Цветы, растущие в его саду

      Я переступил черту.       Нагло. Мои пальцы блуждали по хрупкому, дрожащему телу, они парили и впивались повсюду, даже в самых запрещённых уголках, касаясь порочно, оставляя греховные отметины, тут же сглаженные нежными, будоражащими прикосновениями, что вырывали томные, захлёбывающиеся стоны прямо у моей ушной раковины.       Жадно. Сгорая, будто в огне, подле которого соблазнительно выплясывал обнажённый он, я безрассудно прижимал и вдавливал его в себя, такого послушного и самоотверженного, вонзаясь языком, не оставляя и грамма воздуха, что так непомерно хотелось втянуть в трепещущие лёгкие.       Отчаянно. Будто в последний раз.       Стоявший на носочках Леви потерянно съехал к моей шее, скользя носом по подбородку, его приоткрытый рот жаром обдал меня, когда он невообразимо развратно выдохнул, отчего пылающая кожа отозвалась порослью мурашек прямо там, где подул этот обжигающий поток. Моя рука сама скользнула к поясу халата. Поддев весьма сомнительный, так и моливший развязаться, узел, полы разлетелись в стороны, предоставляя обезоруженного ученика в мою полную власть. Красное, покрытое испариной лицо Леви, которое он прятал, поднялось и открылось передо мной в громком, возбуждающем веянии, как только пальцы нырнули за грань его простеньких, свободных трусов, которые никак не скрывали выразительный стояк. Он ухватился за мои плечи, цепляясь изо всех сил, вот-вот готовясь потерять всякую устойчивость на ряду с моим самообладанием. Я неприкрыто наслаждался этим сбивчивым, вязким дыханием, щекочущим ухо, которое ускорялось, сжимая и разжимая грудную клетку Леви, пока, наконец, она не взорвалась, выпуская из себя пьяняще громкий стон. Его прикрытые веки распахнулись, мутный взгляд устремился в мою сторону. Он упал щекой мне на грудь, полностью ослабнув и потеряв контроль. Я поцеловал его макушку, завлекая в придерживающие объятия, деликатно поглаживая по спине, успокаивая, скорее себя, чем его, и ласково шепча какие-то глупости.       Да, я переступил черту, но вот бы её никогда не было. Я знал наверняка и чувствовал, как бродящие позади призраки морали, следящие за каждым постыдным движением моих рук, готовы наброситься с криками ужаса и отвращения и готовым наказанием для такого ненормального, аморального человека, коим я являлся. Я знал, что вскоре собственные мысли примутся пожирать каждую связку беспомощных нитей сознания, бесчеловечно поедая омерзительного преступника, каким я оказался. Я уже представлял, как горько и мучительно будет сжиматься моё сердце от осознания того, как отвратительно я повёл себя по отношению к Мари, моей невесте, единственной любви. Я в точности мог описать, как будет до тошноты тяжело взирать на Леви завтра среди толпы остальных учеников, где его глаза станут обеспокоенно метаться по мне и гадать, почему я не собираюсь смотреть в ответ. Всё это я знал, но только сегодня, только сейчас, поддавшись этому внутривенному наркотику, что заполнял меня от и до, я не хотел думать об этих вещах. Я лишь желал быть с ним: в этой теплоте и невольной радости, окутывавшей полотном беззаботных, крепких чувств, летящих в меня, точно стрелы умелого лучника, застревающие так глубоко, что невольно вселяло страх, что их ни за что не достать.       Я провёл большим пальцем по совсем немного влажной брови Леви, теряясь в серости глаз, взирающих глубже, куда-то, куда я не осмелился бы заглянуть. Он улыбнулся мне, точно котёнок, довольный от полученной ласки, и я никак не мог не растянуться в усмешке. Сегодня я притворюсь, что никакой черты не существует, и стану таким смелым и безрассудным, каким никогда прежде не был.       — Примем ванну? — Тихо поинтересовался я, не упуская лёгких движений пальцев, скользящих то тут, то там по лицу Леви.       Он мгновенно вспыхнул.       — Вместе? — Смущённо пролепетал он, слегка скукожившись в объятиях, на что я лишь многозначительно хмыкнул.       Пока я наблюдал за сильным напором воды, сидевший на полу у ванны Леви мечтательно разглядывал меня, задавая всякие ненавязчивые вопросы и делясь повседневными вещами, очевидно, он так же никак не хотел поднимать болезненную для нас двоих тему.       — Я тоже учился в этой школе, поэтому не хуже тебя понимаю, какое это мучение заниматься у Пиксиса, он довольно приставучий, — я поднёс ладонь под струю и покрутил кран в сторону синей отметки, немного охладив воду.       — Вы учились в этой же школе? — Леви пришёл в необъяснимый восторг от этой новости. — И кто же был Вашим любимым учителем?       Я сглотнул, давно мне не приходилось отвечать на вопросы, которые хоть как-то затрагивали моего отца, и я, конечно же, мог солгать, дабы не мучать себя досадными воспоминаниями, запечатанными где-то в глубине подсознания, но обманывать Леви я бы ни за что не стал.       — Мой отец. Он был самым лучшим учителем, которого я знал. И как бы сильно я не пытался догнать его, боюсь, мне никогда не удастся, — я неосознанно прошёлся по волосам, отворачивая от Леви расстроенный взгляд.       — Уверен, что он гордится Вами, несмотря ни на что, — полным серьёзности голосом объявил Аккерман, вытянувшись ко мне навстречу, тем самым придавая некую значительность сказанному.       — Надеюсь, — проронил я, не желая продолжать и дальше говорить об этом, — вода набралась.       Выражение лица Леви никак не переменилось, судя по всему, он не задет моим умалчиванием, и я ощутил неожиданную благодарность. Я словно не мог поверить, что в этом мире существует кто-то, кроме Мари, готовый понять моё нежелание быть до конца откровенным.       Он поднялся, сбросил с себя халат, уронив его на прикрытый крышкой унитаз, запустил большие пальцы под резинку трусов и стянул их. Я обомлело и терпеливо наблюдал за этими неловкими, полными стеснения и дискомфорта махинациями, что смешались с потребностью выглядеть соблазнительно. Что ж, подумал я, ему совсем не нужно было стараться. Я и без того испытывал ни с чем несоизмеримые нетерпение и жажду.       — А вы? — Жалостно прозвучал он, исчезая под искажающим, прозрачным, пропускающим сквозь себя мой напряжённый взор полотном.       Вместо ответа я взялся за свитер и через секунду избавился от него. Ремень звонко зазвенел, когда мои пальцы умело высвободили брюки из его тисков, змейка эхом ударилась о стенки ванной комнаты, нижнее бельё без промедления рухнуло на пол вместе с носками. Я не разрывал зрительного контакта с Леви, любуясь и наслаждаясь его красноречивыми реакциями на оголившегося меня. Румянец, проступивший на этих щеках, появился точно не от чересчур горячей воды. Он сглотнул, когда я освободился от последнего предмета одежды, на что мне оставалось лишь промолчать и ухмыльнуться про себя.       Я двинулся к нему, накрывая всего Леви своей тенью. Он инстинктивно сдвинулся в сторону. Я скользнул внутрь, отчего вода покачнулась и пропустила несколько шлепков воды на плитку. Облокотившись о стенку ванны, я уставился на спину ученика. Капли росой беспорядочно распределились по его лопаткам, волосы на затылке уже повлажнели.       — Сомневаюсь, что удобно тесниться в углу, — насмешливо уронил я в никуда.       — Места так мало, — неуверенно пробормотал он, оглядываясь и взирая на меня из-под полуоткрытых век.       — Не волнуйся, — прохрипел я, но не стал давить на него, надеясь, что он осмелится и подсядет ближе.       На неизведанном мне уровне понимая, что это решение должно быть принято им самим, я выжидал. Он потёр шею, разминая и массируя напряжённые мышцы, вынуждая меня покорно наблюдать, сдерживаясь изо всех сил. Секунда сомнений. И он придвинулся ближе, но недостаточно для того, чтобы я смог обнять его. Мой средний палец остановился на его выпирающей шейной косточке, заставив Леви вздрогнуть от неожиданности.       — Могу я сделать так? — Узнал я, скользя вниз прямо по позвоночнику, не упуская ни одного торчащего бугорка в наэлектризованном прикосновении. Он едва приметно кивнул, будто на слова у него не особенно хватало сил.       — А так? — Добравшись до поясницы, я обхватил руками его тонкую талию и притянул к себе вплотную.       — Да, — прошептали в ответ уже позже.       Я заглянул в его лицо, наклоняясь, отчего он тут же посмотрел в другую сторону, прикусив губу.       — В чём дело? — Я постарался задать вопрос как можно деликатнее.       — Так стыдно, — ответил он, зажмурившись.       — Стыдно?       Кивок.       — Почему?       Он отрицательно покачал головой, не захотев признаваться. Я потянулся пальцами к его подбородку и мягко развернул лицо Леви к себе, повторяя вопрос.       — Я волнуюсь, это всё так ново для меня. Сердце так сильно бьётся, из-за чего мне неловко, кажется, что Вы тоже можете услышать его.       От этой пламенной речи я расплылся в трогательной улыбке. Это чуткое признание узлом стянуло низ живота.       — И я взволнован, — честно признался я, — прислушайся.       Леви доверчиво прижался ухом к месту, откуда стремилось вырваться моё взволнованное нашей близостью сердце, ритм и громкость которого напоминали быструю игру на барабанах. Этот сентиментальный жест так и застыл в глазах, навеки запечатлевшись в моей памяти.       — Я далеко не такой смелый, каким могу показаться. К тому же рядом с тобой, — продолжил успокаивать я.       Сам не понял, как подобные слова соскользнули с моих губ, но за них мне не было стыдно. Они просто испугали меня. Стоило ли раскидываться подобными заявлениями?       Немного расслабившись, Леви развалился на мне, водя руками по воде и вырисовывая всякие узоры. Я старательно отвлекался на его художественные порывы, восхищаясь своим самообладанием. У меня стоял колом, но его это, казалось, не смущало.       — Вода остывает, — подметил он, остановив колыхания.       — Подашь мне мыло?       Потянувшись к раковине, на которой оно лежало, он схватил его и передал мне.       — Садись, — попросил я.       Леви послушно уселся. Я намылил ладони и хорошенько растёр их между собой, прежде чем принялся осторожно водить ими по спине и груди Леви, тщательно натирая, то и дело задевая чувствительные точки, проводя по соскам, плоскому животу и между бёдер, которые попросил приподнять. Господи, я был готов сойти с ума от того, как сильно хотел войти в него прямо здесь и сейчас. Всё внутри горело от желания и похоти, хотелось овладеть им, хотелось ни за что не отпускать его, существуя в нашем отдельном, скрытом ото всех мире.       — Э-Эрвин, т-ты, — Леви с трудом озвучил моё имя, нервно дыша и впервые обратившись ко мне на «ты». — Вы хотите сделать это? — Он тут же вернулся к вежливому обращению, а его голос звучал боязливо и нервозно.       Этот тон вывел меня из транса и дал понять, что я неотрывно гладил его между ног. Убрав пальцы и пройдясь взглядом по взволнованному лицу Аккермана, где читалась неприкрытая тревога, а за ней — повиновение и смирение, моё сердце упало и внутри что-то защемило. Слишком далеко я завёл эти игры.       — Прости, — я уткнулся лбом ему в спину. — Я слишком увлёкся.       — Ничего.       Я молча взял мыло, проделал тот же ритуал и начал намыливать себя быстро и механично, пытаясь охладить свой пыл, наседая грубыми движениями рук по всему телу. Леви выбрался из воды и принялся вытираться, скрывая от меня глаза. Я смыл с себя остатки мыльных разводов и вылез следом, попросив его оставить мне халат, так как чистого нижнего белья у меня не было, в отличии от Леви, которому я принёс все его вещи. Смена настроения смутила нас обоих, но, когда я попросил его высушить мои волосы, всё вернулось на свои места. Он смеялся над тем, какой незнакомой оказалась моя шевелюра без должной укладки, и я смеялся вместе с ним, облегчённый тем, что не сильно напугал его. Мы заказали еду в номер и долго говорили, всё так же избегая тревожных тем, словно обходили минное поле. Вопросов, висящих в воздухе, оказалось слишком много, чтобы выловить хотя бы один и выставить в центр стола. Я многое хотел узнать о нём, но отчего-то не был готов говорить о себе, поэтому и молчал, не давая этому интересу пробиться сквозь безобидные разговоры. Единственное, о чём мы договорились, так это о том, как вести себя завтра в школе.       И мы оба твёрдо следовали этому плану в течении всего учебного дня, никак не контактируя друг с другом словесно и не пересекаясь вне урока. И даже на самом занятии я полностью игнорировал Аккермана, прекрасно понимая, что немного перегибаю палку, ведь обычно я уделяю ему достаточное количество внимания, однако теперь оно казалось неуместным. Настолько сильно, будто каждый смог бы догадаться о том, что я делал с ним вчера ночью.       В то же время Леви, словно совсем позабыв об уговоре, смотрел на меня, неотрывно следя за моими передвижениями. И взор его был полон ничем неприкрытых ко мне чувств. Простых, ибо они неприкрыты эгоистичными мотивами, детских, таких же чутких и наивных, первых, что были полны волнения и неизведанности, и невинных, ещё не до конца понятых. Среди полного кабинета учеников ловить на себе настолько откровенный взгляд было выше моих сил. Я безнадёжно терялся между желанием отругать его и упасть перед ним на колени, моля прошептать какую-то нелепую ерунду о том, что он чувствует по отношению ко мне. Его зрачки тлели чем-то неопознанным, крича о том, какая это пытка — оказаться разделёнными множеством рядов и чужими людьми. Под его пронзительными глазами вся одежда казалась колючей и неудобной, будто душила меня, прилипая и тяжелея. И то, какое пагубное воздействие возымело происходящее, кипящей лавой растекалось по телу. Вина, жгучей цепью связав отбивающий мятежный ритм орган, настигла меня ещё этим утром, нет, раньше, гораздо раньше, просто я так умело притворялся, что смог рассмотреть её только сейчас. Я, будто загнанный зверёк, оказался в плену привычной жертвенности.       Когда она открыла входную дверь, я не торопился ступать за порог. Меня встретили недоброжелательным и ледяным взглядом, сурово поджатыми губами, вопящими негодованием, и скрещёнными руками на груди, что, будто два меча, прикрывали встревоженное сердце. Мари не стала здороваться и уж тем более не бросилась в мои объятия, — на такое я и не рассчитывал, прекрасно понимая, что заслужил чего-нибудь и похуже.       — Я ужасно злюсь на тебя, Эрвин. Ты не отвечал на мои звонки, не говорил, где находишься! Я чуть с ума не сошла за это время, никто не знал, где ты, — её обычно звонкий и певучий голос стал мёртвым и чёрствым.       Я не знал, как мне ответить. Передо мной стоял, переминаясь с ноги на ногу, человек, что долгие годы безусловно любил меня. Женщина, которая не заслуживала подобного предательства, взволнованно тарабанила ноготками по собственной коже. Передо мной — она, та, которую я всё ещё любил. И боль, которую я готовился принести ей, будто на блюдце, хотелось оставить себе, чтобы страдание это никогда не коснулось её.       — Могу я войти, Мари?       При тихом и нежном обращении зрачки моей невесты дёрнулись, она печально выдохнула, давая мне пройти. Квартира, как и всегда, пахла идеальной чистотой и сладким парфюмом, всецело напоминая хозяйку. Я двинулся к ближайшему стулу и присел.       — Не томи, — немного раздражённо буркнула Мари и встала надо мной, не собираясь присаживаться.       — Наверное, пытаюсь оттянуть неизбежное, — поникши пробормотал я.       Она уныло насупилась, но всё же слегка насторожилась, в конце концов, она переживала за меня.       — Эти два дня я провёл с тем учеником, Леви Аккерманом. Помнишь такого? У него случились неприятности дома, поэтому я снял для него номер на неопределённый срок.       Я замолчал, никак не решаясь приступать к жгучей и мерзкой правде. Мари не особенно давала мне настроиться, и я это понимал.       — Это никак не могло отнять целых два дня, почему ты ни разу не написал мне?       — Он влюблён в меня, — я продолжать говорить тоном телеведущего, будто рассказывал новости недели. — И в первую ночь, когда я остался с ним, кое-что произошло.       Лицо Мари мгновенно потемнело, исказившись в гримасе отвращения и неверия. В этом выражении можно было прочесть миллион вопросов, — один страшнее другого.       — Мы не переспали, — я поторопился внести ясность, однако, вряд ли последующие слова принесли облегчение, — но он подрочил мне, а я — ему. Мы целовались и вели себя, будто влюблённые, и я…       — Замолчи, зачем ты говоришь мне всё это? — Глаза Мари сверкнули гневом.       — Я стараюсь быть честным и откровенным, чтобы ты смогла принять взвешенное решение, чтобы знала, с каким человеком собираешься провести остаток своей жизни. Я не хочу врать тебе, — обречённо проведя ладонью по лицу, я прикрыл рот и откинулся на спинку стула. — Я чувствую себя ужасно, я подвёл тебя. Самое отвратительное, — я мрачно улыбнулся, полностью прикрывая лицо, бормоча себе в руки, — я совратил подростка, у которого эта дурацкая любовь может испариться через месяц. А я, кретин, поддался всему этому и предал тебя.       Я вдруг расхохотался, до меня будто наконец дошло, в какой извращённой ситуации я очутился.       — Поддался? Эрвин, что за чушь ты несёшь? Ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать, что если бы сам не захотел, ничего бы не произошло. Не оправдывайся этим ребёнком. Не пытайся заставить меня почувствовать жалость к тебе. Зачем ты рассказал мне обо всём? Неужели понадеялся, что я с криками наброшусь на тебя, чтобы ты без сожалений смог убежать к своему ученику? Неужели не боишься, что я могу рассказать об этом и принудить тебя оставить его, лишив всего, что у тебя есть?       Я, как всегда, поразился проницательности этой женщины. Я добросовестно избегал принятия какого-либо решения и сейчас пытался переложить всю ответственность на плечи Мари, взвалив на неё мерзкие и ненужные подробности. Уровень моей веры в продолжительность влюблённости Леви равнялся нулю, но у его чувств, как минимум, существовало название, в отличии от моих, которым мой мозг отказывался давать мало-мальски ясное определение. На чаше весов стояли мои многолетние отношения и всего лишь порыв, неясный всплеск гормонов, желание вкусить запретное.       — Извини. Прости меня. Я не должен был так говорить об этом, — сконфуженно лепетал я, постепенно теряя обладание и устойчивость в неподготовленных действиях.       Мари издала глубокий вздох, выпуская толику разочарования и шока из грудной клетки. Ненадолго повисло тягостное молчание, давая нам собраться с мыслями.       — Эрвин, мы вместе уже достаточно долго, чтобы попытаться справиться с происходящим. Мне наплевать на то, что этой твой ученик, что это парень, но скажи… Нужен ли мне рядом человек, которого заставили колебаться мимолётные чувства? Пожелал бы ты мне остаться?       Я бросил жалкий взор на невесту, которая, казалось, была в шаге от того, чтобы утратить столь неуместное в этой ситуации именование.       — Нет.       — Я люблю тебя достаточно сильно, чтобы простить всё это, пусть и через время, но я не хочу провести остаток своей жизни с кем-то, кто может пожалеть о неправильном выборе.       — Мари…       Я тепло взглянул на неё, сжав протянутую ладонь. Разве мог я променять то, что у нас есть на то, чего нет у нас с Леви? Нас с Леви? Я едва удержался от того, чтобы вновь не рассмеяться. Никаких "нас" не было. Променять? Это спокойствие, доверие и всепрощение, понимание и заботу, готовность протянуть руку в любой момент, совсем как этот, — отвратительный и тягостный? Променять на страсть и похоть, на безумство и неоправданное желание находиться рядом? Не мог, я не мог. Он молод, это пройдёт. Пройдёт ведь? А то, что чувствую я, это ведь тоже исчезнет?       — Эрвин, ты плачешь? — Она внимательно осмотрела меня, не веря своим глазам.       И правда плакал. Всё рушилось. Стена за стеной, кирпич за кирпичом. Мой отец, моя мать, Мари. И Леви. Опадали вместе с ними; шумно, так громко, что гул в ушах не давал возможности расслышать дальнейших слов. Границы, которые строили вокруг меня, разлетались в стороны, точно от взрывов. Границы, что вытягивались высокими рядами, перекрывая весь свет, погибали. Границы, заключившие меня, будто настоящего заложника на двадцать семь лет, падали к моим ногам, превращаясь в пыль, что тут же уносил в открытое моему взору небо ветер.       Она обняла меня, своего предателя. Она утешала, будто позабыв, какой я ужасный человек. Держала так крепко и осторожно, будто собственного ребёнка. Ещё ни разу в жизни никто не дарил мне подобных объятий, в которых на место утешению пришли мрачные всхлипы, точно у сопливого и чувствительного малыша. И я рыдал. Со всей искренностью, что ещё оставалась во мне. Я рыдал по многим годам собственного существования и безуспешным попыткам ухватиться за нечто важное.       Я оплакивал то множество неиспытанного за бесконечным количеством черт, что провели вместо меня. Вместо нас.