Protect Me

Долгие поездки по городу — это настоящий бальзам на больную душу. Вот болеет она. Наизнанку она. Её вытрясли всю. Её долго и больно ногами по рёбрам пинали. Над ней издевались так зверски, что она еле дышит уже — если прислушаться, не услышать даже хрипов предсмертных. Тут даже врачи при виде её — истерзанной, изрезанной, изуродованной, — рукой махнут: выкатывай отсюда аппарат для реанимации. Тут уже всё. Тут уже не надо. И, эй! Время смерти записать не забудь — четыре часа, семнадцать минут. Но иногда. Только иногда. В жизни появляется Би, который на эту душу, — истерзанную, изрезанную, изуродованную, — смотрит, головой качает. И говорит: вставай, хватит умирать. Давай лучше прокатимся. И она встаёт. На последних силах, за него-него-него цепляясь. И вот Цзянь уже не от боли кричит, а от восторга: дорога длинная, дорога туманом устлана. Дорога смазывается, когда они скорость набирают, а Цзянь к Би жмётся так, что тот, кажется, дышать перестает. Ненадолго. Но Цзянь это зачем-то замечает. И сердца у них одинаково быстро бьются. Просто одинаково. Как будто так и должно быть. Как будто это правильно. И туман везде, который мокрой моросью на руках оседает, на шлеме, который Би заботливо на Цзяня нацепил. К его спине щекой прижаться хочется. А шлем этот мешает. Мешается с туманом, с моросью, с дорогой, которую Цзянь из-за скорости еле разбирает. А Би этот туман прогоняет колёсами широкими. Вот он какой. Даже туман прогоняет. И боль. Боль тоже иррационально прогоняет. Потому Цзянь жмётся к нему крепко. Чувствует, как под его ладонями пресс напрягается. И от этого закричать ещё больше хочется. У Би спина теплая. И с Би даже на такой зверской скорости, когда перед глазами одна лишь мазня — не страшно совсем. И крепче к нему, крепче надо. Потому что ещё тонуть и тонуть в нём можно. Нужно. Потому что Цзянь осколки действительно оставляет на дороге — вон они, уже ненужной дорожкой ярко под луной блестят. Окровавленные. С мясом выдранные. Годами выстраданные. И так и не получившие своего долго и счастливо. И их Цзяню не жаль ни капли. Он же с Чжэнси всё равно дружить будет. И больно от этой дружбы будет. Обоим. Но они выдержат. Раньше же как-то держаться удавалось. А сейчас дорога есть. И Би есть. И рука его со стрёмной татуировкой, которая Цзяня из любого дерьма вытащит — есть. Би есть, которого почти умершая душа услышала, послушно встала и поехала терять осколки в ней засевшие. Осколки, которые ее изранили, изувечили, изуродовали. И никаких врачей, оказывается, не надо. Одного Би достаточно. Одного лишь Би. На одно разбитое сердце. Чтобы то снова сшиваться начало. Вот прям тут, на дороге, на скорости бешенной, за спиной его мощной, за спиной его тёплой. Вот тут прям, осколки острые, которые ранили, оставляя. За спиной защитника. *** Би не знает, что там едят подростки. А Цзянь не знает, что там делают с разбитыми сердцами. Поэтому Би сейчас гремит посудой, сооружая новые сэндвичи наверняка, а Цзянь просто за этим наблюдает. Они просто не знают. И просто молчат. Но Би прав оказался. Так чертовски прав. Дорога бальзамом целебным на душу оказалась. Помогла она. И душа жива, оказывается. Оказывается, не умерла она. Ошиблись врачи те. А Би её восстановить смог. И сейчас вот пытается, орудуя ножом, позволяет себя со спины пристально изучать. Он взгляд Цзяня на себе точно чувствует. Но не говорит ничего, словно бы и не против вовсе. А Цзянь глазами заплаканными смотрит. Ни сантиметра не пропускает. Потому что у Би под курткой кожаной оказалась одна лишь майка. Почти прозрачная. Би такие отчего-то любит надевать. А Цзянь отчего-то любит, когда он их надевает. И черт знает что внутри Цзяня творится. Там по Чжэнси не плачет больше ничего. Ему удалось на дороге выплакаться и слёзы рядом с осколками оставить. Плакать совсем не хочется. Теперь тепла бы. Би тепла бы. Хочется, чтобы он Цзяня в себе укрыл и не раскрывал больше. Потому что рядом с Би — боли нет. Это так иррационально. Это так правильно. Это так непонятно. — Какой соус, Цзянь? — Би на него смотрит вопросительно, стоя вполоборота. И видно не первый раз вопрос задаёт. А Цзянь не знает что ответить, потому что он не расслышал — слишком глубоко в себя ушёл. Он плечами пожимает и снова на Би пялится. Взгляд к нему магнитит. Цзянь с собой ничерта поделать не может. Би чертыхается и опять отворачивается. И это улыбку зачем-то совершенно глупую вызывает. И это так иррационально. И это так правильно. И это так непонятно. Потому что Цзянь сейчас страдать должен. Отвергли его. Чувства его не приняли и назад осколками уже вернули. А он об этом вообще не думает. Выбросил ведь, даже в них копаться не стал. Резаться снова не стал. Ну просто потому что — смысла в этом никакого нет. Зачем опять руки в бритвы погружать, зачем изнутри вскрывать себя снова и снова, когда и так понятно уже: долго и счастливо отменяется. Следующая основка — хуй знает какая, потому в жизни всё так непонятно и неопределенно. Держитесь крепче, уважаемые пассажиры. За Би держитесь, уважаемые, потому что он единственный, за кого вам сейчас ухватиться можно. Приятной поездки. Поэтому Цзянь о том, что ему сердце разбили — не думает. Все равно ведь не знает, что ему с ним делать. Поэтому Цзянь снова и снова Би взглядом пожирает. Ведь он единственный, за кого сейчас держаться можно. Ведь он единственный, кого сейчас попробовать хочется. И это так иррационально. И это так правильно. И это так непонятно. Так непонятно, что Цзянь поднимается с места зачем-то. Зачем-то подходит к Би, заглядывая за руку, рассматривает, что он делает. Зачем-то втягивает в себя его запах убийственный, который по мозгам не хуже забористой дури даёт. Свежий ледяной ручей. Вымокшая древесина. На его коже. Всё мешается, как в котле адском. Всё по рецепторам бьёт ароматом его кожи и тех сплетений, что духи дают. У Цзяня голова кружится. У Цзяня внутри от этого запаха черные дыры сворачиваются и совсем мелкими, незаметными делаются. У Цзяня на этот запах уже привязка пошла. Его к Би дёргает, как помешанного. И он спрашивает: — Можно? — голосом хриплым зачем-то. Голосом, желанием изломанным. Голосом, пропитанным: как же ты мне сейчас нужен, Би. Би косится на него, нож в сторону откладывает подальше. Поворачивается к Цзяню. Оглядывает его строго. А Цзянь под взглядом его плавится-плавится-плавится. Потому что за строгостью тоже желание видно. За строгостью виден звериный оскал: ох, не к тому зверю ты забрёл, мальчик. А мальчик в предвкушении губу закусывает. Мальчик без разрешения уже руку тянет туда, где татуировка стрёмная. Мальчик своими светлыми и добрыми на Би смотрит, у которого на лице и мускул не дрогнул. У которого во взгляде строгость смывается чем-то ярким. Опасным чем-то. Тем, от чего уже вот просто так голову запрокинуть хочется и имя его выстонать. Би, может, и сильный, неприступный весь. Но Цзянь его по глазам читает — только по ним. Цзянь в его глазах снежных утопает и снова плавится. Потому что снег обжигающе-горячим оказывается. А лёд, что по радужке разбросан — пламенем лижет. И это так иррационально. И это так правильно. И это так непонятно. Би в ответ головой кивает и наблюдает за тем, как Цзянь его касается пальцами. А Цзяня прошибает резкими, но такими, блядь, приятными разрядами на самых кончиках пальцев — кожа-к-коже. У Би кожа темнее, и пальцы Цзяня субтильные — на ней смотрятся так красиво. Красивее, чем татуировка, которую Цзянь обводит, повторяя непонятный рисунок. И вовсе не стрёмной она оказалась. Татуировка как татуировка. Цзянь её всю уже осмотрел. Но прикасаться снова и снова не перестаёт. И дышит он зачем-то рвано. Потому что рядом с Би лёгкие сдаются. И сам Цзянь сдаться готов. У него мурашки от одного только Би вида. У него тысячи мыслей в секунды, которые перекрывает одна: попробовать-его-на-вкус. И это так иррационально. Это так правильно. Это так непонятно. — Цзянь, ещё что-то? — спрашивает Би. А Цзянь на губах его залипает взглядом уже давно пьяным. Уже давно им пьяным. И взгляд Би на себе чувствует, от которого жарко становится. От которого Цзянь с себя зачем-то толстовку снимает, отбрасывая её на пол. Не нужна она. Не холодно ему. Кожу тут же покалывает острыми иглами холодок, на который Цзяню сейчас наплевать. Би наблюдает за ним, склонив голову на бок и облокотившись о столешницу. Ноги свои длинные вытянув. Наблюдает и ждёт. Чего ещё там Цзяню нужно. Нужно всего лишь на вкус попробовать. Нужно всего лишь его тепло. И кожу к коже снова. Это необходимо. Цзянь без этого задохнётся точно. Потому что лёгкие схлопнулись и вдоха сделать не дают. Они дышать отказываются. Они только им дышать сейчас готовы. Цзянь медленно губы облизывает и выдыхает тихо: — Да. Он только это сказать может. А потом и вовсе застывает не в силах пошевелиться, потому что Би с себя майку, и так прозрачную, снимает. Потому что от переката его мышц под кожей смуглой — Цзяня косит нереально. Цзяня въёбывает. Цзяня прошибает, потому что ему позволили трогать теперь везде. Блядь. Это так иррационально. Это так правильно. Это так непонятно. Цзяня как на поводке к Би тащит. Встать между его ног, широко расставленных. И дотронуться наконец. То того, где жизнь. До сердца, которое под пальцами тахикардию ловит, а Цзяня сердце уже в глотке стучит. Бьётся. Выбирает тихое: ох. Потому что Би, кажется, из стали сделан. Потому что — мышцы его не продавить никак. Потому что — он улыбается хищно, а Цзяня этим взглядом прошибает спазмами искристыми за грудиной, которые концентрируются в паху. И так мучительно это. Цзяню больше нужно — он двумя руками по торсу Би мажет. Под его пальцами мышцы напрягаются секундно, словно у Цзяня пальцы холодные. Под его пальцами мурашки. А в больном, в вывихнутом на Би мозгу, мысль лишь одна: ещё-ещё-ещё, блядь, ещё. Цзянь себя уже не контролирует. Рядом с Би себя — не контролирует. Контроль этот Би доверительно вручает, потому что его тащит. Вперёд. К Би. Ближе. Кожа к коже. Цзянь прижимается как тогда, когда ехали по длинной безлюдной дороге. Вжимает себя в Би. Вшивает себя в него и почти стонет, когда сильные руки у себя на спине чувствует. Цзяня мажет. Потому весь ебаный свет сейчас клином на Би сошёлся. На его губах, которые рядом так. Которые что-то произносят. Но Цзянь ничерта разобрать не может. Цзянь зачем-то притирается к Би. Чтобы он понял-услышал-почувствовал. Как Цзянь сейчас его адски хочет. Цзянь его не слушает. Цзянь по его виску носом проводит, в себя его впитывает. Вколачивает в себя его запах, упивается им, захлебывается, потому что руки к себе подтягивают настолько, что теперь пошевелиться и вовсе невозможно. От напряжения Цзянь губу закусывает, потому что у Би тоже стояк. Потому что обруч его рук горящим кажется. И Цзяня плавит, блядь, до полной отключки. До того, что он ничерта перед собой не разбирает. До того, что он только на яремной Би западает, которая под смуглой кожей так видна отчетливо. Которая под языком уже бьётся быстрее. Которая удары проёбывает. А Цзянь проебал тот момент, когда руки Би начали его задницу собственнически сжимать. Подтягивая его, почти на ногах не стоящего, чтобы стояк к стояку. Чтобы ещё жарче-острее-сильнее. И кожа его на вкус потрясная. Весь Би потрясный, черт его раздери. У Цзяня пряность на языке. Шея Би поблескивает от влаги, которую Цзянь на ней только что оставил. Он глаза на Би поднимает, где зрачок радужку колючую почти сожрал. В которых похоти столько, что дышать снова становится трудно. В которых Цзянь почти видит, как сейчас Би его резко разворачивает, сдирая с него последнюю одежду, укладывая на столешницу, и трахает мучительно долго. И трахает-трахает-трахает. И Цзяню так адски этого хочется, что он губы облизывает. К губам Би тянется. Потому что можно. Потому что ему с Би всё можно. Потому что это иррационально. Потому что это правильно. Это так, блядь, правильно. Языком по чуть открытым губам мажет слегка совсем — пробует. А Би пробы недостаточно. Би опытный. Би напробовался уже. Би сразу поцелуй углубляет. Жаркий такой. Жадный такой. Яркий такой до пульсации внизу. До кругов цветных перед закрытыми глазами. Цзяню точно все рецепторы в абсолютный плюс выкрутили, потому что его крупной дрожью колотит. От рук Би на его заднице. От члена горячего, который он под своим чувствует сквозь слои ткани. От языка Би, который целуется потрясно. И импульсы эти, болезненно-сладкие, нутро всё уже измучили. Потому что хочется его в себя. Би в себя. Всего. И это так иррационально. И это так, блядь, правильно. Правильно. Потому что Би подхватывает его, заставляя Цзяня вцепиться в его плечи мертвой хваткой. И так действительно удобнее, потому что стоять Цзянь уже явно не может. А его несут куда-то. Плевать куда. Главное с Би. Вот так — не разрывая глубокого поцелуя. Вот так — когда язык Би по собственному изворотливо мажет. Вот так — когда жарко, влажно и совсем без тормозов. Потому что Цзяню их напрочь сорвало. Ещё когда он Би только увидел сорвало, как ту дверь с петель. А сейчас он удерживать себя перестал. Он на Би виснет, а потом вскрикивает тихо, потому что чувствует, как они падают. На мягкое. На холодные простыни. На кровать, чью — не важно. Важно, что Цзянь, сам того не понимая, нервно заставляет Би с него приподняться и снимает с себя всё лишнее. На Би почти зло смотрит — тот, кажется, раздеваться не собирается. — Сними. — Цзянь дышит так часто, что сказать выходит на выдохе, а вдохом захлебнуться. Потому что, кажется, Би тоже тормоза срывает. Потому что он рычит что-то неразборчивое и тоже с себя сдирает последнее. Он ведь тоже держался. И как держался — непонятно. А сейчас поздно думать. Да и думать не выходит совсем, потому что Би перед ним. Голый совершенно. Совершенный. Идеальный. Его член от смазки блестит, и блеск этот слизать тут же хочется. Цзянь на локтях приподнимается, чтобы слизать, в себя вобрать, попробовать-попробовать-попробовать. Потому что давно уже хотел. Потому что, когда в душе кулаком по члену водил — так всё и представлял. — Ты просто ещё ничего не понимаешь. — Би его в грудь мягко толкает и Цзянь вновь на кровать валится. Голос его, господи. Такой огрубевший. Такой хриплый. И властный дохуя. От одного его голоса Цзянь ноги раздвигает исключительно на инстинктах, когда Би между них оказывается. Горячо. Тело его — до голодных всхлипов горячее. И там. Там тоже очень горячо. Там, где Цзянь смазку слизать так хотел. Би целует его без намека на мягкость. Би целует его почти грубо. И это на грани. На грани сознания, которое Цзянь — от удовольствия, прошибающего все тело, — вот-вот потеряет. Всё тело — нерв оголенный. Всем телом его чувствовать — потрясно. В себе его чувствовать хочется ещё больше. И это так иррационально. И это так, сука, правильно. Би садистски медленно языком ведёт влажную дорожку к шее Цзяня. А Цзяня выламывает лишь от этого. Он выгибается, подставляя шею под дыхание рваное, горячее. Он вдыхает и вдыхает глубоко его запах. Такой свежий. Такой въёбывающий. Би его шею вылизывает, и от этого концентрированного кайфа Цзяня на части разрывает. От языка лишь. Кромки зубов острых на коже пергаментной сходятся в укусе, от которого Цзянь громко и протяжно стонет. Возбуждение натуральными судорогами от паха до кончиков пальцев пробивает. Цзянь бесконтрольно царапает спину Би, который с ещё большим остервенением его шею вылизывает. Как хищник. И на стон его он как хищник реагирует. Притирается членом к его. И Цзяня несёт уже совсем. И Цзяня выносит за пределы сознания. Ведь он сам руки вниз тянет. И это так правильно. Так правильно. Правильно. Член Би идеально в руку ложится. Большой такой. Крепкий такой. И не ясно, откуда на нем смазки так много. Но Цзянь вверх-вниз по нему проводит, размазывая её, от чего Би рыком отзывается и снова в его губы вгрызается. Выёбывает рот. И вот так же оттрахать Цзяня он должен. Обязан. Би так же резко от поцелуя отрывается. Смотрит на Цзяня своими глазами нереальными, в которых ничерта, кроме концентрированной похоти, и не осталось. Ничерта, кроме желания. Ничерта, кроме выебать-овладеть-своим-сделать. Би воздух шумно через зубы тянет, когда Цзянь снова по его члену ладонью вверх ведёт. И в этот момент он, блядь, идеальный такой. Потому что взгляд у него тоже въёбанный на все девяносто пять самой концентрированной алкогольной дряни, которую даже пить нельзя. Зато можно чувствовать. Вот так, на себе. В своей руке. — Ты слишком торопишься, Цзянь. — тихо совсем говорит, смахивая руку Цзяня со своего члена и укладывая её около его виска. — Твоя рука будет лежать тут. Неподвижно. Все понятно? Цзяню всё понятно. Цзяня от его голоса властного — ведёт ещё хуже. Цзянь притирается к нему теперь уже не рукой, а членом о член. И так гораздо приятнее, блядь. Вторую руку Цзяня Би по другую сторону укладывает и смотрит хищно: не посмеешь ослушаться. Цзянь не посмеет. Но ему так дотронуться теперь хочется. Во все бесконечности на бесконечности помноженные — хочется. От этого обостряется всё. От этого он выстанывает его имя и снова тазом всех ведёт. А Би ведёт от его стонов. А особенно, когда в этих стонах его имя заключено. Его взгляд совсем темным делается — там радужки уже не видно. Там зрачок всё утопил желанием зверским. Которым и Цзянь задыхается. И это так правильно. Так правильно. Правильно. Тут кислород весь напрочь спалили. Выжгли всё, кроме запаха влажной кожи Би. Тут всё как в аномальной зоне. Тут Цзянь слушается его беспрекословно. Тут Би со своего члена новые капли смазки сметает указательным пальцем, а Цзянь зачем-то рот призывно открывает. Потому попробовать его хочет. Всего его хочет. И пробует, когда кончиком языка слизывает солёное и пряное. Когда палец в рот втягивает до последней фаланги под хищным прищуром Би. Когда языком его вылизывает. И Би это нравится — у него мышцы пресса поджимаются в сладостном спазме. У него ухмылка почти безумная. И такая, блядь, до темени перед глазами — убиственно-горячая. Она дьявольская у него. Она заставляет дышать так часто и прерывисто, хотя Би до Цзяня там ещё даже не дотронулся. Би медленно вытягивает палец из его рта, явно наслаждаясь видом разгоряченного Цзяня, которому все тормоза с мясом выдрало. Которому Би сейчас очень хочется. — Ты сейчас не осознаешь, что делаешь, тебе только кажется, что тебе не больно. — Би ведёт рукой, проминая тяжестью грудину, живот, мышцы косые. От этого ведёт так. От рук его. От голоса его. От всего его. Это бля, иррационально так. И так правильно-правильно-правильно. — Больно будет чуть позже, когда ты до конца осознаешь, что тебе сердце совсем-совсем разбили. — его голос уже сквозь плотный туман разряженного воздуха клинится. Потому что Би рукой обхватывает члены, колом стоящие. Цзянь стонет от его рук. Его прошибает концентрированным удовольствием. Ярким и пугающе-приятным. Потому что рука Би двигаться начинает, а вторая — головки накрывает ладонью и оглаживает их сверху. У Цзяня перед глазами черные дыры. У Цзяня сердце сейчас рёбра выломает. У Цзяня потеря всех ориентиров, потому что ТАК приятно ему ещё никогда не было. — Тебе тепла сейчас хочется на самом деле, а не секса. — голос у Би тоже ломким становится, крошится желанием. Но говорит он совсем не те вещи, которые при сексе говорят. Цзянь ещё ни с кем не спал, но он уверен, что явно не это люди друг другу говорят. И это так иррационально. Так правильно. Так непонятно. Рука, плотным кольцом на членах, чуть сильнее давит, сжимает крепче. Увеличивает темп. До рваных выдохов Би. До уже громких стонов Цзяня, которого по всей кровати мажет. Который от удовольствия губу закусывает и впивается пальцами в подушку, ведь Би сейчас трогать нельзя. Это приказ был. А Цзянь сегодня мальчик послушный. — И завтра ты, возможно, об этом пожалеешь. — Би всё темп увеличивает. И смотрит хищно в самые глаза Цзяня — въёбанные. В пьяные им глаза. Смотрит на то, как Цзяня выламывает, когда его влажная рука у головки оказывается. У Цзяня внутри всё спазмами увеличивающимися. У Цзяня в глотке сухо от стонов. Он дугой выгибается, когда по телу разряды электрические от головки до кончиков пальцев. Когда удовольствием захлебывается. Когда кончает ярко и имя Би выстанывает слишком громко. Когда чувствует, как Би следом кончает ему на живот теплой. Цзянь пытается отдышаться, хватает воздух ртом, которого так не хватало. А Би ему живот уже чем-то вытирает. Разряды всё ещё тело пронзают концентрированным кайфом, когда Би говорит: — Тебе просто дыру в себе заклеить хочется. Но я — не пластырь, Цзянь. И Цзянь понимает, почему секса не было. Почему Би его словами там, ещё на кухне, остановить пытался, которые Цзянь упорно не слышал. Почему сейчас всё это сказал. И в душе сразу же разворачиваются новые дыры черные, лютые, холодные. Цзяня лихорадить тут же начинает от холода этого. И пронзает теперь пониманием: Би прав. И это было иррационально. Это было неправильно. Это было на эмоциях, которых даже Цзянь себе объяснить не может. — Би… — Цзянь его за руку перехватывает, когда Би уже встать с кровати собирается. — Би, останься со мной. Я хочу погреться.