Protect Me

Цзянь елозит головой по мягкой подушке, пытаясь спрятаться от надоедливых лучей солнца, которые прицельно в глаза светят. Зарывается под нее и с удовольствием вдыхает свежий аромат выстиранных простыней. От них лесом почему-то пахнет. Корой древесной и ледяным ручьем, который эту кору каплями смачивает. Но страх, на подкорке засевший, не даёт насладиться свежестью, и даже пошевелиться не даёт. Тело всё ещё боится. Гарпуном цепляет глотку, окручивает ее веревкой витой, шершавой, и попросить о помощи совсем невозможно. Хочется заорать, раздирая глотку. Хочется, чтобы спасли. Чтобы снова пришел ТОТ высокий. Цзянь его не испугался совсем. Цзянь на уровне инстинктов ему доверился. Потому что люди двери из петель складов пыльных, где держат украденных мальчишек, просто так не выбивают. Люди целятся в паршивых похитителей, а не в мальчишку разъяренного, которого колотит от упрямой злости и мерзости. Тело упрямится, сжимается всё в комок, заставляя колени к самому подбородку поджать. Тело в раздражении мурашки разгоняет в тех местах, где его руки грязные-опасные-шершавые трогали. Тело раздирает по швам, по венам, по сосудам рассекает — только бы руки фантомными откликами на себе не чувствовать. И кожа грязная не только снаружи. Внутри она грязная. Внутри его руками пропиталась, словно он под слои залез, словно каждую мышцу осквернил, каждый сосуд и вену потрогал, облапал, сжал. Цзяня снова в озноб кидает, а дыхание и вовсе затихает до тихих хрипов: не надо, пожалуйста, не надо. Он шепчет побелевшими губами, но его не слышит никто. Он один совсем, наедине с этими руками, которые за глотку хватают, пальцами грязными в рот клинятся. На щеке до сих пор его щетина чувствуется и липкий язык с рытвинами, с круглыми нарывами, с запахом гнили. Цзянь треморной рукой, которую сводит почти, тянется к щеке, царапает то место, где его язык был. Царапает ногтями, только бы заглушить. Только бы снова язык этот мерзкий-мерзкий-мерзкий не чувствовать. Ему глаза открыть страшно. Страшно понять, что ТОТ высокий его не вытащил. Что не защитил. Что Цзянь всё ещё там, на складе, а запах древесной коры ему причудился только. По венам кровь холодная еле колышется — она безнадёгой отчаянной разбавлена. Его снова накачать могли какой-нибудь дрянью. Цзянь ощупывает свои руки, суставы локтевые со внутренней стороны, чтобы понять, есть ли там следы уколов. И каменеет — есть. И не один. Нужно глаза открыть, посмотреть сколько. Но он не может. Тело боится. Тело в панике ещё сильнее сжимается, лодыжки судорогами схватывает, а глотка словно бы пухнет, что и вздоха не сделать. Пить хочется адски, но тут же подступает тошнота, когда Цзянь вспоминает про бутылку дешёвой минералки, в которую тоже наверняка намешали наркотики. Щека горит от того, как Цзянь ее расцарапал. Но так лучше. Действительно лучше — жжение вместо рук шершавых-грязных-пыльных. Цзяню к Чжэнси так сильно хочется, в объятия его. Его тело не боится. К нему тело тянется. Чжэнси всегда его защитником был. С самого детства. Чжэнси всегда доверять можно. Он когда о Чжане думает — сердце слегка успокаивается. Он сам слегка свободнее себя чувствует. Потому что Чжэнси. Потому что — это оплот его спокойствия. Тот, в кого он так долго и безответно… Цзянь голоса, доносящиеся неподалеку, слышит и застывает. Они о нём, о Цзяне, говорят. Его страх перекрикивал их, но даже сквозь звериный вой собственного ужаса, Цзяню удалось их услышать. Он всхлипывает, сглатывая оглушающий крик. Забивая в себе руки эти, которые везде-везде-везде по телу до сих пор чувствует. Прислушивается. — Куда его теперь? — голос спокойный, но в нем столько силы чувствуется. Столько стойкости и непоколебимой уверенности. И уставший он. Цзянь даже может представить, как он об что-то облокачивается и переносицу устало потирает. Знакомый голос. Словно Цзянь слышал его уже. И он не пугает. Он не мерзкий. Он не опасный. Он почти свой. Цзянь успокаивается немного, повторяя про себя, что к Чжэнси скоро вернётся. Что все хорошо будет, потому что тут этот голос есть. — В Мексику отправим, поддельный паспорт сделаем. Пусть там отрывается по полной: наркота, девчонки, подпольная торговля органами таких вот молоденьких. — отвечает второй с мрачным наигранным весельем, от которого у Цзяня внутри всё стынет. Не хочет он в Мексику и девчонки ему нахер не нужны. Наркота тем более. Он уже под завязку и ему не нравится. И на органы он не хочет. Его же там опять облапают всего. Ещё и изнутри. Цзянь себя лапать больше не даст. Он позволяет себе глаза открыть. Из-под подушки выбирается тихо и по сторонам смотрит опасливо. И не на грязном, провонявшем гнилью матрасе он вовсе. Он на огромной кровати. Он в комнате светлой, с большими окнами, за которыми всё весенней зеленью поросло. Там деревья высокие и листья зелёные на ветру колышатся. И пахнет тут этой вымокшей древесиной. Приятно пахнет. Цзянь этот воздух тянет усиленно, в лёгкие его вбивает, только бы сбить, вытеснить, выскоблить — ту кисловатую липкую дрянь сырости-спор-плесени. — Ну ты загнул. — за дверью голос, которому тело доверяет, слышится. Он ухмыляется — Цзянь чувствует. Не знает почему, но на уровне инстинктов его чувствует. Чертовщина какая-то. Стоило похищение пережить, как Цзянь уже в медиумы заделался. Вот Чжэнси посмеётся. И Цзянь бы посмеялся тоже, только смех неестественным выйдет, а потом в истерику перерастёт. А потом всё. Потом пиздец. — Под защиту его, Би. — отвечает ему голос тихий и спокойный. Такие голоса у людей жизнью измотанных. Такие голоса у людей почти ко всему безразличных. Цзянь бы всё сейчас отдал за это безразличие и спокойствие. Душу дьяволу бы продал за нового себя, тело которого бояться перестанет. Перестанет чувствовать. Цзянь руки свои наконец осматривает. Там синяки жёлтые от уколов, от капельниц, от чего-то совсем запрещённого. От того дерьма, из-за которого Цзянь отпор дать не смог. Позволил себя трогать-трогать-трогать. Он ведь раньше тактильным был. Он ведь раньше любил обниматься. Теперь тело наверняка отвергаться всё будет. Всех. Цзянь ломаться начинает той самой ломкой, от которой кости сводит, в стороны выворачивает, острыми кромками рёбер в сердце вонзает: Чжэнси. Как тело на него отреагирует? Как теперь прикасаться к нему, к доброму, к теплому, к своему-своему-своему. Как же теперь… — Ну, Ло — неплохой вариант. Или Донгэй в конце концов. — мысли Цзяня обрывает тот. О каком-то там Ло говорит, о мутном Донгэе, когда нужно о Чжэнси. Ведь чем дальше Цзянь от Чжаня, тем больше пытка его. Тем больше он себя изнутри жрёт. Ему доза нужна. Ему руки Чжаня нужны теплые. Ему он нужен, а не какие-то там Ло и Донгэи. Он уже встать порывается, с кровати вскакивает, и замечает, что голый совсем. На нем только рубашка на несколько размеров больше болтается. Белая. Выглаженная. И пахнет древесиной вымоченной именно от неё. А там, внизу — ничерта нет. Голый, блядь. Цзянь в ужасе опускается обратно, одеялом укутывается в кокон и шарит взглядом по комнате в поисках вещей. — Тут неплохой вариант не прокатит. Тут нужен лучший. Ты нужен. — слышится чуть севший голос и сразу за ним глоток. Может чая. А скорее кофе. Уставшие люди ведь только кофе и заправляются. Жаль кофе не так хорошо, как бензин на машины действует. Жаль кофе просыпаться помогает только под вечер, когда спать уже надо. В комнате есть шкаф. А у Цзяня есть проблема: он голый. Что ещё хуже — ослабленный. Шевелиться и то трудно. А до шкафов ведь ещё добраться надо. Ногами. А они от бессилия судорогами исходятся и трясутся. Цзянь мог бы и ползти, но вот уж картина будет, когда разговаривающие люди сюда зайдут и застанут его с голым задом на карачках. Цзянь бы посмеялся, но не до смеха ему. — А я везде нужен. Меня на всех не хватит. У меня завтра по плану разведка в южном районе и встреча с их главным. — тот вздыхает негромко. Явно ему не нравится положение дел. А Цзяню не нравится вот это вот «Разведка, встреча с главным». Криминалом попахивает. А Цзянь этот запах на дух не переносит. Он спокойствие любит и счастливые финалы, как в глупых романах, которые одноклассницы читают. Да, Цзянь тоже читал. Просто ради интереса, честно. И там Су Линь была счастлива в конце со своим суженым, а Цзянь даже скупую слезу пустил. Ну просто ради интереса. Потому что на счастливых финалах принято плакать от счастья. Вот и он попробовал. Потому что принято так. А не потому, что его реально пробило. Не пробило. Он вообще непробиваемый. — Вот именно, поэтому завтра на встречу поедет Ло. — отвечают тому уже строже. Вариантов тому не оставляют. На корню отсекают. А до Цзяня мучительно медленно доходит, что речь о его защите идёт. Он сглатывает с трудом. Ведь выходит, что не просто так именно его похитили. А чего его похищать-то? Он обычный совсем. Ну волосы соломенные, ну и что? Без отца, зато с матерью, которая на работе вечно пропадает и видятся они раз в пару недель. Одинокий он, вот и к Чжэнси тянется, как лист банный. Ни денег у него нет, ни связей. Зачем кому-то его вообще похищать было? А теперь, видите-ли, ещё и под защиту упихивать. Цзянь растерянно разглядывает лодыжку левую, на которой гематома сине-красная, кровью под кожей налитая, от цепи осталась. Он потирает её на рефлексах — больно. Ему всему больно. Он ничерта не понимает. И понять ему хочется. И момент этого понимания оттянуть как можно дольше — тоже хочется. Потому что правда может оказаться страшнее сырого склада и того омерзительного мужика с языком в язвах. Потому что правда — это всегда страшно и она все надежды рушит. А надеяться Цзянь любит. Привык уже. Надеется, что отсюда скоро выберется. Что забудет эти руки-руки-руки по своему телу. Что забудет сырость, пыль, матрас грязный и плесень. Что того, которому тело доверяет — забудет. Надеется, что к Чжэнси вернётся. И что жить они будут так же. Что Цзянь снова будет надеяться на ответную симпатию. А ещё лучше — на взаимную любовь. Большую, чистую и красивую, как в той книжке. — Чэн, ты понимаешь, что он там кровавую бойню устроит? — тот скептически спрашивает голосом вразумительным. Словно бы с ребенком общается, которому пять лет от силы, и который требует ему купить целую пачку орешков, на которые у него аллергия. Цзянь невольно подвисает, к его голосу прислушивается внимательно. Представить его пытается. Ну высокий. Ну в черном весь. И волосы у него, вроде как, короткие. И голос… Голос забористый такой. Грубый, слегка прокуренный и хрипловатый. — Понимаю, поэтому я с ним еду. Нужно же пацана к культурному общению приучать. — отмахивается второй уже более мягко. Видно — он тут приказы отдает. Главный он тут. Но тот с ним не как с главным общается. Выслужиться не пытается, на «вы» не называет. Как с приятелем говорит на обычные темы. Вот, мол, вчера на фильм сходил, а он дерьмовым оказался, представляешь? Вот так он с ним говорит. По-свойски. — И сколько мне в няньках быть? — тот хмыкает невесело. Совсем ему этот расклад не нравится. Он, кажется, сейчас даже спорить начнёт. Но от чего-то не начинает. И молчит долго. Наверное, в глаза тому, главному, смотрит. Убедить хоть так пытается, что он не нянька. Да и не нужны Цзяню никакие няньки. Он самостоятельный ведь. Он уже умеет подгоревшую яичницу готовить, пусть и в последний раз случайно о сковороду сильно обжёгся и полотенце вафельное спалил. Они, полотенца эти, оказывается, горят очень хорошо, а кто же знал? Вот Цзянь теперь — знает. И готовые обеды покупать он привык. И дома одному месяцами оставаться уже не страшно. И ходить он может куда угодно. И учится хорошо. Правда площадки детские, а особенно качели — за милю обходить будет. Это уже на уровне самосохранения. Тело не позволит — его отшвыривать от них будет. — Пока не поймаем заказчика похищения. — отзывает главный и зевает так, что челюсть хрустит. Цзянь думает: не высыпается, бедняга. Думает: похищение. А потом в ступор входит тотальный, когда даже глаза сомкнуть не получается. Когда на полувдохе стопорится и пошевелиться никак не может. Похищение ведь. Просто так никого не похищают. А Цзяня вот — похитили. Ещё и что сделать с ним пытались. Мерзко-мерзко-мерзко. Цзянь снова неосознанно щеку царапает, ногтями в неё поглубже вонзается, чтобы больно было. Очень. Чтобы опять, хотя бы на пять минут, забыть-забыть-забыть. Забыть, блядь, забыть, забыть. — Чэн, мне цифры нужны. — тот рукой о стол опирается, судя по скрипнувшей столешнице. Значит — тяжёлый он. Значит — сильный он. Значит — за ним спрятаться можно. И оружие у него есть — Цзянь видел. До сих пор, когда глаза закрывает — его образ во тьме солнечным светом подсвеченный видит. Темный, здоровый, массивный и уверенный. Жарко. Цзянь ноги из-под одеяла высовывает и с плеч толстую ткань скидывает. В рубашке на несколько размеров больше уютно так. Подозрительно уютно. И пахнет она лесом осенним, двересной вымоченной и им. Он неосознанно воротник к носу подтягивает, вдыхает запах спокойствия и немного даже в себя приходит. Хоть голова всё ещё ужасно кружится. — Неделя, месяц, год. Я не знаю. — главный с явным удовольствием эти слова произносит и веселится, глядя на того. А тот недоволен. Ну очень прям. Тот рукой по столу бьёт: — Да ты издеваешься! Цзянь гримасу ему строит, пусть тот и не видит. С Цзянем вообще-то весело и хорошо. Цзянь жить умеет. Цзянь много мест красивых знает. И за ним приглядывать — одно удовольствие. Цзянь знает много и обо всём. Цзянь этим со всем миром делиться готов, а тот упрямится. Вот ведь осёл. — Если честно — да. Там как сверху распорядятся. Так что, пока ты от него ни на шаг. — уже серьезнее отвечает главный. Настолько серьёзно, что понятно сразу — приказ это самый настоящий. Неоспоримый. Потому что есть кто-то, кто главнее. А ослушаться ну никак нельзя. А тот — лучшим почему-то оказался. Наверное, потому что от него надёжностью за милю прёт. Цзянь даже сейчас эту надёжность через полуприкрытую дверь чувствует. Опять же — инстинкты. Это всё его тело, не он. И это вот — странно очень. Доверять мужику, которого в глаза не видел. Которого лишь мельком. Запах которого пьянит до одури и Цзянь ещё раз им затягивается непроизвольно. — Я буду жаловаться. — ворчливо отзывается тот. — Куда? — смех уже главный не удерживает, ржёт во всю и хрипло выдыхает. Весело ему. А вот Цзяню — нет. Его тут отвергают вообще-то. . И Чжэнси отвергает. А теперь тот его защищать отказывается. Цзянь плечами только передёргивает — его ведь всю жизнь отвергали. Отец отверг — испарился, как только он родился и Цзянь не видел его никогда больше. Мать всё время на работе и даже вечер ему уделить не может: дела, сынок, дела. Тоже отвергает. Цзянь к Чжаню за лаской, за объятиями простыми тянется — и тот отвергает. Не тактильный он. Вот и весь Цзянь — вечно отвергнутый и вечно одинокий. Вечно влюбленный в того, с кем навряд ли будет долго и счастливо, как в том глупом романе. Цзянь из романа в хоррор попал. В боевик. А боевики ему совсем не нравятся. Там перестрелки громкие, там обязательно кто-нибудь умирает. Там крови много и страданий. Цзянь спокойной жизни хочет. И принятия. Хотя бы его. Хотя бы… — Тебе среди ночи звонить и жаловаться. — рыком отвечает тот. А потом тоже смеётся. И смех его, господи, просто смех — такой расслабленный и чистый. Такой, от которого Цзянь невольно сам улыбается уголками рта. Такой искренний. Такой… — Жду с нетерпением. Удачи. — чеканит главный и хлопает того по плечу. Слышны шаги удаляющиеся и скрип двери запирающейся. Цзянь завис на его смехе настолько, что и не заметил, что дверь в его комнату тихо приоткрылась. И вошёл ОН. Действительно высокий очень. Плечистый. В футболке черной, которая стальные мышцы туго обтягивает. По предплечьям вздутые вены витками идут. И татуировка, которую тут же ближе рассмотреть хочется. Потрогать её хочется мягко, самыми подушечками пальцев. У НЕГО волосы белые, как снег. У него глаза на сахарную пудру похожи — колкие и сладким отдают. От НЕГО пахнет древесиной вымоченной, лесом и ледяным ручьём. А Цзянь перед ним растерявшийся, со взглядом опьяненным от запаха и совершенно голый.