Protect Me

Сегодня день необычный, и Ли это знает. Сегодня к отцу приезжают его бизнес партнёры. Все эти дядьки в дорогих костюмах, с животами толстыми и кошельками такими же вздутыми, как и их животы. Сегодня в их доме приём. Сегодня будет скучно до жути. По дому бегают девушки в форменных нарядах — все как на подбор: маленькие, утончённые, субтильные почти. Они дом в порядок приводят, хотя тот уже чуть ли не блестит. Мать почему-то именно таких и нанимает. Из кухни тянет изысками кулинарии. От матери тянет французскими духами, которые ещё даже в продажу не поступили. А она, в свою очередь, тянет Ли в его комнату. Конечно, как же без этого. Она самолично выбирает ему костюмы в такие моменты. А те Ли бесят. Ну не нравится ему эта скованность от классических всяких троек. Он бы кофту свою любимую с дырами надел. Дыры внутри зияющие, открывающие его глушащую всё живое пустоту — дыры на кофте, открывающие его чуть смуглую кожу. Все тождественно. Но сегодня вместе тождественно будет торжественно — та ещё морока, ага. Мать вытаскивает из шкафа новый костюм. Серый. И Ли сразу же, даже не глядя, соглашается на него. Мать в восторге: выполнила свой материнский долг. Конечно, его ведь только так выполняют. Выбирают сыну костюм. И шипят, чтобы он снял эту дешёвку с запястья, а на приёме вел себя как хороший мальчик. Жаль, что мать даже не догадывается, что Ли никогда хорошим мальчиком не был. Как вообще пустые люди хоть кем-то считаться могут? А вот никак. Не плохой Ли и не хороший. Никакой он. Он воскресает только в моменты, когда его Марс рядом. Кажется, что даже камни лунные на браслете рядом с Чэном — теплее становятся. Ли часто думает об этом, вспоминая слова Кун Шуанг о том, что он почувствует своего человека. И если уж говорить о том, что он чувствовать почти не умеет — Чэна он действительно чувствует. Ли в совпадения не верит, но той ночью, когда Чэн отвёз его посмотреть на город — луна была полной. И камни лунные на его руке почти обжигающими казались, когда Ли вдыхал дым и его в себя до забитых под завязку лёгких. До дрожи во всем теле. Слова его в себя губами впитывал и почти рассудка лишился от того, как это было. Может, именно об этом Кун Шуанг и говорила. А может, это и было простым совпадением и даже заморачиваться не стоит. Но с Чэном он чувствует. И это факт. Он не настолько пустой. И это факт. И губы у Чэна на вкус потрясающие и из-за табака терпкие. И это факт. И, вопреки ожиданиям — теплые. И это факт. А факты Ли во внимание всегда принимает. И истолковывает по своему. По-змеиному. Сейчас эта игра между ними становится для него всё более непонятной. И в прошлый раз Чэн переиграл его этим дымным выдохом в самые губы. А Ли проигрывать не привык. Но сегодня никаких игр. Сегодня приём, с которого сбежать в уютный кабинет Чэна не получится. Сегодня скука смертная. Сегодня там, за рёбрами — тихо будет. И никаких двенадцать по Бофорту не ожидается. Зато ожидаются натянутые улыбки и игра в хорошего мальчика. Ожидаются дядьки, чьи руки украшены печатками с драконами золотыми. А под рукавами их пиджаков — татуировки. Ожидается ужин, а потом Ли и всех лишних из гостиной попрут куда подальше, якобы дом осмотреть. А в гостиной будут разговоры важные вестись. Разговоры, к которым Ли и на пушечный выстрел не подпускают отчего-то. Разговоры, к которым почти никого не подпускают. Для избранных они. Для тех, наверняка, которые вот так же, как отец — все в крови в домах своих появлялись. В чужой. Для тех, кто так же следы все затирал да сжигал. Ли смотрит на время и одеваться уже вроде пора. Уже пора улыбку фальшивую, от которой челюсть сводит нацеплять. Рафинированную такую, от которой сахарное крошево на зубах скрипит. Уже пора прикидываться, что в их доме всё великолепно, прекрасно, да просто волшебно, блядь. Нет, что вы, что вы, мать вчера не билась в истерике и не била посуду снова. Нет, что вы, она не швыряла в отца пепельницу, которая осколками по его кабинету разлетелась. Нет, прекрасно всё. Восхитительно, ебать — вы что, не видите? Он вздыхает тяжко. На руки свои смотрит и понимает, почему мать ему костюм-тройку выбрала. Чтобы скрыть все следы его пустоты. Чтобы жилет обязательно скрыл расколы пусто́т в грудине. Чтобы рукава рубашки и пиджака скрыли порезы, которых больше с каждым днём становится. И рубашка ведь черная, чтобы если порез вскрылся — это не так заметно было. Умная женщина. Всё до последнего продумала. А как сына из этого дерьма вытягивать — даже не думает, наверняка. Этой мыслью отчего-то душит. И Ли задыхается, не может и вдоха сделать. Она ведь мать его, черт её раздери. Она ведь обязана на такие глубокие порезы внимание обращать. На них если посмотреть — там видно сосуды. Там видно суставы. Там видно сухожилия. Любви материнской только не видно. Ли ухмыляется невесело, ещё раз руки осматривает — вроде кровь пойти вновь не должна, он спиртом всё прижёг. Там теперь просто кожа, которая срастись заново пытается и стягивается, лишая его возможности нормально руками шевелить. Костюм лениво надевает. И только когда последние две пуговицы порывается застегнуть на горловине, смотря на себя в зеркало — останавливается. Смотрит на себя. Цвет костюма идеально повторяет цвет глаз Чэна. Идеально. Просто, блядь, идеально. Вроде Змей тут он, а Чэн один хуй, словно змея, медленно пробирается в его жизнь и оставляет везде по чешуйке, по дымному выдоху в губы, по частичке себя. Везде. А сейчас внутри настолько пусто, что крикни кто в ту бездну, что в Ли развернулась — эхом голос обратно вернётся. Или там навсегда останется. Его ведь дырой черной поглотить может, как и всё остальное, что в Ли было. Он назло матери не снимает браслет, который до сих пор остаётся единственным напоминанием того, что Кун Шуанг была рядом. Может, даже не столько назло, сколько вопреки. Кун Шуанг ведь — мама. Он дороже. И вопреки желаниям женщины, которой на всех наплевать кроме себя, он оставляет его на запястье. Одергивает манжеты рукавов, выходит из комнаты и думает: понесла-а-ась. Потому что сразу же мать в идеально сидящем на ней платье, со скромным декольте и открытыми плечами, незаметно подпихивает его в спину в сторону входной двери. Той амбальной, которой Ли не пользуется никогда. Той, где двери целых две и распахиваются они как ворота — в разные стороны. Той, около которой уже стоит отец с волосами, зализанными назад. Здоровается с пришедшими, всем руки крепко жмёт и поклоны отвешивает. А те, что пришли — все в золоте. Сразу видно — не простые. Это не те аристократы, которые с натянутыми улыбками друг друга в щеку церемониально клюют, а потом идут пить игристое на балконы. У этих лица изрезаны. У этих взгляд пронизывающий. От этих мороз по коже у обычных людей. У Ли то не так всё совсем. Ну зверские рожи у них, ну и чё. Ли чувствует тычок в спину острым ногтем и тоже от неожиданности склоняется чуть не в половину перед новым зашедшим. А когда поднимает голову, чуть вдохом не давится. На него глаза хищные с превосходством смотрят. На губах полуулыбка настоящая, а не та, которой сейчас мать блещет где-то позади. И нравится ему это. Нравится, что Ли только перед ним в глубокий поклон ушёл. Нравится так, что он губы свои облизывает, напоминая о том вечере; о луне полной, о капоте горячем, о выдохе дымном. Секунды зачем-то в целые вечности превращаются, а у Ли от одного взгляда этого, почти голодного — мёртвые петли. Прямо там, внутри. И поднимается он из поклона слишком медленно, черт бы задрал эти блядские секунды-вечности. И контакт глазами кажется неразрывным. Отведёшь — всё. Отведёшь — рванет что-то. Отведёшь — пиздец будет. Хотя уже пиздец натуральный. Хэ Чэн в его доме. Хэ Чэн с садистским удовольствием наблюдает за поклоном Ли. И ему это нравится. Может, даже им обоим. Потому что такого взгляда у Чэна — Ли ещё не видел. От него разъёбывает жутко. От него всё вокруг смазывается до серых и черных пятен. От него ещё раз дым из его лёгких принять хочется адски. От него просто мажет, как от дури. — Господин Хэ! — отец Чэна отвлекает, руку ему жмёт крепко. И теперь Ли снова дышать может. Снова думать. Снова может вдохнуть этот аромат шторма, чтобы голова кругом пошла. Снова усмехнуться самому себе: сегодняшний приём скучным уж точно не будет. — Приятно вас встретить. — Чэн чуть голову склоняет в знак уважения. — Отец не смог приехать сегодня. Вместо него — я. — О да, я с ним уже беседовал. Рад, что вы приняли его обязательства на себя. — отец открыто улыбается. И что странно — искренне. И что странно — другим гостям он так не улыбался. Ещё более странно — он радуется. А когда отец радуется — это обходится кому-то потерей. Жизни, денег, бизнеса, чего угодно — потерей. Видно Чэна отец очень ждал. Видно это — Шэ Ли за все восемнадцать лет изучил его от и до. И вот это вот — Змею совсем не нравится. Улыбка эта. Слова эти. И рукопожатие дольше обычного. Возможно, пиздец уже начался, а Ли и не заметил. — Позвольте показать вам дом, господин Хэ. — мурлычет Ли, отводя его подальше от отца. Нечего Чэну там делать. А сам отмечает, что господином его называть не так уж и плохо. Ну звучит же, звучит. Господин Хэ не против, и позволяет себя утащить в глубь особняка, где уже разбрелись те дядьки с рожами стрёмными. Их мать развлекает. Улыбается мило и рот рукой прикрывает, когда смеётся наигранно. Щебечет что-то в ответ и глаза стыдливо отводит, когда мужиков этих смехом пробирает. А сама из кожи вон лезет, чтобы всем понравиться. И она нравится. Вон как на неё засматриваются. Вон как ей подыгрывают. Вон как стоят перед ней, грудь выпятив — тоже красуются. — Не ревнуешь? — тихо интересуется Чэн, сгребая с подноса бокал с виски со льдом. Коротко кивает официантке, которая на него в открытую пялится, мол, идти она может. Не хочет она уходить, поэтому и Ли напитки с приторной улыбкой предлагает, всё на Чэна смотря. Ли, конечно, в чувствах не спец. Вообще не спец, если точным быть. Но, да — ревнует он. Кажется, это ревностью люди зовут. Когда всё пламенем от затылка и до поясницы горит. Когда по венам концентрированный яд проносится в дозировке ноль к одному. И это заставляет от неприязни оскалиться совершенно не по-доброму. Когда по извилинам мозга стекает одна лишь упрямая мысль: отошла от него, блядь. БЫСТРО. И Ли берёт тоже самое, что и Чэн. Виски со льдом. И ревнует. Очень. Ведь официантка красивая, и без проблем Чэну себя предложить может. Хотя чего уж может — уже предлагает, взглядом его пожирая. А Чэн скотина та ещё. Чэн отпивает из стакана и виски с губ слизывает. Чэн в открытую флиртует. — Мне есть к кому тебя тут ревновать? — Ли с ответом не тянет. Он к руке Чэна жмётся, ластится даже. А самого ведёт уже от запаха и двенадцать по Бофорту возвращаются. Клинятся в лёгкие, в каждую клетку тела. В каждый нерв оголененный — сладостным ударом тока. И даром, что прическу портит. Даром, что волосы уложенные теперь черт знает на что похожи будут. Лицо официантки стоит того, чтобы ещё раз эти волосы уложить и ещё раз испортить их вид. У неё лицо сразу же вытягивается, а глаза большими делаются. Словно она только что что-то запредельное увидела. Чэн ухмыляется — Ли это лишь по вибрации его тела понимает и по тихому звуку. А девушка, скомкано извинившись, уносится в другой конец зала, так и не оставив Чэну своего телефона. А ведь хотела. У неё специально для этого в кармашке форменного фартука ручка прицеплена и несколько стикеров из него же торчат. Ли от Чэна отлипает и в глаза ему смотрит хитро: не получилось склеить девочку, да? Ох, какая же досада. Ну ничего, ничего, милый мой. В следующий раз. В следующей жизни. И то — может быть. Потому что нечего при нём с официантками флиртовать. И вообще нечего. Расфлиртовался тут. У Чэна тот же взгляд повелительный, точно он игру какую-то затеял. Глаза чуть прищурил, но Ли видит, как там тёмно-серый огнём настоящим топит. Видит там адское что-то, опасное и оттого — интересное жутко. — Я про твою мать. — он чуть голову склоняет, проходя за Ли всё дальше. А Ли его от толпы уводит — в другой конец дома. Чтобы самому им сначала насладиться. Чтобы от отца подальше. И к себе поближе. Сегодня день открытий. И Ли выяснил, что он собственник, оказывается. Не нравится ему, когда к Чэну кто-то вот так подходит. Чэн его Марсом оказался, и терять эту связь ну никак нельзя. Иначе снова Ли себя пустым ощущать будет. Иначе снова ни живой, а скорее мёртвый. Иначе совсем он себя в себе потеряет. А из пусто́т, как известно, люди не возвращаются. Они там остаются, теряются, забывают, кем они были в прошлом, кто они есть сейчас. И нет у них будущего. У них есть лишь пустота-пустота-пустота. А они есть у неё — оглушенные, потерянные, забытые, ничего кроме тумана не видящие, ничего кроме гула не слышащие, ничего не помнящие. Они есть у неё — в забвении. И Ли почти сделал это. Почти шагнул в пустоту добровольно. Один лишь шаг оставался, и он ногу занёс над пропастью, где гулом отдавалось его дыхание спёртое. Почти готов был, а потом Чэна увидел. И ногу обратно на землю поставил. Отошёл от пустоты, которая так манила в себе потеряться уже навсегда. И теряться вдруг отчего-то не захотел. И за Чэном попёрся. И в кабинете его слонялся. И этот выдох дымный и поездки по городу просто так. И он теперь весь… — А я о тебе. — отвечает Ли, отворяя дверь, которая на большой балкон ведёт незастеклённый. Который выходит на пролесок. На котором ни души нет. В этой части дома вообще никого, потому что тут гостям показывать нечего. Тут спальни одни. Тут тишина. А ещё тут Чэн. И от него мороз по коже мурашками вниз. Потому что смотрит он на Ли пронизывающим насквозь взглядом. И Ли не знает, что под такими вот взглядами делать: укрываться со страхом в глазах, или подставляться под них, принимая вызов. Он выбирает второй вариант, нанизывается на него, специально подальше отходит, чтобы его всего рассмотреть было можно, о перила облокачивается. И чувствует-чувствует-чувствует. Как его пробирает до самых костей. Как его внимательно изучают. Как ему под одежду, под кожу вклиниваются. И он не против. И как это приятно то, блядь. Столько внимания ему одному. Лишь Шэ Ли. От Чэна. Чэн снова усмехается: непробивной пацан. Ну конечно непробивной. Невозможно пробить того, кто и так весь в разломах и дырах. Кто уже насквозь весь. Кто и так уже пробит. Кто уже в решето. Ли не жалко — пусть пробивает. Чэн рядом останавливается, скептично оглядывает пролесок. И от него штормит так, что Ли буквально в Чэна вбивает боком. О него погреться хочется. Всё его тепло забрать, а потом напополам разделить. И никому больше его не показывать. Чэн это понимает. Он вообще мужик понимающий, оказывается. Поднимает свободную от виски руку и приобнимает Ли за плечо. Крепко. Блядь. Ли губу нижнюю закусывает: только бы опять ластиться не начать. Только бы не показать, насколько он на самом деле пустой. Только бы не показать, что он Чэном питается. Набивает себя им под завязку. Потому что Чэн — это Марс, а Ли — давно выгоревшая Земля, на которой не осталось жизни. На которой даже деревья не растут. На которой лишь разруха от былого и пустота-пустота-пустота. Но Чэн рядом. И он позволяет себя впитывать зачем-то. И он крепче Ли к себе жмёт зачем-то. И Ли зачем-то это нравится. — Так ты теперь с моим отцом работать будешь? — спрашивает он чуть севшим голосом. От Чэна даже голос подкашивается. О ногах Ли и вовсе молчит, ведь земля из-под них и подавно уходит. От него тепло так. И в душе возрождается что-то давно забытое. Яркое и искреннее. Из пепла возрождается. Из-под земли могильной восстаёт. И это забытое искристыми лучами солнца — тьму, что внутри Ли, — освещает. Демонов внутренних загоняет подальше, чтобы не мешали наслаждаться всеми двенадцатью по Бофорту. Это доверием, кажется, называют. Оно заставляет Ли поверить, что тут, на балконе этом — не обидят. Не будут больше насквозь пробивать и дыры новые зияющие в нём проделывать. Не будут больше решетить. Примут. Не оттолкнут. Игнорировать не будут. Защитят. Что этому высокому человеку с подтянутым телом и взглядом хищника — доверять можно. Что в его руках расслабиться можно. А когда человеку доверяешь — ведь так спокойно становится. Потрясающе спокойно. И из объятий его совсем высвобождаться не хочется. В них наоборот остаться хочется. Навсегда. — Я тут скорее по делам своего отца. Он вот-вот будет. — Чэн руку с плеча на волосы Ли укладывает. Вплетает в них пальцы. Словно бы нарочно задевая шею, которая у Ли чувствительная слишком. И Ли не улавливает тот момент, когда изо рта вырывается паскудный стон. Он губу сразу же закусывает и дышит часто. Потому что его лихорадит натурально. В жар бросает штормом в двенадцать по Бофорту. От пальцев всего лишь. Стон. От пальцев, чёрт его задери. Чэн не останавливается, точно внимания на это не обращает, все ещё с волосами Ли играется. Все ещё нарочно задевает шею, заставляя Ли голову запрокинуть от удовольствия и глазами встретиться. У Ли взгляд вмазанный. У Чэна радужку плавит угольный зрачок — ему тоже нравится. У Чэна во взгляде властности столько, что ей только и остаётся, что захлебнуться. Только и остаётся, что поддаться. Только и остаётся, что снова ее выдержав, выстонать: ублюдок. Потому что так и есть. Потому что так нечестно. Потому что Ли не поддается. А тут хочется поддаться. Тут послушным быть хочется. Тут неправильное что-то, ведь воздух разряженный. И шторм уже за двенадцать перевалил давно. А Чэн от шеи руку убирает и в один глоток выпивает свой виски. Явно же с ним никто так ещё не разговаривал. Явно же господина Хэ ещё никто ублюдком не назвал. Ли назвал. И… — Чэн, ты можешь врать кому угодно, только не мне. Я знаю, что ты мне не доверяешь. Но на твоём месте, я бы не доверял моему отцу. — говорит Ли. Говорит сбито. Говорит, задыхаясь, ведь воздух разряженный и электричеством пахнет. И им пахнет. Говорит, потому что его отца действительно опасаться стоит. Тем более Чэну. Потому что отец виды на него имеет. Виды плохие. Худшие, судя по тому, как он на Чэна смотрел. И Чэну от него подальше держаться нужно. Отец опасен — Ли знает. Безжалостный он. — Смышлёный мальчик. — Чэн кивает, соглашаясь. И на его стакан с виски, на нетронутый — косится неодобрительно. — И за это мне полагается… — Ли заигрывающе на Чэна поглядывает, а сам предусмотрительно стакан на широком периле отодвигает подальше. Чэну пить сегодня не стоит. И Ли тоже. Им обоим настороже надо быть. Потому что тут отец, которого ничерта на пути к цели не остановит. Тут отец, с которым настороже надо быть. И цель его узнать нужно. — А чего ты хочешь, Шэ Ли? — Чэн ближе подходит. Почти собой Ли подпирает. Вплотную. И воздуха снова катастрофически не хватает. И снова внутри те самые мёртвые петли. И снова глаза Чэна адовыми пожарищами блестят. И снова Ли вмазывает от близости такой. Когда тело к телу. Когда дыхание Чэна на лице оседает. Когда собственное дыхание контролировать уже не получается и оно рваным делается. Когда смотрит Чэн так пронизывающе, что внизу скручивает от желания на цыпочки приподняться и поцеловать. Жарко, развязно и жадно. Очень жадно. Чего хочет? Ну, малость всего-то. Чтобы раздел прямо тут, на балконе этом проклятом, где ни души нет. Чтобы чёртов галстук свой с себя стянул и руки Ли им обмотал. Крепко. Чтобы на перила его откинул, а Ли животом на них оперся, чтобы почти падал со второго этажа и в животе от этого схватывало страхом. Чтобы Ли услышал, как Чэн ремень расстёгивает и молнию на брюках. Подошёл сзади, потёрся членом о задницу. И у Ли точно бы крышу сорвало. И у Ли точно внизу горячо бы стало и стягивало сладкими спазмами. А Чэн трахал-трахал-трахал. До тех пор, пока Ли голос не сорвёт. Ведь он любит погромче. И пожёстче. Чэн, ответа не дождавшись, опрокидывает на руку свой стакан с виски осушенный, где только лёд остался. Перекатывает кусочек льда на ладони и на Ли голодным взглядом смотрит. Хищным и голодным. Правильным. Только таким он на Змея и должен смотреть. Только Шэ Ли рот открывает, чтобы сказать Чэну чего он хочет, как тот тут же губы его своими сминает. Уже не церемонится. Уже поцелуй сразу углубляет. И Шэ Ли теперь знает, какой Чэн на вкус. А на вкус он потрясающий: с горечью виски, с пряностью от сигареты, которую выкурил перед тем, как в дом зайти. Ли так его языком увлечен. Горячим. Горько-пряным. Его так въёбывает, что он вздрагивает, когда холодом обдаёт шею. «Господи, блядь, боже, только не шею» — Ли непроизвольно стонет прямо в губы, пахом к Чэну притирается. И да, блядь, да. У него тоже стоит. Хочется срочно желание своё озвучить, но поцелуй тогда прервать придется. А прерывать его совсем не хочется, потому что от него ведёт слишком сильно. Потому что от него под ребрами сердце колотится живое совсем. Потому что целуется Чэн потрясно. Потому что Чэн выдыхает шумно, когда Ли ещё раз через одежду своим членом по его ведёт вверх. Его всего хочется прямо сейчас. Им упиться мало. Вмазаться вот так — мало. Им убиться хочется. Земля, блядь, Марс. А проклятый кубик льда на шее тает, под яремной вибрирует в пальцах Чэна. Заставляет Ли зубами по его языку требовательно пройтись. До боли. До ответного укуса. До рук, что тут же кубик льда выпускают и Ли вжимают в перила. К себе ближе-ближе-ближе, плотнее подтягивают. До того, что Чэн поцелуй разрывает под недовольный стон Шэ Ли и шею вылизывает там, где ещё холод остался. Языком горячим. Дыханием пламенным. — Чэн, блядь… — Ли не выдерживает, хватая его за волосы. Но его запястья тут же перехватывают руки сильные. Напряжённые. Их болью пронзает — порезы там. И наверняка сейчас те, что затянулись недавно — лопнут и кровью разольются. Да и плевать, потому что Чэн не останавливается — вгрызается в надплечье, от чего круги черные перед глазами. От чего все боксеры уже в смазке вымокли. От чего Ли уже почти кончить готов. От чего боль мешается с удовольствием нереальным. От чего Ли глаза зажмуривает и задушенно шипит на него: ещё, блядь. Но ещё нет. Есть холод на шее, которую Чэн вылизывал. Есть мир с ног на голову перевернувшийся. Есть стояк адский. Есть звуки голосов возвращающихся, которые Ли замечать с самого начала их разговора на балконе перестал. Есть огрубевший голос Чэна: — Подслушай наш с твоим отцом разговор — тебе это понадобится.