Protect Me

Шэ Ли стоит перед дверью, которую по идее ключ, — тот, что ему Чэн вручил, — открыть должен. А дверь как литая, бронированная, идеально серая, на ней даже взгляд залипать начинает. Она с фоном жизнерадостного жёлтого, которым стены подъезда выкрашены, ну никак не вяжется. Она как проход в другое изменение. В измерение Чэна. И чёрт его знает, что за дверью этой. У Ли руки мелко дрожат: он же знает, что Чэна там сейчас не найдёт. И где искать его не знает. А найти его очень надо. Найти его — необходимо. Это сейчас дело первой важности. И может тут, за дверью, ответ будет. И кажется, вот откроешь дверь — и обратного пути не будет. И Чэн окончательно сердце захватит. Поселится там вот совсем-совсем навсегда. Уже безвозвратно. Уже не отделаться от него будет. Можно же всё оставить и свалить. Сделать вид, что похер. Сделать как раньше, когда действительно похер было. Но Ли снова чувствовать начал. И на похер он теперь едва ли рассчитывать может. Это всё Чэна вина. Вот пусть возвращается и исправляет всё это дерьмо, которое натворил. Просто — пусть возвращается. И тогда исправлять не придётся. Потому что его чувстовать — запредельное что-то. А сейчас и сам Чэн — запредельный. Шэ Ли глубокий вдох делает, чтобы ублюдское волнение, что изнутри скручивающими узлами ощущается, унять. А оно не унимается. Оно ещё сильнее под дых въёбывает, точно кислородом напиталось. Точно кислород для тревоги — лучшее топливо. Всё ещё дрожащими руками дверь отпирает и его тут же сносит запахом в двенадцать по Бофорту. В стену сносит до того, что Ли плечом в неё влетает. И дышит теперь не кислородом, а им. Которого нет тут. Который на минимализме помешан. У которого в квартире чисто слишком. У которого мебели практически нет. Зато собака есть. Ретривер золотистый, который Шэ Ли чуть с ног не сбивает, крутится около него в дверном проёме. Лает мягко что-то на своём — на собачьем. Скулит: хозяина нет давно. Волнуюсь я. А ты, человек, волнуешься? Чувствую — волнуешься тоже. Очень. От тебя им пахнет, поэтому я к тебе ближе подойду. Ты меня не бойся, я таких как ты — которые хозяином пахнут — не кусаю. Честно-честно. Он говорит, что я хороший мальчик. Ли псу руки обнюхать даёт, а ему в ладони тут же мокрым носом тыкаются. И голову подставляют: погладь же, ну? И он гладит. За ухом пса довольного почёсывает. А тот ласковый такой. Тот лицо вылизать пытается, изворачивается, чтобы ещё и бока почесали, не даёт посмотреть как зовут его. Как его Чэн назвал. Он о собаке никогда Шэ Ли не рассказывал. Но любил его, видно — пёс обласканный. Пёс рук не боится. Пёс Шэ Ли рад очень. Ли перехватывает его за голову, продолжая гладить, второй рукой тянется к ошейнику, на котором бирка серебряная в виде косточки болтается. — Тинг, значит. — Шэ Ли имя его наконец узнал. — Пошли, ты голодный, наверное? Ли проходит в пустую квартиру, где им-им-им пахнет. Где шторм ни на секунду не утихает. Где за ребрами опять разворачивается буря настоящая, когда мгла опускается. Когда кости выламывать начинает. Когда только от отчаяния выть или жалобно скулить. Но ничерта подобного Змей себе не позволит. Он на кухню проходит, наполняет полупустую миску Тинга кормом, который в первом же ящике находит. А Тинг радостно около ног крутится, благодарно хвостом виляет и тут же за еду принимается. За Тингом приглядывает кто-то — это сразу видно. Кто-то, кому Чэн доверяет или кто-то, кого он нанял. Квартира небольшая. Всего две комнаты. И те — необжитые. Скорее всего, это та самая квартира, куда можно приехать, помыться по-быстрому, переодеться и дальше по делам бежать. А дел у Чэна всегда много. И сколько ещё такой недвижимости — черт знает. Шкаф в спальне всего один, где Ли находит вещи Чэна. Футболку черную. Брюки серые. И сердце зачем-то удар проёбывает. И Ли зачем-то футболку его из шкафа неаккуратную вытягивает, порядок вещей остальных нарушая. Принципы свои нарушая, потому что Чэн нарушил порядок в его пустоте. Его пустоты теперь совсем немного осталось. А Чэна нет совсем. Ли на футболку в своих руках смотрит, а у самого внутри стальными обручами все скручивает. Резью от хребта и до поясницы отдаётся. Скучает он. Чэн сегодня только ушёл, а он уже скучает. Иррационально, сука, и неправильно. И то, что Ли сейчас делает — тоже иррационально. Он рубашку свою лениво стягивает, по одной пуговице расстёгивая. Скидывает её на пол. Она белым пятном там теперь валяется, с рукавами в красный выкрашенными. Ли его футболку на себя сразу же, без раздумий надевает. И вдыхает полной грудью, до рези в лёгких, запах Чэна. Вдыхает спокойствие, которое сейчас ещё большей тревогой нутро лижет. Которое сейчас штормом в двенадцать по Бофорту уносит на дно самое. Где темень одна, где отчаянием лишь захлебнуться остаётся. Потому что Чэн мальчишку пошёл защищать. А Ли в одиночку со штормом оставил справляться. И Ли сильный, да. Но шторму противостоять он не может. И это уже — навсегда. Ли обыскивает ящики в рабочем столе, который огромной махиной стоит прямо посреди гостиной. Который в интерьер ну совсем не вписывается. Хотя золотистый ретривер тоже в образ Чэна не вписывается. От него чего угодно ожидать можно. В столе бумаги с ненужной совершенно информацией о счетах банковских. О компаниях, которые только на бумагах и существуют. И ничерта больше. Ли фыркает раздражённо — выходит Чэн ему ключи отдал только для того, чтобы тот с Тингом познакомился. Та ещё сентиментальная хуйня, но Ли пёс понравился. Вон он — преданно в глаза заглядывает, приподнимает бесцветные брови, когда Ли уже на пороге стоит: уже уходишь? Так рано ведь. Ты бы хозяина дождался, а? Давай вместе его подождём. Он когда вернётся — не сказал. Но я его всегда очень жду. И ты тоже. Я же знаю. Ну давай вместе подождём, а? — Не могу я ждать, Тинг. — Ли головой отрицательно качает. — Я его найду и к тебе приведу. Идёт? Тинг — собака умная. Тинг выслушивает его внимательно и даже хвостом об пол гулко бить перестаёт. Тинг понимает. Ложится и на передние лапы голову укладывает. Снизу вверх на Змея смотрит: ты только осторожен будь. И не забывай — ты его привести пообещал. Я теперь вас двоих жду. Вот тут прям. С места не сдвинусь. Шэ Ли кивает ему зачем-то и дверь за собой тихо прикрывает, запирая её на ключ. И не отвертишься же теперь. Пообещал же собаке хозяина вернуть. Теперь стараться ещё сильнее придётся. Да как тут стараться, когда никто не в курсе где Чэн. Секретарша его, ну та, что длинноногая, сказала, что ничего не знает. И про деловых партнёров Чэна она ни сном не духом: к господину Хэ никто, кроме господина Хуа Би не заходит. А до него сейчас не дозвониться. Она когда об этом мутном Хуа Би говорила — раскраснелась вся. А Шэ Ли выдохнул: не Чэн её в их странной компании интересует. А потом опять дыхание в чёрту сбилось: да где ж он блядь. *** — Что значит ты не можешь с ним связаться? Сколько уже? — Шэ Ли нервно из кармана пачку достаёт, вертит её в руках, на Чжэнси даже не смотрит. Зажигалку в офисе Чэна ведь оставил. Она там, на полу вместе с пепельницей валяется. Она там осталась. А он тут, в парке тихом, в котором никого нет, на лавочке вместе с Чжанем сидит. А Чэн вообще хер знает где. — Пару дней. Что ты выяснил? — Чжэнси обычно — оплот спокойствия. Но сегодня, видно, день необычный. Потому что Чжань весь как на иголках. Он стойкий и непробивной — обычно. Всегда он невозмутимым выглядит. Этой невозмутимости любой обзавидуется. Она удерживала на себе небосвод, казалось. А сейчас перед ним точно и не Чжэнси вовсе. Перед ним человек, который пару дней не спал. Перед ним человек, который не переносил сигаретный дым. И у него откуда-то зажигалка находится, которую он подносит к сигарете Ли. И когда Чжэнси курить-то начал? Ли на него смотрит вопросительно. Тот лишь плечами пожимает и тоже прикуривает: не знаю, как-то само оно началось. Я не при делах вообще. И небосвод он на плечах больше не удерживает своей невозмутимостью. Ломается он, по швам трещит — Ли слышит, видит, чувствует. Его тоже своим штормом в двенадцать по Бофорту захлестывает, на дно тащит, в пучину темную и опасную. — Ничего хорошего. — Ли выдыхает сизый дым, который вверх уносится, растворяясь в сумерках вечерних. Ничего хорошего. Ничего, о чём Чжэнси знать стоит. Нельзя ему говорить. Его и так выламывает всего. Ему небо на голову обваливается валунами тяжёлыми, а он до сих пор старается себя в руках удержать. Из упрямости и по привычке. Он застывает и долго в одну точку смотрит. Обдумывает что-то. Взвешивает. Хмурится мыслям своим, в которых явно тоже ничего хорошего нет. — Змей, говори прямо. — он к Ли поворачивается и смотрит на него хмуро. Внимательно так, словно в голову к Шэ Ли залезть пытается. Ещё больше информации получить пытается о Цзяне своём драгоценном. О Цзяне, о котором он всю жизнь заботился и в обиду его никому не давал. О мальчишке обычном, который триаде на кой-то хуй сдался. Которого Чэн так упорно защищает. На которого и самому Шэ Ли с неведомого хера не поебать. Не всё равно — и всё тут. И объяснить это невозможно. И иррационально это, и неправильно. Но если для Чэна это важно, то и для Ли тоже, значит, важно. — Цзянь им нужен. Выискивают его. — говорит Шэ Ли, смахивая чёлку с глаз. Нужен им Цзянь. Очень. Убить его хотят. Голова его симпатичная, и, скорее всего, от тела худеющего, отсечённая, нужна. Что хуже — Чэн это сделать должен. Что ещё хуже — делать этого он не будет. А значит, отцу уже Чэна голова нужна будет. Что вообще пиздец — тоже отсечённая. От мыслей этих Шэ Ли за сердце непроизвольно хватается — не выдерживает оно. Барахлит насос этот дрянной. Ему замена срочно нужна. В него жизнь вдохнувший срочно нужен. Чэн нужен вот прямо здесь и сейчас. Насос срывается в брадикардию, насос сдаётся. Его спазмами пронизывающими, болью резкой схватывает. Его наживую вскрыли и зашить забыли. Забыли, что нельзя людей вот так, с открытым сердцем, оставлять. Опасно это. Сепсис ведь. Больно ведь. Страшно ведь. Страшно, что с Чэном случиться что-то может. И что-то случится, раз при делах отец Шэ Ли. — Кто? — Чжэнси сам на себя не похож. Он в рык срывается. Он уже себя в руках не держит. Он волосы на затылке психованно ерошит. Он новую сигарету закуривает, не давая себе и минуты передышки от предыдущей. Он готов вот так, с голыми руками, на этого кого-то плохого пойти. И хребет ему сломать вот так, голыми руками. За Цзяня. За мальчишку этого обычного. И пусть ему самому потом хребтину переломают напополам — он готов. Что хочешь с ним делай, а за Цзяня он глотки грызть готов. Его взгляд уверенным делается, он кулаки в готовности жмёт до костяшек побелевших. — Человек один. — Шэ Ли запинается на секунду и добавляет. — Нехороший. Отец хорошим быть перестал, когда в крови весь домой заявился. В чужой. Когда одежду свою сжигал в камине. Когда с рук своих кровь ту старательно в душе оттирал. А она всё равно на нём осталась. Крошечным пятном на щеке, среди щетины — Шэ Ли помнит. У него руки уже по локоть, а сам он по горло в крови этой. Её не отмыть уже ничем. Её даже самыми пиздатыми химическими средствами не вывести. — Змей. — Чжэнси выжидающе смотрит на него. Умоляюще почти. Потому что он ради Цзяня — на всё готов. Даже умолять. Даже Змея. От него раздражением прёт. В нём решительности так много, что Шэ Ли ею почти захлёбываться, когда на взгляд его натыкается. В нём тоже чувств так много. И он тоже с ними не справляется. В нём сейчас тоже шторм в двенадцать по Бофорту. И страха в нем за Цзяня много. А в Шэ Ли — за Чэна. — Не знаю я больше ничего. Попроси Тяня лучше связаться с братом. И если у него получится — сразу набери мне. — Ли шипит раздражённо. Шипит, потому что не хочет ему всю правду говорить. Не выдержит он правды. Она больная слишком для его реальности. Она слишком страшная. Её кто-то с воображением больным придумал. Она отбитая совсем. Её нельзя Чжэнси слышать. Сломается совсем. А ему ломаться нельзя. Кто же ещё с невозмутимой рожей будет вот так же сидеть и всех своим видом успокаивать? — Как Тянь с этим связан? — Чжэнси лицо усиленно потирает. В себя прийти пытается. Но он в себе не будет, пока Цзяня живым и невредимым не увидит. И Шэ Ли так же. Только Цзянь ему нахер не сдался. Чэна бы ему. Живого — уже хорошо. Невредимого — вообще прекрасно. Но едва ли после встречи с тем человеком нехорошим он невредимым будет. — Косвенно. Но мне брат его нужен, Чжэнси. — Шэ Ли глаза на него поднимает. — Очень. Нужен. Очень. Живой. Ведь Земля без Марса никак уже. Ведь Ли без Чэна никак уже. И это так иррационально и правильно. Это уже предопределено было кем-то там, наверху. Кто сейчас целое небо на голову Чжэнси скидывает, который со скамьи поднимается. Кем-то жестоким и с психикой явно вывернутой наизнанку. А, может, и сам он наизнанку, этот кто-то, вывернут. — Блядь. — Чжэнси врезается кулаком в рядом стоящее дерево, которое треском отдается. — Если ты собираешься куда-то — я с тобой. На костяшках Чжаня тут же кровь проступает, на что он внимания совсем не обращает. Всё равно ему на всё, кроме безопасности своего драгоценного Цзяня. И голос его уверенности полон. Голос у него такой, который возражений не терпит. Даже Змея возражений. А Змеи без возражений сразу кусают — Чжэнси это знает. И всё равно сверлит Шэ Ли взглядом, полным ёбаной безнадёги, пополам делённой с уверенностью. — Мне балласт не нужен. — Шэ Ли тоже встаёт. Ему пора уже. Пора Чэна искать. Пора свой Марс спасать. Как Чэн его когда-то от пропасти внутренней спас. — Ты давал когда-нибудь обещания? — Чжэнь за плечо его хватает, пальцами крепкими сжимает до боли. — Сегодня. — Змей высвобождается, но не уходит. Выслушает, раз уж Чжань его остановить захотел. Ведь Шэ Ли теперь не всё равно. Он человечным из-за Чэна стал. И что делать с этой человечностью, с состраданием — не знает. Потому что Чэн не научил. Ушёл. Навсегда. А Шэ Ли из навсегда его вернуть пытается, бьётся, как рыба об лёд. И пока безрезультатно. И, быть может, Чжэнси неплохой помощью будет. Быть может, он помочь сможет. — Вот я дал. Давно очень. И если я его не выполню — никогда себя не прощу. И как бы ты там не брыкался — я с тобой пойду. Я обязан Цзяня защитить.