Protect Me

Сырость. Кругом одна тяжёлая сырость, которая в глотку забивается комьями. Это похоже на цветочные споры, только гнилостные, вымоченные в едкой плесени. Они клинятся упрямо в носоглотку, забивают там всё до того, что даже ртом до дурноты дышать тяжко. Все началось с запаха — противного, сладковатого запаха. Все началось с качели, на которой сидел Цзянь. На качелях ведь в сумерках в одиночку не просто так сидят. От одиночества сидят — Цзянь точно говорит. Вот и он сидел. А потом этот ужасный сладковато-прелый запах и полнейшая темнота. Вот как тут прям. Темно и споры эти в глотке, которые Цзянь даже выхаркать не может. А на языке отчего-то горечь собралась налётом белым. Его бы вычистить щеткой, да щетка тут явно едва ли найдется. Тут вообще ничерта нет. Кроме крови на щеке, которая стягивает кожу, усыхая. Кроме пота холодного, от которого бросает в озноб. Кроме капель дождя о металлический навес крыши того места, где Цзянь оказался. Кап-кап-кап. Этих капель тысячи. Под них встать хочется. От крови отмыться. От сырости, от сладковатого, прелого запаха, от гнили, от плесени. От этого места — отмыться хочется. Цзянь вязкую слюну сглатывает, открывает глаза — перед ним мелкий просвет в мелких окнах, что наверху. Не дотянуться до них, даже если на цыпочки встанешь. А он на матрасе. На грязном, от которого несёт немытыми телами, чужим лютым потом. Чужаками несёт. Цепи на нем, как будто он в таком состоянии сбежать сможет. Хах, тело ведь непослушное. Тело расслабленное. В теле что-то, чего там быть совсем не должно. И тело это что-то отторгает позывами тошноты. Да рвота все никак до глотки не доберётся. Она, наверное, тоже этой полутьмы боится и человека этого, который напротив Цзяня прямо на перевёрнутом ведре сидит. Он одет очень бедно. На нем куртка, которая когда-то бежевой была, а теперь грязно-коричневая. От него за милю гнильем тянет, а Цзянь дышать старается мелко, почти не вдыхая. Просто чтобы лёгкие не схлопнулись, а кислород туда кое-как поступал — без запаха. Без гнили. Без сырости. Без плесени. Кап-кап-кап Цзянь лишь силуэт видит, но уже чувствует — он опасен. Он тот, кто вред причинить может. От него бежать поскорее нужно, если выжить хочет. Но тело… Тело не слушается. Тело чему-то, чем Цзяня накачали, поддается, а не Цзяню. Тело предательски обмякло. Полутьма жрёт силуэты предметов, а голова кружится так, что Цзянь не может осознать где находится. Стены голые, серые, обшарпанные. Труба, кажется, чугунная слева от Цзяня, к которой он мертвым грузом прикован. Она огромная, толстобокая, высокая, наверх выходит, словно дымоход. И дождь этот чёртов. Кап-кап-кап. Цзянь думать пытается поплывшим мозгом. Тот словно взболтали и ровно половину отсекли за ненадобностью. Цзянь напрягается. Подвал? Склад? Комната? В голове проскальзывает мысль: где-то, где будут убивать, где крови будет много, где боли будет много и адски страшно. Цзянь сжимается весь. Не понимает, почему именно он. Чем он этому не угодил. Тем, что на качелях в ночи качался? Так многие делают. Не только Цзянь. А вот похищают не всех. Глушат сладковато-прелой дрянью не всех. Не всех на цепи сажают. Не всех валят на матрас, на котором белые засохшие пятна мешаются с бурыми и желтоватой слизью. Господи… У Цзяня нос адски чешется и он пытается дотянуться до него, но понимает — руки сзади связаны. Словно бы забетонированы. Тряпкой холодной и жёсткой, которая запястья голые царапает. Это плохо. Очень плохо. Хуево это. Человек ведь спиной к нему сидит и Цзянь мог бы бесшумно подняться, ногтями прицельно в глаза вцепиться, чтобы вспороть их, чтобы вытекли они. А потом бежать-бежать-бежать куда угодно. Только бы отсюда. Только бы подальше. Только бы от человека этого, который чайник кипятит. И как будто звука не слышит. Самодельная горелка раскалилась добела, а чайник старый, металлический — свистит вовсю. И свист этот ржавыми гвоздями в виски вонзается. Дрелью череп пробивает, до мозгов самых, и мозг этот превращается в фарш кровавый. Мозг думать не может. Мозг затуманен. Наркотой или чем так ещё его туманят. Цзянь никогда эту дрянь не пробовал и не планировал даже. Если это трип, о котором ребята из школы рассказывали, то очень плохой. Может быть, всё не так плохо. Может быть, он поддался ребятам и тоже таблетку под язык закинул цветастую, с рисунком мелким и весёлым. И ему тоже весело должно быть, но он галлюцинацию словил, где склад, подвал, комната страшная со стенами обшарпанными и мужиком в грязной куртке, которая с одного его плеча нелепо съехала. Где дождь в подкорку клинится сраными каплями о металл. Где воняет сыростью и плесенью, которая уже на языке осела плотно. Кап-кап-кап. Цзянь верхними зубами слизь налета снимает, скрежечет кромками по языку, отплевывает эту дрянь. И снова. И снова. И снова. Не помогает ничерта. Ничего не помогает. Это реальность. Потому что язык уже кровить начинает местами. Потому что мужик не испаряется, а только к нему медленно и лениво поворачивается. Скалится мерзко. А зубы у него жёлтые, словно бы их никогда в жизни не чистили. Даже отсюда замыленным, расфокусированным взглядом Цзянь видит, как в промежутках зубов с жёлтым налётом черннеющий зубной камень почти все пространство занимает, в десна неестественно красные клинится. У него рожа широкая и небритая. У него жёсткие черные волосы из подбородка и щек щетинятся. А Цзянь боится. Не его — его запаха. Запаха спёртого, мочевины, спирта, смерти. И сырости-сырости-сырости, которая, кажется, уже под кожу въедается, прожигает её, раздирает дерму на шматы. Около Цзяня бутылка воды пластиковая, нераспечатанная и дешёвая самая. Еда в пакете невскрытом. Он концентрирует на ней внимание. Это какой-то бутерброд, где по краю́шке хлеба зелень плесени ползет. Цзяню тут явно не рады. И заботиться о нём явно никто не собирается. Не собирается пылинки с плеч смахивать или хотя бы скулу разодранную с глубокими царапинами обрабатывать. Цзяня сюда на убой привели. А в качестве последней трапезы — дешёвая минералка с газом, которую Цзянь терпеть не может, и дрянной просроченный бутерброд. Цзянь читал, что когда человек умирает, то всё органы отказывают постепенно. Кожа становится мраморной и липкой и постоянно клонит в сон. Тело не реагирует ни на что, кроме боли. Синеют губы и кончики пальцев вместе с ногтями. Начинаются непроизвольные судороги и пена изо рта пойти может. Это ещё ничего. Пена изо рта идёт даже когда зубы чистишь. Самое противное — тело испражняется. Само по себе, под давлением газов в нем скопившихся. И если Цзянь эту миниралку с газом выпьет и заест её просроченным бутербродом — его тело точно избавится от всего содержимого кишечника. Очень некрасиво, блядь, избавится. Естественным, ебать, путем. И от него вонять будет хуже, чем от этого склада. Такая себе смерть — валяться в собственном дерьме из-за дебильной минералки. Цзянь на это не согласен. Он вообще умирать не собирается. Внутри гнев наплывами ворочается, наплывает на ускользающее под наркотиками сознание, бурлит по венам жидкой лавой. Он не умрет сегодня. Не рядом с этим. И не будет лежать в луже своего же дерьма и кислой рвоты. Цзянь гневом захлебывается, дышать начинает часто, под взглядом омерзительным-омерзительным-омерзительным мужика, который скалится ему ещё хуже прежнего: очнулся наконец. И губы этот мужик облизывает так двусмысленно, что Цзянь еле как рвущееся наружу — на хуй иди, — сглатывает. У Цзяня рассудок мутнеет, остаются только инстинкты бежать-бежать-бежать. Остаются только мольбы того задорного, лучистого, тонкого-звонкого — настоящего Цзяня: спасите-спасите-спасите! Он клинится в рационального Цзяня, который лучше бы обстановку оценил, но не успел. Тот перепуганный мальчишка успевает первым. Цзянь словно бы со стороны слышит оглушающий визг. — Помогите! — это его голос. С прорезями первобытного страха. Страха смерти. Страха мужика этого, который жадно облизывается на него, связанного, глядя. И дождь этот проклятый. Кап-кап-кап. И свист чайника, который тот мужик никак не выключит. Он теряться заставляет. Цзянь снова в себе. Снова самообладание в руки берет, удерживает эти тросы стальные, которые ладони в кровь и мясо стирают. Он должен бороться. Он обязан себя спасти. И того доброго-тонкого-звонкого. Слишком поздно Цзянь в руки себя берет — мужик уже близко. Острый запах мочевины нос забивает. Спирт, гниль — всё тело окутывает с каждым его шагом тяжёлым. Идёт он развязно и отхлебывает из прозрачной стеклянной бутылки какую-то дрянь, которую отбрасывает в сторону. Бутылка в стекло разбивается, плещет прозрачным на пол. Улыбается мужик омерзительно — уголком рта небритого с губами потрескавшимися. Куртка его до сих пор с одного плеча съехавшая, грязная, волочится за ним шершаво. Он над Цзянем нависает и смотрит ему прямо в глаза. А у Цзяня дыхание перехватывает. Сердце стопорится надолго — не бьётся совсем, сердце тоже испугалось. Кровь по венам совсем холодной сделалась и тело в дрожь бросило. Глаза у того мутью поросли, словно илом из протухшего болота. Ресницы редкие, темные, точно их выдергал кто-то. А под глазами пролежни глубоких морщин. Взгляд у мужика опасный. Взгляд убийцы. Садиста — там на пожарище черти пляшут с вилами. Его взгляд оскверняет, облепляет тело мазутой черной, липкой, от которой не отмыться, в которой тонуть, утопать, захлебываться чернотой. Там похоти столько, что глаза эти выколоть хочется, чтобы он на Цзяня больше никогда так не смотрел. Чтобы Цзянь вообще забыл, что так смотреть можно. Цзянь грязным себя чувствует. Не от матраса с пятнами, не от цепей лязгающих, когда он отодвигается, чувствуя под спиной холодящую стену. Брезгливо об эту стену спиной елозит. Морщится с отвращением. Старается не-думать-не-думать-не-думать, что дальше будет. Потому что дальше будет только пиздец концентрированный, одной лишь распирающей болью разбавленный. — Я хочу в туалет. — пробует Цзянь. Он пробует стойко, но выходит изломанно, криво, со страхом ужасным, с беснующимся пульсом яремной вены. Мужик лишь хмыкает. С ног до головы его осматривает, словно раздевает взглядом. И от взгляда этого сжаться хочется. Одеться в тысячи одежд, в сталь одеться, чтобы его совсем видно не было, даже волос пшеничных. Под матрас, хоть и грязный, забиться. Маленьким сделаться и совсем незаметным. Чтобы больше не смотрели так. Чтобы не облизывали взглядом оголившийся живот, с которого рубашка наверх уползла, пока он сам отползал к стене. Стену эту проклятую пробить хочется — только бы выбраться отсюда. Кожу саднит в тех местах, куда он смотрит. Кожу содрать с себя хочется и новую попросить, но у кого просить Цзянь не знает. Если кто-то там наверху и есть, то он над Цзянем лишь посмеётся: ничего, пацан, бывает. Чтобы на его новую кожу только правильно смотрели. Без похоти. Без желания. Просто новую кожу, и новую жизнь, и воспоминания новые, где не будет склада, запаха гнили, мочевины, плесени, сырости, свиста чайника и каплей дождя, что в дребезги разбиваются о металлическую крышу. Кап-кап-кап — Мочись сюда. — мужик ставит перед ним не то ведёрко, не то банку полулитровую. Цзянь смотрит на нее в непонимании. Руки ведь связаны. Руки развязать надо. И в туалет он не хочет. Ему бы только руки освободить и на мужика накинуться первым. Ударить по голове, в висок обязательно. Чтобы тот ориентир потерял, равновесие потерял. А потом забить его кулаками, глаза ему выколоть, превратить рожу мерзкую-мерзкую-мерзкую в месиво кровавое, кровоточащее. Чтобы на Цзяня больше не смотрел. Не трогал его. Цзянь бормочет тихо: развяжите руки. Мужик лишь усмехается паскудно, языком по линии губ ведёт омерзительно-омерзительно-омерзительно. А язык его весь искусанный, весь во вздутых круглых нарывах, от вида которых Цзянь голову резко отворачивает. Лбом в стену упирается, бьётся, потому что тот ближе подошёл. Присел перед ним. Его руки шершавые все, в мозолях, в царапинах, в пыли — грязные-грязные-грязные руки. Они по животу Цзяня мажут, продавливают с явным наслаждением напрягшиеся мышцы, а Цзянь скулёж паскудный закусывает. Забивает его в себя подальше. Нельзя поддаваться. Что угодно, только не это. Только не его руки. Только не на Цзяня теле. Оно теперь тоже грязное-грязное-грязное. Его отмыть надо. Мылом. Щелочью. Химикатами. Спиртом. Всем, чем можно. Да хоть белизной, которая всю кожу изъест — эта ему не нужна больше. Эта грязная. Эта противная. Эта оскверненная на века. Она впитывает запах мужика. Она мурашками животного страха покрывается. Обрастает шипами. Она отвергает руки мерзкие как только может. Тот дальше вниз руку опускает, одергивает белую резинку трусов. Цзяня от злости колотит. Его пальцы шершавые клинятся туда, вниз. А в мозгу повернутом на выживание только и крутится что: борись-борись-борись. Быстро. Чертко. Удар! Он сам не замечает, как вскакивает, ведь по венам теперь вместо крови адреналин ебашит с бешеной скоростью. Осознает только то, что в сознание клинится прокуренный хрип мужика, которому Цзянь коленом по роже заехал. Колено болит, а Цзяня упрямо на матрас валят. На него самого, ослабленного, наваливаются. Тяжело. Мерзко-мерзко-мерзко. Тошнота вырывается сдавленным хрипом и горечью желчи прямо на матрас. Во рту жжется и кислит. Наркотик побеждает адреналин, который в дрожь превращается. Цзяня побеждают отвратительным-отвратительным-отвратительным ублюдком, который сверху оказывается, ухмыляется пошло, ещё раз к резинке трусов тянется уже более уверенно. К щеке Цзяня своей проросшей колючей щетиной притирается, мычит что-то грязное. Дышит спиртовым осадком на него, щёку размашисто вылизывает языком, который весь в рытвинах и гнилью воняет. Цзянь всхлипывает. Пытается силы собрать для нового удара. Но их нет — все израсходовал. Все потратил на удар коленом. У Цзяня перед глазами черные дыры — он сознание теряет, которое сейчас никак терять нельзя. И чувствует руки шершавые, грязные — везде-везде-везде. На своем теле, на животе, на груди, на шее, на губах, блядь, только не на них! Нет! Цзянь оседает. Цзянь сдаётся. Он не слышит уже ничего. Только свист чайника. Только кап-кап-кап. Только собственное поверхностное дыхание и тихую просьбу: не надо… Только «вжик» чужой ширинки и грязный запах немытого неделями тела. Перед Цзянем мужик с противной ухмылкой: сейчас я с тобой повеселюсь. А потом пространство рвёт минным разрядом, оглушительно громким звуком выбиваемой двери, от которого Цзянь слабо дёргается. На звук мужик реагирует резко, подрывается, пытаясь справиться с ширинкой, достает из кармана оружие, цепляет его дрожащими руками. А в проёме, где железная дверь лишь на одной петле висит, светом дневным слепит — стоит ОН. ОН высокий и весь в черном, у него в руке пистолет отблески солнца ловит. И Цзянь тонет в темноте, в сырости, в гнили, в каплях дождя и В НЁМ — в высоком. Кап-кап-кап