Цветы, растущие в его саду

      Никак не планировал этого, не позволял подобной мысли проскользнуть в навязчивом воображении, ни за что не думал и, более того, не хотел ждать его, но ждал. Притянув единственный стул прямо к окну, вглядываясь в голые, совсем как я сам, ветки тонких деревьев, буйно трепавших и цеплявших всё ещё ледяной весенний воздух, молча сидел и тихо, бесшумно дышал. Упорно, будто по привычке, воодушевлённо, как если бы надежда беззаконно теплилась глубоко в душе, и со страхом, совершенно понятным, цепью сковывающим грудную клетку.       Темно. Хотя едва уловимый свет, серостью сияющий за окном умело пробивался сквозь прикрытые веки. Я мог разглядеть поросль беспорядочных венок, похожих на засохшую, потрескавшуюся землю; темнота больше походила на нежную плоть, — я смотрел, но мог увидеть лишь самого себя, стало странно. И глаза свои я открыл. Заглядывать внутрь противилась каждая утомлённая клетка, не в силах выносить поток искренности, обдающей жаром с головы до пят, потому лишь повеяло едва уловимым теплом.       Изнутри можно запросто убедиться, каким несчастным идиотом я на самом деле был. Наверное, поэтому и не хотелось взирать. Там только моя бедственная, разрушающая всё на пути глупость. Я так обессилел, чувствуя тупую боль, которая, казалось, разрасталась ежесекундно, пока его не было рядом, словно не хватало самых необходимых органов, чтобы функционировать, как прежде, как умел, как смог бы ещё долгие годы до встречи с ним. Без паники переварить и невозмутимо принять то, что он оставил меня, не сказав ни слова, пока я до этой самой секунды ощущал себя так, как если бы снова таял в этих отвратительно крепких и надежных, но волнующих объятиях, было невыносимым и терзающим. Неужели он просто сбежал, не обронив ни единого слова, не оставив записки с парой неброских наставлений или прощания, просьб больше не беспокоить его? Чего угодно я ждал, но не молчания. Обманщик. Только этого я и ждал.       Когда? На такой увесистый вопрос не было никакой отгадки, я не знал и не осмелился бы разведать ответ, да и вряд ли это возымеет какое-то внушительное, переворачивающее вверх дном значение. Это случилось, и я даже сейчас останусь в полном одиночестве. Прямо по центру, там, где грудная клетка нежно обволакивала мои лёгкие, стало нетерпимо от упавшего, будто с неба, что было не таким ярким и ослепляющим, как его глаза, неподъёмного камня. Всё сжалось, мне приятно и, одновременно, совсем нет. Я ожил, но тут же умер. Названия не нашлось, и искать я не собирался. Вернее, оно было обронено мною. Довольно небрежно и цинично, — так, как я умел лучше всего.       Адское время близилось к одинокой ночи. Уроки давно кончились, как и мои предположения и терпение, лопнувшее ещё этим днём, что не привёл ко мне учителя. Эрвина так и не было, даже его дурманящий запах исчез, испарился, будто взволнованное привидение, решившее переменить место для ночлега. Только память вверяла уверенность в беспомощного меня, что он побывал в этой комнате, лежал прямо на этой гигантской для одного человека кровати, простыни которой, возможно, хранили толику тепла, исходившего от него, как от настоящего солнца; сбивчиво, умопомрачительно дышал, пока я принялся обхаживать его, обнимал, как некую драгоценность, которую не отдал бы ни за какие деньги, и плакал, плакал вместе со мной, разделяя невесомое, щиплющее, бросавшее то в озноб, то в жару нечто. Я понимал, что не стоило и рассчитывать на то, что он придёт, но почему же рассчитывал?       Я вздрогнул. В дверь постучались, хотя казалось, то бомбы летели с искрящего синевой неба. Это он! От волнения я споткнулся, потянув за собой стул, поставил его на место, промахнулся и не смог завязать распахнутый халат, который не снимал со вчерашнего дня, вообразив, будто запах учителя всё ещё держится на мягкой ткани. Совершив ещё одну, но более успешную попытку, мыча про себя, переплетаясь слабыми и дрожащими ногами, я пустил полоску яркого света в свою комнату, приоткрыв дверь.       Это не ты.       — Господин Аккерман, — мой неуверенный кивок взрастил вежливую улыбку на лице персонала, — Вам попросили передать Ваши вещи.       Я протянул трясущиеся ладони к сумке с ненужным барахлом и простоял там несколько мгновений, прежде чем моя голова опустилась, и я присел на пороге комнаты. В коридоре крутились крупинки пыли, отовсюду доносились чужие голоса, кто-то наливал воду, шумели чьи-то чемоданы на колёсиках, а я сидел, застыв, точно статуя, скульптор которой вот-вот закончил и оставил меня сохнуть.       То, что произошло, совсем ничего не значит, точно как и всё повседневное, нереальное, удивительное, будь то ежеминутное рождение или ежесекундная смерть. И никогда не будет значить в той мере, которой я по глупости наградил несносным воображением и миллионом душещипательных сценариев. Я напуган этой зависимостью, что безжалостно впивается в меня, заполняя рассудок. Таким быть нельзя. Учитель старшего класса, который ничем не обязан Леви Аккерману. Учитель, которого я домогался вчера собственными руками. Учитель со своей взрослой жизнью, что разделяет с неизвестной мне, счастливо ухмыляющейся женщиной. Учитель, к которому я не имею никакого отношения. Обожаемый всеми учитель. Мой учитель. Мой. А я всего лишь ещё один ученик.       Одно и тоже. Снова эта пелена в глазах, знакомая до одури, до сумасшествия, до желания броситься в огонь и сгореть там, предавшись истинной агонии и аду, в котором я живу. Превратиться в пепел и разлететься по миру, успев лишь сперва застрять ненадолго в его светлых, всегда причёсанных волосах, которые он тут же вымоет, принимая ванную вместе с кем-то, предназначенным ему судьбой, оставив меня погибать в трубах мусора и грязи. Может, с его губ слетело бы негромкое «Леви», так, чтобы никто не услышал, когда ему станет особенно одиноко. Леви, Леви, Леви. Какое ужасное имя прошептал бы он.       — Леви, — чуть громче позвал меня всё тот же знакомый, глубокий и величественный голос, граничивший с приказом, но несомненно ласковый и нежный. Он вытянул руки ко мне и потянул за подмышки, пока я слепо глядел на его прекрасное лицо, — почему ты сидишь на полу? — Голос обеспокоенный, полный заботы и терпения.       Я прижался щекой к его груди, не в силах прийти в себя. Эрвин пах иначе. Сигаретами, свежестью наступившего марта и другим собой, новым, удивительным, не таким, каким я запомнил его. Он молчал, давая мне возможность сориентироваться и ответить на вставший вопрос.       — Я просто думал, что Вы не придёте, но Вы пришли, — раскрыл все карты я, как будто ничего такого в моих словах не было, я отчего-то не побоялся быть искренним с ним.       — Ты разве ждал меня? — Удивился он так неподдельно, что я в момент нашёлся с силами, чтобы взглянуть на него ещё раз. Лицемерием здесь и не пахло.       — Почему? — Сказанное мною было совсем не ясным, но Эрвин, как всегда, всё понимал.       — После того, как я повёл себя с тобой, — пальцы, цепляющиеся за меня, разжались, и сенсей отступил, — не прошло ни минуты, чтобы я не жалел.       Он сделал лишь шаг назад, а показалось, будто перед нами вырос целый океан, который никак не переплыть в одиночку, особенно, если по ту сторону никто не станет ждать.       — И я не собирался приходить, просто решил, что стоит хотя бы убедиться, что с тобой всё в порядке.       — Вы так легко берёте всю ответственность на себя, — произнёс я, рассматривая провинившееся выражение, застрявшее у него на лице. Этот человек, несомненно, никак не прекратит поражать меня.       — Мне действительно жаль, что я заставил тебя заниматься чем-то подобным… — Он провёл дрожащими пальцами по своим губам, даря моему вниманию покрасневшие костяшки, сочившиеся кровью. Я осёкся. — И я всё пойму, если теперь ты не захочешь видеть меня. Можешь не волноваться, я не стану вот так вот заявляться сюда. И я…       Не в силах больше терпеть эти тягостные моему сердцу слова, я смело положил свою руку прямо ему на рот.       — Простите, кажется, иначе Вас никак не остановить.       Ладонь мгновенно обдало жаром постороннего дыхания, я смятенно поднял глаза. Он не убирал пальцы, приклеившееся к этим пухлым губам, и всё, что я видел, — блестящие бездонные зрачки, глядевшие прямо на меня, нарушителя, который позволял себе не пойми что.       — Как я уже говорил, — ещё больше осмелел я, — то не пожалею, но дело не во мне, — мой голос дрогнул, а сердце выбивало неизведанный доселе ритм, — это Вы пожалели.       Моя ладонь тут же исчезла, отправившись на место, её моментально окатило холодом. Оказывается, тепло его тела так быстро способно рассеяться.       — Ваши руки, — устало продолжил я, не понимая, почему Эрвин продолжал стоять столбом и молчать. — Больно?       Я не смотрел на учителя, потому не видел, какое раскаяние увязло в его молчаливом взоре.       — Не так уж и больно, если сравнивать с тем, что я сделал. Леви, ты разве не сердишься на меня?       — Вы думаете, что у меня есть повод?       Эрвин цыкнул, явно недовольный, проехался по волосам, полностью нарушив их построение.       — Вчера я воспользовался тобой…       — Может, это я воспользовался Вами? — Снова перебил я, ощущая озноб, пролетевший по мышцам спины. — Не хотите снять маску благодетели, наконец?       — Мне кажется, я это и сделал, — холодно опрокинул он.       — И что в этом плохого? Вам было плохо?       Он несчастно ухмыльнулся, будто поражаясь моей наивности. Ощущение, словно он вырос надо мной в одно мгновение. Я вновь почувствовал всю его силу, и в такой близости она бесстыдно напирала на меня, перекрывая весь коридорный свет.       — Что важнее, какого было тебе? — Тихо и хрипло — именно так он задал свой вопрос.       Я покраснел.       — Какого это было, если ты тут же разрыдался? — Ещё тише поинтересовался он, отчего вся краснота с моего лица в мгновение испарилась.       Снова эти травящие бурьяны, снова колются и бессердечно жалят меня, и только этот идиотский цветок всё не перестаёт упираться, взрастая, расправляя несуществующие крылья, чтобы накрыть меня ими и стерпеть все нападения и невзгоды, уготовленные нам.       — Было так, — испуганно уронил я, — будто это последний раз, — мой взор стыдливо скатился к обуви Эрвина.       Я просто взял и сморозил это, совсем не думая о последствиях и правильности или неправильности происходящего и произошедшего. Смит сжал переносицу пальцами, нахмурил брови, губы стянулись в одну строгую линию.       — Что ты хочешь этим сказать?       Я умело молчал.       — Если ты не объяснишь, я не смогу принять ни единого решения. Скажи мне, что значат твои слова, Леви.       — Вы уже поняли, — возмутился я, о каком решении, чёрт побери, он говорил?       — Понял. И ты уверен?       — А в этом можно быть до конца уверенным? Зачем Вы заставляете меня говорить об этом? — Немного обозлённо вскинулся я.       — Не знаю, — устало выдавил из себя Эрвин, лицо которого расслабилось, но в глазах напротив всё ещё тоскливо плескалась грусть.       Если бы я мог стать птицей, то тут же бросился бы к той стороне океана. Вырвался бы из того мёртвого, губительного сада и направился бы к своему единственному цветку, смело возносившему головку к небу. Дышал бы полной маленькой грудью, а сердце трепетало бы от предстоящей встречи. Остался бы там и бережно хранил его, отчаянно, только бы уберечь то, что было так важно мне. Но птицей я не был. И океана тоже не было. Перед нами мешались только жалкие сантиметры, которые преодолеть оказалось ещё сложнее. Нет, только казалось.       Я неумело коснулся его своими влажными и холодными губами прямо там, где до этого лежала моя ладонь. Тёплые и сухие, такими были уста учителя. Он без особых усилий оттолкнул меня. Цветок умирает, подумал я, прикрывая глаза от смущения даже взглянуть на сенсея.       А ведь если бы они были открыты, я бы смог увидеть едва приметный румянец, выступивший прямо на скулах Эрвина, заметил бы колеблющийся взор и растерянность, которая сменилась чем-то другим, — тёмным и откровенным, поразился бы тому смелому шагу, утонувшему в махровом коврике и окаменел бы, прежде чем эти тёплые и сухие губы снова не нашли меня в жадном, терзающем прикосновении, на которое я ответил так же неумело, но бесстыдно и самозабвенно, изо всех сил стараясь отдать себя и раствориться внутри него.