Цветы, растущие в его саду

      Будь я картиной, то несомненно стал бы обыкновенным, послеполуденным пейзажем, утаённым в мало кому известной галерее. Поле с шелестящими колосками и уходящем солнцем, струящимся сквозь тонкие стволы, спрятанные в рамке размером шестнадцать на двадцать, смотрели бы на людей из-под пыльного стекла так же пусто, как и взирали на них сотня мелькающих лиц. Равнодушные и лишённые остатка воодушевления, как будто чего-то не хватало, проходящие мимо лица. И это пятно по центру, будто ошибка дрогнувшей руки художника, безнадёжно раздражало. Этим пятном, погрешностью мастера, его апогеем я и был.       С появлением в моей жизни учителя, невыдающийся художник, наконец подметив дефект, по прихоти и дурости осмелился дорисовать одно необъятное дерево, что совершенно не вписывалось в масляной мир, выведенный кистью прежде. Затмив колоски, бросив удушливую тень на поле, спрятав за собой солнце, оно перекрыло то гадкое пятно, стерев его с лица земли навеки вечные. Оно стояло в одиночестве, заглушив шелест.       Сидя в самом конце нашего просторного и светлого кабинета, я никого и ничего не замечал, сосредоточившись на единственном, полностью поглотившем меня объекте. Меня не интересовал этот бурлящий под небесным куполом мир снаружи. Всё, чем были заняты мои мысли, — порхающие прикосновения, движения мокрого языка и наполненные темнотой глаза. Весь фокус моего внимания сместился на одного человека, что стал центром вселенной, а может быть и вовсе ею самой. Ручка то и дело непослушно выпархивала из рук, пока я неприкрыто терялся в неизведанных мечтаниях. Я рассматривал Эрвина так, как глубоко верующие взирают на икону. Совсем как в детстве, утомившись от непрекращающегося бормотания, что разносилось по уголкам церкви, я обомлело тупил взор в сторону своего Иисуса. Он обещал океаны утешений, а мученический, неприкрыто страдальческий вид успокаивал. Икона в лице учителя выглядела не менее меланхоличной, взгляд тусклый, в точности как небо перед грозой. В точности как у моей матери, на которую я когда-то смотрел с той же заполняющей меня до краёв любовью. Я был очарован. И от того ужасно и бесповоротно болен.       Не уловив того пронзительного момента, в котором моя душа затерялась в этой чёрной дыре, я готовился заново утонуть в темноте, что поглотила бы меня в мгновение ока. От него, Бога, на которого я взирал, веяло холодом, и он точно дождь рассеивался, опадая и опадая на меня, намеренно оставшегося без укрытия. А я, совершенно ослепнув, не боялся попасть под него. Я, скорее, жаждал утопиться в нём и под ним, чтобы стать одним целым.       — Вы избегаете моего взгляда сегодня, — испытующе подметил я, как только комната опустела, отпустив последнего ученика. Я поравнялся с ним, чтобы сильнее ощутить бурю, готовую сорваться на меня. Эрвин выглядел неловким и растерянным, но это не настораживало, я понимал и ждал этого, будто зная с самого начала, каким станет исход пылкого влечения.       Нет, я просто знал, что ничего хорошего со мной произойти никогда не сможет. Протянутый святыми дар, вручённый, как самое необыкновенное сокровище, был только лишь заключён в тиски непрекращающихся страданий, что обволакивали меня в точности, как некие лелеющие руки, что были куда лучше знакомы мне, чем нечто ещё. Обманутый и рождённый, принёсший ужасающие страдания моей едва выжившей матери, я тут же стал неугодным. Неугодным ни солнечному свету, ни быстротекущему ручью, ни мокрой, благоухающей земле, ни несущему удивительные запахи ветру. Всё проскальзывало меж моих пальцев, точно холодный песок, лишь слегка и на мгновение касаясь меня, наделяя вниманием, как если бы лечебная смесь вознаграждала облегчением гниющую рану. Ничто и никогда не задерживалось, не оставалось навсегда, заставляя примиряться с неутихающей болью на открытой ране вновь и вновь. Мой исход был предрешён ещё до того, как я вторгся сюда. Словно найденный карателями сбежавший из тюрьмы заключенный, он предвещал скорый конец.       Он взглянул на часы, огляделся, убедившись, что никто нас не видит и не слышит, а затем коснулся моего плеча.       — Я должен идти.       В этом прикосновении я отчётливо ощутил горестное сожаление.       — Конечно, — ровно испустил я.       Его лицо поблекло в несоизмеримой тоске, как только глаза опустились на моё лицо.       — Дождись меня сегодня.       — Это звучит совсем как обещание. Уверены, что сможете его осуществить?       Лишь на мгновение он заколебался, прежде чем уверенно ответить:       — Я приду, — в этих бесконечно голубых глазах теплилось то нечто, чем он так особенно глядел на меня временами, и я старательно пытался ухватиться за это, убегая от реальности своих истинных ощущений, как от призраков прошлых уроков.       — Как мне поступить, если Вы не сдержите обещание? — Совершенно серьёзно поинтересовался я.       — Я приду, — лишь повторил он, слегка задетый моим чёрствым тоном, его рука соскользнула с плеча, пустив лёгкий холодок исчезнувшей ладони.       Пока я провожал его взглядом, я убедился, что он ни за что не придёт. И он тоже понимал это, вот только из жалости подавал мне надежду, как заключительное блюдо смертнику, которого позже отведут на убой, словно свинью. Я подозревал, куда он должен был идти. Слишком хорошо я знал этот нерешительный человеческий голос. Совсем как у мамы в день её смерти. Такой же неопределённый, но полный дерзких, неосуществимых клятв.       День оказался поразительно тёплым, совсем весенним, солнце грело макушку, ослепляя дорогу перед глазами своим светом. Это раздражало, мир словно притворялся хорошим, пуская вдоль продрогших костей витки согревающего диска. То, как сильно отличалось моё внутреннее смятение от красок полдника, смущало, оно никак не подходило этой погоде и этому дню, отчего солнечные касания вдоль моего бледного лица только подливали огня в уныние, что внезапно накрыло меня следом за ледяным дождём из слов Эрвина.       Я двинулся в сторону того места, в котором прозвучало то несусветное предложение, на которое я удосужился согласиться. Денег на то, чтобы позволить себе еду или напиток, не было, поэтому я незаметно устроился в углу зала, который был забит шумным гомоном голосов. Я сидел там довольно долго, практически не двигаясь, умирая от напряжения, растущего в теле, что сковало и без того неуверенные движения. По кускам собирая в памяти тот вечер, я пристально смотрел на место, которое было занято не им. Если закрыть глаза, то я едва мог представить его. Он уже ускользал от меня даже в воображении. Сердце стянуло печалью. Я знал, как всё будет, знал, как пройдёт мой вечер и как многие последующие. От того чувствовал себя преданным. Мой сад умирал, в очередной, но, несомненно, последний раз. Я мог зайти туда и вырвать его с корнями, но послушно ждал, как последний дурак, зная, что будет. Любовь делает из людей настоящий слепых идиотов. И ничего прекрасного в этом нет.       В детстве мы иногда играли. Мама набирала полную ванну, добавляя совсем немного геля для пены, садилась рядом на небольшом стульчике, роняя руки в тёплую жидкость, помогая мне мылить спину или волосы. Её смех звучал особенно громко в небольшой комнате, наполняя мою грудную клетку чем-то невыносимо душераздирающим и значащим. Я чувствовал себя таким важным и нужным, не подозревая, что это лишь плоды разгулявшегося воображения и детской непосредственности, что смешалось с доверием, завоёванным ещё до того, как я был рождён.       Мы вместе задерживали дыхание настолько, насколько хватало сил и места в лёгких. Я опускался под воду в надежде быть хотя бы секундой проворнее, но мама всегда побеждала, что меня, как ребёнка слишком уж волновало и даже удручало. Я упорствовал, но она никогда не поддавалась, будто давая мне понять, каков на вкус будет этот мир. Я упорствовал так сильно, что вода проскользнула внутрь, и я, испугавшись, вынырнул, откашливаясь. Она схватила меня за плечи и стала трясти, отчего я плевался водой во все стороны, никак не открывая глаз. Она кричала, чтобы я больше никогда так не делал, особенно если останусь сам. Она пообещала поклясться так не делать. И несмотря на то, что я сильно хотел победить, страх и клятва намертво держали меня.       До этого дня.       Я вошёл в комнату отеля. Шторы были прикрыты, поэтому в комнате стояла мрачная темнота. Было тихо, как если бы кроме меня тут никого не было. Я медленно прошёлся по комнате и, лишь остановившись в её центре, вспомнил о том, что забыл снять обувь. Избавившись от неё, я подошёл к окну, выглянул, чтобы убедиться, что день оставался таким же зазывающим и влекущим. Плотнее прикрыл шторы, чтобы ни капля света не проникала в комнату. Снял школьную форму, бросил её на кровать и следом сел на неё. Я не нервничал.       Вода из-под крана шумно лилась, ведя себя совсем как водопад в далёких, неприкасаемых джунглях. Я сосредоточенно слушал плеск струящейся жидкости, что оказалась слишком горячей, когда я опустил туда свои ноги. Постояв немного, я осмелился и полностью окунулся. Вынырнув, ощутил, как кожа мгновенно покраснела. Стало так хорошо и приятно, тепло и спокойно. Знакомо. Тихо, слышно только, как шелестела вода под моими лёгкими прикосновениями.       Четырнадцать секунд, то был рекорд в моём детстве. Задержав дыхание, я нырнул. Выдержав на семь секунд больше своего предыдущего рекорда, я вынырнул и глубоко втянув воздух, жадно задышал. Меня тянуло смеяться, поэтому я не стал себе отказывать в подобном редчайшем удовольствии. Этот смех напомнил мне о ней, но, когда я вновь задержал дыхание и ушёл под воду, она исчезла. Я не видел ни её, ни Эрвина, только чёрное полотно, такое же необъятное, как и океан. Я продержался на секунду меньше и выскользнул обратно.       К моему удивлению, из моего носа хлынула кровь. Даже пока горячая струя текла по моим губам, ошибочно принимая её за воду, я не обращал на это щекочущее передвижение никакого внимания. Только увидел, как яркая клякса напротив моей груди охватила бесцветность и прозрачность воды, в точности, как и Эрвин, что так же молниеносно окрасил мою собственную, не особенно значимую жизнь в такое разнообразие трепещущих сердце красок. Я коснулся пальцами у себя под носом и вновь опустил их под воду, наблюдая за тем, как цвета перед моими глазами непрерывно менялись. Словно ловко перемещающийся туман, сгусток моей крови бродил под покровом движущейся плотности. Пока окончательно не рассеялся, сливаясь, теряя яркость и форму, не в силах преодолеть мощность и объёмность противника. В точности, как и Эрвин, испарившийся из моей жизни почти в тот же момент, когда и ступил в неё. Я возвёл глаза на то место, которое все согласно именовали верхом, прикрыл их вместе с зажатым пальцами носом, впустил воздух через приоткрытый рот, закрыл его и нырнул.       Там, под водой, я оставался совсем один. И это дарило невыносимое, радостное, ласкающее облегчение, будто я, наконец, мог воссоединиться с самим собой, с кем-то, кого утратил давным-давно, а может и кого никогда не имел. Мой разум находил упокой те жалкие двадцать секунд каждый раз, когда я опускался под воду, совсем как какой-то водолаз. Я опускался и опускался, поощряя себя наступающей тишиной как можно дольше, пока не перестал считать. Одурманенный, я нырял и нырял. Нырял без остановки, обливаясь слезами, что сливались с водой, оставляя их такими же неприметными, как и все вокруг.       Я всё так же не нервничал. Я мечтал сойтись с этим молчанием, будто любовники в соитии. Когда казалось, что я вот-вот столкнусь с этой непокорной мечтой, когда вода принялась заливать мои лёгкие, когда глаза пришлось так сильно плющить, чтобы не позволить себе вернуться в реальность, громкий грохот раздался где-то там, где-то позади темноты. Где-то, откуда, возможно, пробивалась полоска света сквозь прикрытые шторы. Эрвин не появился даже в последнюю, удручающую, финальную секунду. Не появился даже перед моими глазами, несмотря на отчаянность взглянуть на него хотя бы раз. Я остался один на один с самим собой. Шум в ушах, словно барабан, отбивал беспокойный ритм в отчаянной попытке достучаться до меня, мешая, мешая такой всепоглощающей потребности. Вся вселенная в одночасье готовилась принять меня, как давно заждавшегося ребёнка. Несудимый, я стоял у порога, рассчитывая на приглашение.       Снятый художником несуразный пейзаж исчез. И вместе с ним всякий шум, который горячо и отчаянно пытался достучаться до меня.