***
Хисын сегодня не в духе возвращается обратно домой. Глаза колют как ненормальные, как будто он выполнил всё скопившиеся заказы в один присест из-за скачка адреналина и вместе с тем гудела голова, но ничего подобного он в последнее время не делал. Скорее всего это были последствия от учебного дня, оставлявшего желать лучшего. У него не вышло получить зачёт по одной групповой работе, свой вклад в который он делал на коленке и презентация работы прошла соотвественно также. Так ещё одногруппники успели накинуться с обвинениями в отношении его пассивности, якобы, по его халатности у них красуется незачёт в «от корочки до корочки безупречной» зачётной книжке. Такие нападки, хоть и не столь жесткие, пробудили в нём желание нагрубить, как-то побольнее задеть за живое и поскорее закончить этот день. Вдобавок ко всему прочему ему не давало спокойно учится странное предчувствие. Оно заставило Хисына выдыхать от раздражения и чувства, что он пропустил какую-то мелкую деталь сегодня из виду. Из-за неё всё казалось грустным, настроенным против него, да и в общем через задницу. Это было неспроста. Наполненное смутами чувство дало себе реальное подтверждение в облике нездорово бледного Чонвона, кое-как сидящего на углу постели в разворошенных простынях. Он валился всё время набок, но старался сохранять ровно поднятую голову. Его уши наглухо прилипли к лохматым волосам. От него был откинут мягкий плед. По увиденному было трудно определить нынешнее состояние тела Чонвона: то ли ему было слишком жарко, то ли холодно. Его изрядно помотала за день из ниоткуда взявшейся болезнь. Но сомнений больше не оставалась — он был болен. И только бы Хисын мог узнать, откуда болячка появилась и как быстро прогрессировала, что в течение ночи спутала им все карты. Хисын пытался дозваться до него с нарастающей в геометрической прогрессии паникой, спросить, где болит, и уложить обратно на кровать. Бессильный Чонвон не смог ничему сопротивляться, кроме как позволить старшему сделать своё дело. На скорую руку Хисын сварганил съестной куриный бульон из того, что нашлось дома и скормил его Чонвону. Лишь тогда, когда у него после приёма пищи появились некие силы поднять голову с подушек, он не похожим на свой голос, жутко гнусавым, сказал: — Хисын-хён, я не знаю, что мне больше всего болит, — кашлянул он. — Как будто каждый кусочек моего тела хворает и изнывает поочередно. Так происходит у нас, когда в будущем случаются… — последнее предложение оборвалось с губ Чонвона, когда он вырубился на полуслове, склонив голову на открытую ладонь Хисына. — Чонвон? — Хисын чуток хлопнул его по румяной щеке. У него начался непроизвольный озноб после услышанного. — Чонвон-а, проснись! Скажи, что произойдёт?! Чонвон! — он крикнул ему в лицо. Такой неблагоприятный ход действий пуще прежнего заставил старшего нервничать и испытывать беззащитность. Гонимый очевидной тревогой, он помчался в круглосуточную аптеку и накупил те медикаменты, которые предположительно знаниям Хисына со самостоятельной жизни помогли бы Чонвону. В частности лекарства от простуды, так как Хисын сам по себе редко болел. Поэтому он просто убедил себя на кассе в том, что эти медикаменты обязательно вылечат Чонвона. Ему пришлось насилу вынудить Чонвона поесть, и почему-то в этот раз он постоянно выворачивал свою голову так, чтобы ни кусок ему не попал в рот. В итоге он обмазал обе щеки полукровки едой, однако с тихим принуждением скормил в рот Чонвона всё до последней крошки. Затем, после сложного приёма пищи, сменил пропитанное потом постельное белье на запасное, что пылилось у него в шкафу. Чонвон сидел со склоненной к земле головой, держась за край стола, пока Хисын менял им белье. Температура поскакала вверх; ее нужно было снова сбивать. Даже когда Хисын лёг с ним на кровать, предварительно положив на взмокший лоб младшего влажную тряпку и устроил того у себя на груди, это не дало желанного эффекта. Хисыну, по крайней мере, оставалось только надеятся к завтрашнему дню на видимые улучшения, успокаивающее поглаживая чужие костяшки и повторяя полное оптимизма: — Всё будет хорошо и обязательно наладиться. Вот увидишь — через пару дней будешь уже как огурчик! В его голосе проскальзывали радостные нотки, словно он безоговорочно верил в осуществление своих слов, в то время как немощное от недомогание младшего, увы, говорило об обратном. Хисын перестал говорить как заядлый позитивщик, выпустив из своего захвата руку Чонвона, и закрыл глаза.***
Его мольбы, по явному, не сумели дойти до небес и избавить от тревожности. Тревожность посчитала оставить после ночи на внешнем виде Хисына знатный отпечаток усталость, а потом смиловалась и решила, что нужно дать ему наверстать те два часа на сон до восхода солнца. Действующая ситуация ещё больше усугубилась на следующее утро. Лихорадку вышло приглушить примочкам и горсткой горьких таблеток, кои Чонвон выплевывал изо рта, а Хисын пихал их ему обратно, сам себя коря за излишнюю грубость к человеку такого хрупкого склада, но он не оставлял старшему выбора. Чонвон принял свой кошачий облик. Судя по всему это смена сущности произошло в то время, когда Хисын заснул. Кот был неподвижен. Скрутив своё тельце в клубок, он покоился на подушках. Хисын проснулся от мягкой шерстки, весомо касающийся его кожи и похрипывания в лицо. Сомнениям не было больше и места, — состояние Чонвона как никогда прежде было нестабильным. Его бросило во вчерашнюю панику с первых секунд пробуждения. Он не знал, куда бежать и что делать. Ему резко захотелось отвернуться от мира и забиться в собственном, беспроблемном мирке. Но в потугах страха сковать его виднелась та обязанность, которую он нёс за Чонвона. Только он мог оказать ему необходимую помощь. С одной стороны сегодня Хисын не мог пропустить учёбу. С утра надо было сдать важный реферат и получит зачёт. А с другой стороны на кровати лежал хворый кот, у которого бесконтрольно сменялись два обличия. И за обе стороны он непосредственно нёс ответственность. Хисын снова стоит на распутье собственных мыслей и решений. Пока он собирается на выход, ещё раз проверяет неизменное положение Чонвона, но с горестью в сердце понимает, что на данном этапе болезни бесполезен. Только может постараться заставить его есть и то не факт, что Чонвон потом эту еду выплюнет. Он заново обещает поскорее вернуться домой и уходит. Сегодняшняя эмоциональная нагрузка давит похлеще. Хисын всё время напролёт смотрит на настенные часы, а не в пустую тетрадку на лекциях, и желания переписывать их с Чонсона нет. Друг и так слишком добр к нему в плане учёбе. Хисын не может требовать от него большего. Когда он обрабатывает очередную идею, как превратить Чонвона обратно в человека и достаточно громко, с нервозностью постукивает пальцами по поверхности стола, слышит с другого конца небольшой аудитории замечание преподавателя. Оно, естественно, обращено к нему с просьбой утихомирить свои пальцы и сконцентрироваться на материале. А если ему неинтересно, то пусть уходит. Хисын возмущается незаметно для всех и прячет ладонь под стол до окончания лекции. В воображении у него будто прошлась буря и всё смела, ибо за это время ему ничего для благополучного решения ситуаций Чонвона не пришло в голову. Он разочаровывается ухватиться за всякую надежду и уходит в себя настолько глубоко, что даже когда Джей спрашивает его после урока о планах на вечер он теряет свою выдержку и шлёт его на три красивых слога при этом смотря как на врага народа. Он первый раз в истории их дружбы говорит ему так в плохом смысле. Сбитый с толку Джей глазеет на него и, ничего не говоря, возвращается на своё место. Сам Хисын где-то пару секунд сидит как истукан в недоразумении от случившегося, больно кусая себя за щеку. Он понимает, что зря погорячился на друга и ему надо извиниться за своё неприличное поведение. Он встаёт, стыдливо подходит к нему и осыпает всевозможными искренними извинениями, которые только есть у него на уме. Чонсон, как оказывается, даже не успел рассердиться на слова Хисына, просто не понимал, какая муха его сегодня укусила. Ситуация Чонвона не нуждалась в разъяснениях, поэтому Хисын снова солгал о внутреннем кризисе. Чонсон съел эту ложь, не подавившись. Порой Хисын радовался, что никто из его трех друзей не пытались влезать не по его воле в его душу и вытаскивать оттуда скрываемые пережитки. Чонвон и их домашняя жизни их никаким боком не касалась. Так было должно оставаться и впредь. Хисын отсидел на учёбе от силы до полудня при помощи невероятного терпения. Как вообще Хисын мог и дальше ровно на попе сидеть, если Чонвона мучал дома недуг? Он не выдерживает давления от одной только мысли. О прогуле можно позаботиться как-нибудь тогда, когда всё наладится. Больше ни о чём не думая, он как сам не свой подрывается с места, скидывая взмахом руки все вещи со стола в рюкзак и подбегает к Чонсону, залипающему в телефоне, чтобы он прикрыл его на остаток дня, сославшись на болезнь. Чонсон в который раз удивляется неустойчивому настроению хёна. Ему, конечно же, проблемы друга не были маловажны, но не больше собственных. Он сам находился под бдительным взором преподавателей в стенах университета. Он не возразил хёну. Точнее, не успел. Присутствие друга растворилось в душном воздухе помещения в мгновение ока.***
— Чонвон! Чонвон, забившийся в угол комнаты, где начиналась штора, нешуточно так перепугал только что прибывшего на всех парах домой Хисына. На кровати тушу кота сразу обнаружить замыленным взглядом не получилось и лишь ярко отсвечивавшийся в свете дня серая шерстка кота около штор говорила о том, что он поменял своё местоположение. Хисын был в полном отчаяние. Мало того, что Чонвон никак словесно не мог сказать, что с ним, так ещё и часы похоже нарочно передвигали стрелками быстрее нужного. После короткого и рационального осмысления действующих обстоятельств, Хисын с пару вдохами-выдохами из всей вереницы обид, переживаний, ярости и сомнений принял единое решение — Чонвона нужно было доставить к специалисту. Единственный человек, который ещё мог оказать полноценное лечение младшему был ветеринар. Времени оставалось критически мало для другой альтернативы. Оттого Хисын, без лишних колебаний, набирает такси и сам быстрее идёт собирать все вещи для приёма. Чонвона переместили на кровать, где он лежал плашмя и тихо дышал. Его глаза не реагировали на суетливую обстановку в доме. Хисын со всей возможной в его руках аккуратностью приподнял его и завернул в широкое хлопковое полотенце. Лица не нем не было. Переноска была бы намного удобнее в их случае и, к великому сожалению, она у него отсутствовала. Хисын мог бы побежать и попросить задолжать её на время у Сонхуна, живущего в двух улицах от него, но потратил бы много времени впустую, когда Чонвону могли оказать уже помощь. Он не собирался жертвовать его здоровьем удобству. Потому он берёт кота на руки, прижимая тесно к груди и как будто то ему, то себе самому говорит, пока спускается по лестнице: — Чонвон-и, потерпи ещё чуть-чуть, хорошо? Вся боль пройдёт. Я обещаю. И всё же, кому от этих утешений становится спокойнее? Ведь Хисын продолжает находится в подвешенном состоянии.***
Такси их высадило на переполненном тротуаре, где ногой негде было нормально ступить. Хисын одной рукой расплатился с водителем за себя и дополнительно за перевоз животного, держа во второй завёрнутое тельце неподвижного кота. Клиника как назло им расползалась в самом сердце того места, куда они приехали — она была самая ближайшая от их дома. Ему там несколько раз удалось наведаться вместе с Сонхуном и его собачкой. Идти от главной улицы до неё не меньше десяти минут. Так что чем быстрее они устранят эту проблему, тем раньше всё войдёт в обычное русло жизни, которого Хисын не хотел лишаться. Тело Чонвона задвигалось в его руках, когда они проходили мимо ворот старого дома. Они были уже не так и далеко от клиники. Хисын сразу почувствовал эти шевеления, взглянул вниз и просиял улыбкой, полной веры в лучшее. Напасть, наверное, помаленьку отступала от них, и от неё окончательно останется избавится в кабинете ветеринара. Котейка моргнул глазами и повернул голову вперёд, открывая себе вид пустынной улицы. За это время клиника стала показываться на их горизонте: белое отремонтированное, двухэтажное здание. Она была как рукой подать. Вот-вот спасение было бы получено, если только они прошли бы пару десятков метров до входной двери. Как раз в сию же секунду Чонвон застыл, его взгляд похолодел, лицезрев здание с яркой вывеской. Он начал как-то неестественно дёргаться из стороны в сторону в полотенце, словно у него были ужасные судороги в теле, и ему хотелось оттуда срочно выпутаться. Хисын растерялся, когда Чонвон сумасшествовал в свертке; его удержать в руках было непросто. Он принялся и так и сяк успокаивать кота: ласково гладить, говорить утешающие слова и закрывать его тело обратно в полотенце. Такие махинации лишь усугубили ситуацию. Чонвон пронзительно замяукал, даже его усы застыли в воздухе. Тяжело было осознать, что он кричал. Хисын нехотя боролся с Чонвоном до последнего, но всё чётно. Он прекратил сжимать Чонвона в ткани. Если продолжить так делать, то с большой вероятностью он получит по своей же глупости увечья от когтей или чего-то похуже. Путём множество сильных брыканий кот прямо вылетает из рук ошалевшего парня и приземляется на дорожке около дома. Хисын не способен быстро переварить увиденное, когда Чонвон бежит прочь, сверкая белоснежными лапками. Хисын, в прямом смысле, на миг теряет вообще всякий ориентир в пространстве. То, где он стоит и то, куда убежал Чонвон. Он ничегошеньки не понимает. Ему становится страшно. В подсознании всеми цветами мигает единственная мысль — его надо найти и как можно скорее. Как голову потерявший, Хисын несётся за Чонвоном. За его исчезающим следом. За спиной болтается полотенце, край которого сжат в кулаке и глаза бегают по всем сторонам, надеясь зацепиться за серую фигуру кота. Зачем? По какой причине Чонвон так остро отреагировал на клинику, куда они шли? Можно всего лишь строить догадки, что, возможно, это место напрямую связано с его плохими воспоминаниями в прошлом, которые придумали напомнить о себе. Что кто-то причинил ему там боль. Явно немалую боль. Даже подумав о таком, сердце Хисына болезненно сжимается в груди и там постепенно накапливается не характерная его натуре ярость. Но негативные эмоции ослабевают и на их размытом фоне возникает более тяжелое чувство, от которого всё остальное попросту блекнет. А если он не найдётся? Если Чонвон, будучи в неистовом хаосе разума, в лучшем случае пропадет, а в худшем его собьют насмерть? Даже думать не хочется. «Что, если не вернётся?» По всей видимости это чувство и является тем самым тяжелым, что сердцу спокойно стучать не даёт. Негативные чувства по сравнению с ней превращаются в ничто. Можно предполагать, что уже час или около того прошел с того времени, как Хисын чуть не опустился на колени и пальцами нашуповал по сухой поверхности дорожки прозрачный след Чонвона. Ему никогда не удастся прочесать весь город в одиночку. Он побежал во второй ближайший жилой комплекс на грани краха, хватаясь через каждого второго прохожего с вопросом, не видели ли они здесь серого, ухоженного кота с незаурядной внешностью. Отрицательных ответов было озвучено чаще положительных. Они мотивировали Хисына искать с ещё большим усердием и разжигающейся внутри него истерикой одновременно. Было время, когда он собирался сдаться и разреветься, стоя посреди улицы, так и оставшись без ничего. Такое с огромной вероятностью вскоре и могло с ним произойти. Хисын больше не бежал, безжизненно передвигал ногами вперёд. Куда-то по случайной улице вниз. Ему просто требовалось замедлить шаг и хорошо подумать. Заставить себя следовать первоначальной цели и забыть мысли с плохим исходом. И чудо, что свалилось словно с самих небес прямиком в его руки, проявило к нему снисхождение — вдоль ворот дома проскользнул низко опущенный хвост, подозрительно похожего оттенка как у Чонвона. Хисын это по случайности заметил, диву даваясь. Он прикрыл свой рот ладонью и из него сквозь пальцы вырвался звук, подобный не то вскрику, не то удивлению. Всё было намного проще объяснимо — это был звук облегчения. Хисын без оглядки погнался за удаляющимся между стен домов хвостом Чонвона. Спустя один или два шага он понял, что всё вокруг него стремительно меняется: улицы перемешались между собой также как и земля с небом, будто он проживал в шкуре наркомана и видел его глазами подобные видения. Взгляд плясал в этом красочном бардаке так долго, пока всё не перекрыла выпрыгнувшая спереди чернота. Она заковала парализованного парня в стены, стремительно поглощая своим объёмом городскую улицу и силуэт Чонвона как чёрное покрывало. Хисын закрыл глаза, чтобы ещё раз их открыть, когда темнота пройдёт. Но она никуда не делась. Тут он почувствовал пошатывание земли. Она проваливалась под его трясущимися ногами, затаскивая в свои щели его тело, не успевшее ничего сделать ради спасения. Промелькнул лучик света. И он приоткрыл глаза.