма эмоций, выбивающая из колеи даже такого рассудительного человека, как я. Впервые в жизни. Мне стало страшно, я не мог найти определение этому чувству, и это пугало ещё сильнее.       Под моим весом матрас прогнулся, и я поспешно уложился набок, отвернувшись от своего ученика. Я сильно зажмурил глаза, борясь с желанием подняться и уйти.       — Тебе сняться дурные сны? — Решился узнать я, сгорая от невыносимо громкой тишины.       — В последнее время нет. После того, как встретил Вас, их всё меньше, — эти поразительные слова так мимолётно и легко слетели с его уст, готовые разбить моё сердце безо всякого смущения.       — Я рад, — в конце концов, искренне признался я, вглядываясь в темноту перед собой.       Он ничего не ответил, и я замолчал, не горя желанием надоедать ему своими вопросами. Я обещал себе, что рядом со мной ему будет комфортно, поэтому легче всего дать Леви немного пространства, вот только я не мог быть уверен, что это то, в чём он на самом деле нуждался.       Его пальцы, такие холодные и обжигающие, совсем легко коснулись моей спины, будто пытались дотянуться. Живот скрутило, а мышцы, как один, подобрались в напряжении. Я испустил выдох, но не стал задавать вопроса, который вот-вот мог сорваться с моих губ. Время замерло. И я замер вместе с ним.       — Вы красивый, — это единственное, что он сказал перед тем, как его рука скользнула по спине вверх и вниз.       — Леви… — Хриплым голосом я назвал одно лишь его имя, не совсем понимая, чего именно хотел добиться этим обращением.       Он придвинулся ближе. А я… Я остался на месте.       — Чтобы ты не придумал сейчас, мне кажется, ты не понимаешь своих чувств, поэтому тебе лучше отодвинуться, закрыть глаза и поскорее уснуть, — внезапная строгость вырвалась из моей груди, и уж я никак не мог разгадать, кому предоставлялись эти грозные слова.       — Даже если и так, я не пожалею, — он прилип сзади так, что я мог слышать стук его сердца своей спиной. Его тёплая кожа моментально склеилась с моей, не пропуская ни миллиметра воздуха.       — А что обо мне?       — Можете встать и уйти, — он бросил это так просто, хотя сердце мальчишки, отбивающее беспокойный ритм позади меня, говорило об ином.       — Думаешь, я помогал тебе ради этого?       — Нет, совсем нет. Я думаю, что не только ради этого, — его рука скользнула к моему паху.       — Не только? — Я сдавленно вздохнул, ловя его руку до того, как Леви удалось почувствовать моё возбуждение.       Он расстроенно цыкнул, утыкаясь в меня лбом, обдавая кожу горячим дыханием, его рука сопротивлялась и пыталась добраться до желанного места, в то время как я из последних усилий воли сдерживал её, умирая от жажды и желания, чтобы она оказалась там, куда он и планировал положить свою небольшую ладошку. Я ужасен.       — Вы так слабо сопротивляетесь, но пожалуйста, давайте… — Он снова выдохнул, отчего моё тело мгновенно взрастило сотни мурашек, я ослабил хватку, — только сегодня.       Я ничего не делал, пока Леви Аккерман дрочил мне, издавая приглушенные стоны прямо между моих лопаток. И кончил я так быстро, что испытал неописуемый стыд перед ним, который стал лишь вершиной моих переживаний. Я так сильно хотел его, что кончил, как самый настоящий школьник, у которого впервые взяли в рот. Леви продолжал прерывисто хрипеть мне в спину, ахая, будто это уже я дрочил ему, а не он мне, поэтому я обернулся и удивлённо застыл.       Он рыдал. Моё сердце упало, потому как я не знал, почему же он сокрушительно принялся ронять горькие слёзы. От стыда? От презрения ко мне? От разочарования? От жалости? Почему же он плакал? Я почувствовал себя ужасно. Это я виноват, что поступил с ним так омерзительно. От презрения к человеку, которым я являлся в тот самый момент, я не стал бы брезговать и задушил бы себя своими же извращёнными руками.       — Прости меня, — пристыженно произнёс я, поворачиваясь к нему, — прости.       Я был уверен, что касаться меня ему больше ни за что не захочется, но, вопреки моему саднящему предчувствию, Леви прильнул ко мне, и я, не ожидая ничего подобного, замер, но мгновением позже обнял его, не чувствуя ни капли облегчения, ведь прямо у меня под сердцем он содрогался от этих безутешных, мучительных слёз. Он рыдал, не говоря ни слова, до тех самых пор, пока в бессилии не уснул в моих руках. И я, отчего-то, расплакался вместе с ним, прижимая щеку к его всё ещё мокрой макушке.       В ту ночь я умер.