Protect Me

— Мы тут, выходит, жить теперь будем? — Цзянь подцепляет двумя пальцами заплесневелую тряпицу и нос морщит в отвращении. Тут вообще не морщиться не выходит. Цзяню с самого начала странным показалось, что Би говорил с кем-то по телефону долго. Спорил. Грозил, угрожал даже. А потом рукой махнул, вызов сбросил и совсем молчаливым сделался. В комнату с балкона зашёл, на диван сел, руки в замок сцепил и буравил задумчивым взглядом стену полчаса, не меньше. Не то чтобы Цзянь считал. Но раз Би молчал, то и ему молча сидеть пришлось. А молча рядом с ним теперь — трудно. После той ночи вообще всё трудным кажется. Би к Цзяню совсем редко подходить стал. И то, по великой нужде — ругнуться, что упражнения Цзянь неправильно делает или во время обеда, когда за одним столом оказывались. Ходил хмурой тучей. А после звонка он совсем как с цепи сорвался. Сказал Цзяню тоном приказным, чтобы вещи самые необходимые собрал быстро. Им отсюда выметаться надо как можно скорее. А когда тут оказались — Цзянь понял, что в самое необходимое ещё нужно было добавить чистое постельное бельё, душевую кабинку и как минимум нормальную кухню. Это место ему сразу не понравилось. В пригороде, по трясине вглубь леса полчаса ходу. А потом ещё полчаса по каменистой дороге, где Цзянь подскальзывался на каждом шагу, ругался, но шёл за Би вперёд. Выбора ведь нет. Би сказал: код чёрный. В этих кодах Цзянь ничерта не понимает. Зато в Би он понимает. Понимает — не зря они так далеко от города уматывают на чужой машине, которую на паркинг им подогнали. Не зря машину эту на заправке на другую сменили, выходя через чёрный вход. Не зря код чёрный, а Би хмурый. Не зря Би молчал упрямо и о своем думал. Его раньше нахождение с Цзянем в одной комнате парило. Ну, после ночи той. Теперь его парит что-то настолько глобальное, что он Цзяню за себя ухватиться позволил, когда по камням взбирались. Би переживает сильно о чём-то. А может и о ком-то. Переживает Би — потому что всё время губу свою нижнюю закусывает. Переживает Би — потому что взглядом пустым сквозь заросли смотрит, территорию на автомате сканирует. Переживает Би за себя и Цзяня. Потому что они далеко, а из самого необходимого у Би — арсенал целый. Потому что они в хижине оказались заброшенной совсем. Тут если и жил кто-то, так лет тридцать назад, не меньше. Тут от цивилизации только старое радио и в придачу радиостанция самая настоящая. Дряхлая, себя изжившая. Цзянь её ещё не проверял. Но потом — обязательно. Потом, когда с загонами Би разберётся. Потому что такой вот Би — напрягает. Би, который пластырем быть не захотел. И даже у Цзяня не спросил, нужен ли ему этот пластырь. Цзянь без пластырей всю жизнь обходился и ничего. И выжил как-то. Цзянь уже с мыслью, что долго и счастливо с Чжэнси навряд ли выйдет — свыкся давно. Потому что Чжэнси не похож на парня, который по-глупости влюбится в своего друга детства. Цзянь вот — похож. Цзянь вот — влюбился. И ещё года два назад отчаянно верил, что получится всё, что ещё немного подождать просто нужно — подготовить Чжэнси к этому нужно. Спустя год, Цзянь надеяться перестал. Потому что надежды никогда до хорошего людей не доводят. Так мама однажды сказала, и Цзянь поверил ей. Изо всех сил поверил. Потому, что это правда — в последней ёбаной инстанции. Потому что эту теорию уже миллиарды раз доказать успели. Потому что урок этот — уже с детства каждому преподают. Вот сидишь ты мелкий, счастливый, ожидаешь, что на день рождения мама с тобой пойдет в парк. На аттракционах покататься, да сладкой ваты вдоволь наесться. А тебе покупают плюшевую псину, которая тебе нафиг не нужна, потому что таких же плюшевых, вон — целая комната. А мама опять на работе. И ни парка тебе, ни аттракционов, ни даже ваты сладкой. Так-то. Поэтому Цзянь ещё год назад себя тешить глупыми надеждами перестал и думал: как будет, так будет. И как будет — он предугадать мог. Да, больно. Да, не зажило ещё. И заживёт ли вообще когда-то — невозможно сказать. Мир ведь такая штука нестабильная, шаткая, как домик карточный. Вот ты с сердцем разбитым и кажется, оно биться уже не будет. А вот его уже кто-то заботливо склеивает, предлагая на байке ночью прокатиться, а потом утаскивает тебя подальше от города в хижину страшную. И не пластырь вовсе Би, как он думает. Он настоящий клей. Нет, Би лучше. Что там лучше клея разбитые сердца латает — Цзянь не знает. Но именно этим Би и оказался. Этим чем-то волшебным совершенно. Этим хмурым и задумчивым таким сейчас. Этим в себя полностью ушедшим. А Цзяню без него уже холодно. Без него уже морозит, хотя он и рядом тут совсем стоит. Потому что Би на деле где-то не тут совсем. В мыслях своих далеко очень. На Цзяня внимания совсем не обращает. И на запах, который в хижине стоит — тоже. А запах тут затхлый. Цзянь уже и окна все отворил и дверь нараспашку, чтобы проветрить. Но проветривать, судя по всему, чуть не неделю придется. Тут стариной всё пропахло. Дождями ливневыми. И сыростью. Что угодно, только не сырость сейчас Цзяню нужна. Она его опять в тот склад гонит. Она его на спину опрокидывает и ногами по ребрам пинает. А Цзянь только и может, что через рот дышать, чтобы запах не вколачивался в подкорку, носоглотку не раздирал паскудно, не заставлял его скулить от каждого вдоха. Цзянь тянет Би за футболку черную. Ничерта не прозрачную, как та майка, которую Би так носить любит. — Укрываться, Цзянь. — отрешённо отвечает Би и от окна наконец отворачивается. — Это — наше укрытие. Он руками разводит: всё что есть. А есть тут комнатка одна небольшая, где кровать узкая. Есть тут печка, которой зимами отогреваются. Есть тут стены деревянные. Есть тут облезлая шкура медведя, у которого морда стрёмная и два клыка верхних желтизной отдают. Есть тут радиостанция. Есть тут Цзянь и Би. А ещё сырость есть, которую Цзянь уже полчаса прогнать всеми силами пытается. Выехали они утром ранним, а сейчас закат, когда солнце только за листвой деревьев исполинских укрывается. И прохладно уже. И птиц пение ещё слышно. И ничерта больше. Кроме ёбаного беспокойства, которое по венам, кровью разбавленное, проносится. Ударами сердца о ребра отсчитывает: от одного до ста пятидесяти. Потому что беспокойство Би — Цзяню передаётся. И это иррационально так. Так непонятно, что Цзянь не знает, куда себя деть. А тут деть себя некуда — комната-то одна. И хижина одна. И никого на сотни миль вокруг. Только птицы эти дурацкие да закат завораживающе-красивый. И Би — в сотни раз красивее заката этого, который на Цзяня смотрит чуть раздражённо. — Это укрытие для крыс и антисанитарии, честное слово, Би. Смотри. Во бля. — Цзянь склоняется к шкафчикам кухонным, которых тут целых два оказывается. И вытягивает из одного уже давно почившую крысу, от которой только скелет и остался, который Цзянь за лапку ухватил. К Би ее подносит с прямым укором: это вот — что? Для убедительности даже потрясывает дряхлым скелетом чуть ли не перед носом невозмутимого Би. — Меня не пугают крысы. Тем более дохлые. — Би только руку его отодвигает. И подальше отойти пытается. А подальше тут некуда. Хижина тут. И никого на мили вокруг. И кровать тут одна. Узкая. Би это и сам знает, и Цзянь не удивится, если он предложит по очереди спать. Не удивится, но против явно будет. Потому что пластырем Би для него никогда не был. Защитником и спасителем — да. Пластырем — нет. Да и Би сейчас выглядит так, словно ему самому пластырь требуется. И не один даже. Там всех пластырей мира не хватит, судя по его выебанному состоянию. Судя по тревоге в глазах самой настоящей, удушающей. Цзянь почти удавку у него на шее видит. Цзянь и на своей шее её чувствует — чужую, ему не принадлежащую. — А меня вот пугают. Ты вообще чего-нибудь боишься? — Цзянь у дверного прохода останавливается, выбрасывая скелет от хижины подальше. Не нужен он тут больше. Тут и так места мало. На Би смотрит, который снова задумался, только теперь от вопроса Цзяня. Тот подбородок, идеально выбритый, потирает. А Цзяня прошибает воспоминаниями той ночи. Тогда подбородок его тоже идеально выбрит был. И тело… господи-боже, тело его идеальное. И член, на котором смазка блестела, вязкая и солёная на вкус. Его палец во рту… Цзянь с собой поделать ничерта не может. Тело в жар бросает тут же. Тело к Би бросает и Цзянь еле себя на месте удерживает. Еле останавливает себя, чтобы к нему не подойти и не вжаться в него, не обнять, не побыть его пластырем хотя бы минуту. Чтобы ситуацией не воспользоваться и запах его в себя не впитать до темных кругов перед глазами и саднящих лёгких. Би сейчас о сексе едва ли думает. В его голове котел адовый, в котором мысли о чём-то плохом очень. Его голову надо вскрыть аккуратно и другое в неё вложить. Отвлечь его надо. — Чего-нибудь — да. — Би губы многозначительно поджимает и с хитрым прищуром на Цзяня глядит. А Цзянь внутренне стонет: ну не смотри ты так. Вот так, да. С прищуром этим — он тебя хищным делает. Он распаляет так сильно. От него в глотке сохнет. От него мысли в голове собственной путаются, а мозг и вовсе плывёт. Взгляд от такого твоего взгляда — пьяным совсем становится. Цзянь губу непроизвольно закусывает и дышать чаще начинает. Уже через нос. И чёрт с ней, с сыростью, которая всё ещё в хижине осталась. Тут катастрофа настоящая. Тут Би со взглядом хищным. Тут пиздец, никакой шкалой неизмеряемый. Тут жарко так. Тут дышать совсем нечем. Кислород тут, как той ночью, сожгли весь. Тут теперь Цзяню срочно на что-то отвлечься надо. На что, бля? На шкафчики кухонные, которых целых два? На шкуру дохлого и совершенно непривлекательного медведя? На кровать одноместную и узкую? На что ж отвлечься, бля, когда всё внимание на себя Би стягивает. Красивый такой. Идеальный такой. Который ближе подходит и Цзянь тут же непроизвольно воздух отчаянно тянет, его запахом наполняется. Его запахом — себя под завязку. Его запахом до кругов тех самых чёрных перед глазами. До ёбаных мурашек по коже, когда Би его в проходе почти зажимает, рукой о косяк деревянный упираясь по левую сторону от головы Цзяня. Близко-близко-близко. Свежий ручей и вымокшая древесина. И смотрит всё так же. Напряжение между ними плотным становится. Рядом с Би, всё бля, плотным становится — это Цзянь уже уяснил. Цзянь на губы его смотрит сомкнутые, но влагой блестящие. Он нижнюю совсем изгрыз кромками острыми. На ней ещё немного — и кровь проступит, которую Цзяню непременно слизать захочется. Цзянь голодным взглядом на него смотрит и держится. Изо всех ёбаных сил — держится. Потому что Би его пластырем быть не хочет. Потому что к Би подход особый нужен. Им нельзя разбитое сердце сшивать. А вот как ему объяснить, что он сам уже в сердце Цзяня вшит — хер его знает. — Цзянь? — Би его разглядывает так, сука, внимательно, что Цзяня этим крошит. На куски, на рвань. Потому что взгляды у Би — убийственные. Потому что он голову чуть на бок склоняет и так обзор на взбесившуюся ярёмную лучше. Так каждый удар под слегка смуглой кожей отсчитать можно. Так свихнуться можно. — Да? — выдыхает. Выдыхает. Выдыхает. Вдох-выдох — это ведь не так сложно, верно? А вот для Цзяня — сложно. Очень. Когда Би вот так совсем близко стоит и косяк рукой подпирает над его виском — сложно. Когда от Би пахнет этой сраной свежестью, на которой у Цзяня уже мозг повёрнут — сложно. Когда он большой такой над Цзянем почти нависает. Сложно, твою же мать, как сложно. Между ними считанные дюймы. Считать их Цзянь не хочет. Их сокращать надо. Но сокращать нужно правильно. А у Цзяня, что с математикой, что с Би — сложно. И как их правильно сокращать — он не знает. Чёрт бы задрал эту математику проклятую и непонятную. — Мне пройти надо. — говорит Би почти спокойно. Почти, потому что Цзянь удары его сердца считал. Потому что Цзянь знает, что их целых сто шестьдесят восемь было. Всё-таки математика пригодилась. Хоть тут, чёрт возьми, пригодилась. — А, да. Да, конечно. — Цзянь ныряет под его руку, чтобы дать Би пройти. Чтобы дать из этой затхлой хижины выйти на свежий воздух. Разряженный напряжением, которое между ними повисло. Би потягивается, оказываясь на улице. Тут лес с деревьями высокими очень. Тут закат оранжево-красный и завораживающий очень. Тут Би непонятный — тоже очень. И тишина. Она тут как третий лишний. Тоже напряжением виснет в воздухе плотном. В нём даже мошкара путается, как в паутине. Перед самым лицом мельтешит, пройти к Би не даёт. А к нему ведь тянет. Волоком тащит. А Цзяню ведь — все тормоза ещё в прошлый раз сорвало. Би отходит от хижины к каменистой местности, где Цзянь едва себе шею недавно не свернул. Тут валун большой и плоский, на который Би усаживается, за закатом наблюдая. Так, как он, за закатом наблюдать не принято: напряжённо и нервно. Закат, он ведь привередливый. Он только расслабленные взгляды любит. Иногда — слегка пьяные. Иногда — слегка печальные. Иногда — слегка влюбленные. Иногда — слегка разочарованные жизнью. Цзянь всегда только такими глазами за сотнями закатов и наблюдал. В кресле сидя и погасив везде свет. Просто смотрел сначала расслабленно. А потом о Чжэнси задумывался и взгляд его пьяным от влюбленности становился. А потом печальным и разочарованным, потому что долго и счастливо с ним ну никак не светило. Закат только такие взгляды принимает. Обласкивает их последними лучами солнца. Но никак не встревоженные. А у Би взгляд встревоженный очень. У Би плечи напряжены и каждая мышца под футболкой чёрной проступает. Цзянь подходит медленно, чтобы снова не соскользнуть и не убиться — Би поймать не успеет. Хотя кто ж его знает. Он как сверхчеловек — всё может. Может, и поймать тоже успеет. Теория у Цзяня сомнительная и проверять её ему не особо хочется. Он просто тут, за спиной Би, постоит. Он просто на закат посмотрит печально. Потому, что он ведь пацан ещё совсем. Он ведь жизни не знает. А его во взрослую жизнь зачем-то втянули против воли. К Би пихнули, и делай что хочешь. А «что хочешь» во взрослой жизни не работает. В ней работает только «непонятно как». Цзянь эту взрослую жизнь первый раз живёт и ничерта ещё о ней не знает. Он от похищения только отходит. Он в хижине с мужиком в два метра ростом, у которого рожа зверская, если его сердцем не чувствовать. А если чувствовать, то на его спину взгляд сползает всё время, вместо того чтобы солнце провожать. Если чувствовать, то за ребрами вообще бардак полный. Если чувстовать, то в башке сразу сцены той ночи сами по себе всплывают. И всё. И какой теперь нахер закат? Цзянь их тысячи уже видел. А на Би пока не насмотрелся. И кто знает, может их завтра отсюда так же заберут и скажут: ситуация уладилась, двигай-ка ты пацан, в школу, а этого здоровяка мы у тебя забираем. С этим Цзянь согласиться не может. Ведь Би в сердце вшит. Ведь к Би привязаться получилось неебически быстро, против правил этого зверского мира, в котором правила непонятные и постоянно меняющиеся. Ведь рядом с Би Цзянь себя в безопасности чувствует. В полной. Так даже в детстве не было, потому что мама всегда на работе была. И спать в кровати, зная, что в доме лишь тётушка, которая за Цзянем приглядывает — никакого чувства безопасности не дарило. Она и монстров подкроватных не прогоняла. Просто потому что Цзянь не просил. Это ведь только мама сделать может. Цзянь вырос, а вместе с ним выросли и помножились в прогрессии монстры, вылезая из-под кровати. А с ними только рядом с Би справляться получается. И это нифига не иррационально. Это правильно. Потому что Би сильный и его сейчас защищает. Просто — потому что это Би. — Нас тут всего двое. — Цзянь решается заговорить только когда последние лучи тонут в темноте. Когда Луна уходящая округу освещает. Когда не видно почти ничего, кроме нового ориентира — спины Би, — который черной футболкой обтянут. И звёзд тут так много. Цзянь по привычке самую яркую отыскивает. Ну ту, что Сириус. Ту, которую он к Чжэнси неосознанно привязал. Усмехается он ей печально, точно прощается. Точно говоря: «Я тобой болеть перестал, ты уж извини. Сейчас вирус опасный очень ходит. В футболке черной. Я им заразился. Он сильнее меня оказался. Он всех сильнее, знаешь. Я уже в этом убедился. И мне с ним хорошо, правда. Так что ты просто счастлив будь. И на свидания не забывай ходить. И про игры новые свои мне рассказывай как раньше, хорошо? И вообще, давай как раньше, окей? Только я болеть теперь им, а не тобой буду. Так никому из нас пластыри не понадобятся, поверь. Ну, пока, Сириус». — Так. — отзывается Би, даже не поворачиваясь. Он и так знал, что Цзянь всё это время тут был. За спиной его стоял. Аккуратно его сторожил, чтобы Би от него не сбежал. А бежать тут некуда — лес кругом на мили разросшийся. От Цзяня ему теперь бежать некуда. И Цзянь отпускать его никуда не собирается. Правда Би пока об этом не знает. — И одному из нас тут точно нужен пластырь. — продолжает Цзянь, подходя ближе, нащупывая скользкой подошвой камни, на которые встать можно. — Или выпить, но тут выпивки нет. Я уже проверил. Он проверил. Всё в хижине обшарил. И не выпивку он вовсе искал — просто интересно было, чего там припрятано. Какие скелеты в шкафах может хижина хранить. Оказалось, только крысиные. И ничего интересного Цзянь так и не нашел, кроме запаса консервов. Живущий тут, наверное, к концу света готовился, потому что они до сих пор не просрочены. Их есть ещё можно. Им на пару месяцев точно хватит. И Цзянь готов остаться тут и на больший срок, только бы к Би поближе. Потому что он знает, что когда они отсюда уедут — не встретятся больше. По таким вот обстоятельствам — не встретятся. А остальное сейчас только от Цзяня зависит. И если уж его, совсем ещё пацана, во взрослую жизнь зачем-то зашвырнули, то и проступки, и слова у него должны быть взрослыми. — Так. — Би напрягается ещё сильнее. И так хочется подойти, его плечи размять, чтобы это напряжение дурацкое из них выбить. Но всё же Би продолжения ждёт. Ждёт, что Цзянь дальше скажет. И от этого холодок по спине непрошенный неприятно ползет, каждый выступающий позвонок пересчитывает. Потому что ответ взрослым быть должен. Осознанным. И пора бы эту маску пацана, который в жизни ничерта не шарит, снять. И как все взрослые делают — нацепить другую. У взрослых вообще очень много масок. — Поэтому дай мне побыть для тебя пластырем. Я же вижу, Би. Я вообще человек замечательный — всё замечаю зачем-то. И тебе плохо сейчас. — Цзянь нерешительно и мягко руки ему на плечи опускает. — Ты мысль одну и ту же у себя в голове прокручиваешь, как пленку заевшую. Говорит и застывает. Теперь очередь Цзяня ждать. Правила игры такие: шаг — он, шаг — Би. Как в детских настольных играх. Только тут всё серьёзнее гораздо. Тут ошибаться нельзя — правилами не предусмотрено. Дурацкие, если честно, правила. И кто их там выдумал? Ну и дурень, ну и псих, на голову отбитый. — Замечательный ты человек, Цзянь. — Би фыркает смешливо и руки Цзяня своими накрывает. А теперь накрывает самого Цзяня. Потому что его, кажется, приняли. И то — неясно. Тут вообще всё иррационально и неясно. Тут, в темноте, среди свежести леса — только на ощупь. Только по ощущениям двигаться. Тут только по Брайлю Би считывать. Цзянь не знает каково это, когда всего без остатка принимают. Поэтому и не понимает. Но теплые ладони на своих руках чувствует. Слегка шершавые ладони. Родные такие уже — ладони. Губы пересохшие облизывает и так же на ощупь, — ведь в темноте иначе никак, — подходит к Би спереди, рук его касаясь. За крепкие руки держась. Которые всегда из любого дерьма вытащат и спасут. Чтобы лицо его, луной освещённое, увидеть. Чтобы по Брайлю — по взгляду его читать. Чтобы понимать его лучше. Смотрит на него долго, утопая в глазах прищуренных. В глазах, на первый снег похожих. В глазах хищных и теплых. И утонуть в них Цзянь не против совсем. Потому что это приятно так, оказывается. Это идеально. Би изучающе на него смотрит снизу вверх. А за Цзянем луна большая, убывающая. Луна серебряная, в свете которой видно, как капелька пота по шее Би скатывается. В свете которой видно, как сердце его бьётся, как частит. В свете которой волосы Цзяня, в пучок небрежный собранные, наверняка тоже серебряными, почти платиновыми кажутся. — Мне не нужен пластырь, Би. Почему, знаешь? — Цзянь кивка дожидается и тоже назидательно кивает. — Потому что я уже заранее смирился. Если мириться с чем-то заранее — удар не такой сильный получается. А ты не ожидал того, о чём сейчас думаешь. Цзянь Америку Би явно не открывает. И никаких новых истин, — от которых осознанием, как обухом по голове, бьёт, — не произносит. Он просто говорит о том, о чём очень хорошо знает. О том, с чем всю жизнь жил. О том, с чем действительно смирился. И да, больно. Но не смертельно. Вот вообще. Жив Цзянь — ещё как. Вон перед Би стоит и простые жизненные истины с умным видом вещает в тишину деревьев исполинских. Тут лишь ветер листву поднимает. Тут лишь ветер его волосы в беспорядок приводит. Тут лишь двое. И пластырь нужен лишь одному. И есть он, есть этот пластырь. Только бы приняли. Только бы приклеить позволили. Только бы впаять себя так же в чужое сердце позволили. — Не ожидал. — Би соглашается. Би к себе его аккуратно притягивает. И Цзянь покорно шаг вперёд делает. Покорно на колени к нему усаживается, чтобы глаза в глаза. Так ведь разговоры взрослые проходят — глаза в глаза. На счёт коленей Цзянь не уверен, но это лишь приятный бонус. Для них обоих приятный, раз Би сам его притянул. А потом оно как-то само собой получилось. Цзянь даже не заметил, как уже на коленях у него оказался. Просто так случилось. Просто темно тут очень. И Би в скудном свете луны красивый. Очень. Просто Цзяню вот так, в тепло, хотелось очень. Чтобы бы Би так обнял, голову ему на плечо укладывая. Запах его вдыхая. — Поэтому я немного пластырем для тебя побуду. Вот так. Совсем чуть-чуть. — хрипло шепчет Цзянь, поглаживая его спину, которая наконец, расслабилась. Под пальцами его. Под звёздами этими, — стоит только голову поднять, — великолепными, которых много так. Которые, кажется, кто-то там, на небе — случайно просыпал и собирать не стал. В городе таких видов нет. Тут как в другом измерении. В лучшем из них — когда только вдвоем и звёзды, и никого больше на сотни миль вперёд. И его руки, к себе прижимающие крепко. И просто он.