Protect Me

После дождя свежо так. Свежо и прохладно. Прохладой сквозь доски тянет, она пятки царапает, заставляя ноги под одеялом спрятать и поближе к Би прижаться. Потому что его тепло неиссякаемо. Утыкается носом в грудь сильную и тяжесть руки на себе тут же чувствует. И это правильно так, господи. Так невероятно, что снова мёртвые петли внутри живота, и Цзянь немного отстраняется, чтобы проверить. Не причудилось ли в сонном мороке. Не приснилось ли. И нет, не причудилось, нет, не приснилось. Цзянь привык ведь, что мечты всегда сквозь пальцы песком ускользают. Что ни одну ещё поймать не смог. И сколько раз он вот так же себя с Чжэнси представлял. Сколько к этому теплу рвался, которое разрухой в сердце осталось. Осадком, который всё ещё болит немного. Но это ничего. Во взрослой жизни всегда что-нибудь болит: голова; колено, которое при беге повредил ещё в прошлом году, когда не успевал на автобус; порез, когда страницу книги перелистывал и поранился случайно; сердце… Пожалуй, у взрослых чаще всего именно сердца болят. Наверное, от того, что чёрствыми их сделать очень трудно. В сердцах всегда зарождается надежда упрямая, вера в самое лучшее, в чудеса — вера, и любовь. Поэтому и черствеют сердца дольше. Поэтому и жалуются взрослые: сегодня у меня болит сердце. У Цзяня сегодня сердце не болит. Задница — да. И очень. А вот сердце — нет. Оно спокойное. Оно под ритм сердца Би подстроилось внезапно — Цзянь проверял. Вчера ещё подстроилось. И пока с настроек ещё ни разу не скатывалось. Цзянь ёрзает на кровати неудобной, толкается к Би поближе. И улыбается широко так и искренне. Потому что мечта никуда ускользать от него не собирается. Мечта лишь нос во сне морщит смешно и от света рукой закрыться пытается. Мечта тут, рядом. И этого рядом достаточно, чтобы перетерпеть кровать неудобную. Чтобы перетерпеть хижину, еле ими обжитую и отсутствие всех-всех-всех. Потому что одного Би достаточно оказалось. Радиостанция шипит, помехи слабо ловит, а потом из неё голос раздаётся. И Би подрывается с кровати сразу же, как по команде. Точно и не спал он совсем. Такой потрясающе-обнаженный к ней подходит, чтобы ответ дать. А Цзянь под голос тот безразличный, с помехами, шумом белым — рассыпается осколками. Потому что: всё закончилось. Потому что: можете возвращаться. Потому что: мальчишку возвращать пора. А мальчишка рывком садится. У мальчишки тоже весь сон как рукой сняло. Мальчишку водой холодной окатило — голосом этим. Безразличием. И громким, как раскат грома, ответом Би: понял, выезжаем. Он вот понял, а Цзянь — нет. Цзянь тут ещё хотя бы на месяц остаться планировал. Мечтал об этом Цзянь. Чтобы без людей, без цивилизации, без звонков, без радиостанции этой ебучей и с Би. С ним лишь одним в глуши этой беспросветной. А теперь выезжать им пора, ведь ситуация где-то там, в мире, за пару дней напрочь забытом, заколоченном досками этими деревянными и запахом Би, улучшилась. Ведь мальчишку теперь без Би оставить можно. И нужно даже. Где-то там так решили. И Би согласился без лишних слов. И Би уже одевается, потому что в хижине холодно и им выдвигаться пора — надевает одежду удобную, ведь путь долгий. И на подольше растянуть его хочется. В том беззаботном утре остаться, которое было до помех и голоса, хочется. Хотя бы на пять минут, ну. Это же не так много. — Цзянь, одевайся скорее, замёрзнешь же. — Би возмущается, кидая Цзяню свою толстовку. Потому что Цзянь теплых вещей с собой не взял, а Би из-за него сейчас мёрзнуть этим свежим утром будет. Цзянь медленно одевается, даже с кровати не вставая, и как только застёгивает на джинсах пуговицу — тут же обратно валится на спину. Пытается по осколкам себя собрать. Ту улыбку, которая утром искренней радостью лучилась — вспомнить, повторить пытается. Он перестает гореть, потому что ему придётся Би в городе большом потерять. Там ведь много куда убежать можно, много где скрыться. А тут комнатка лишь одна. Тут пусть и холодно сейчас, но в душе́ теплый костер не утихал. А сейчас его ветрами лютыми, злющими — задувает. — Би, а может нам не нужно возвращаться? — Цзянь говорит тихонько совсем, потому что просить об этом страшно. И одеялом замотаться пытается, чтобы Би не видел, какая адская тоска во взгляде уже поселилась. И остаться тут тоже хочется — страшно. И в город, который вечно людей у Цзяня ворует — страшно. Он ведь и Би украдёт за высотками этими стеклянными, за дорогами пыльными, за толпами людей безликих. Скрадет его образ среди тысячи. А Цзяню его искать потом. И Цзянь о нём ведь знает так мало, чтобы на след напасть. А без него жить уже — ну вот совсем никак. Никак уже. — То есть. — Би на край кровати присаживается. Он Цзяня развернуть не пытается. Тот под одеялом совсем утоп и к стене отвернулся. Би в ворохе его руку находит, сжимает её крепко. А Цзяня душит этой простой и понятной теплотой и заботой. Душит этой непростой и непонятной ситуацией, в которой Би у него отобрать хотят, в которой мальчишку возвращать пора. Он ком в горле сглатывает, горло прочищает и произносит глухо: — Совсем. Я не хочу отсюда уезжать. Города людей забирают. Они воруют их. Меня в этом городе похитили. И у меня тебя в этом городе похитят. Он просто хочет молча смотреть на рассветы эти потрясающие, на закаты, которые здешнюю округу топят красным, с Би. А потом снова с ним делами заниматься. Хочет не понимать, как эту печку долбанную топить, ведь Би умеет, а Цзяню наблюдать за ним так нравится. Хочет в тесной кабинке душ прохладный принимать вместе. Есть эти дрянные консервы, на которые уже сил смотреть нет — вдвоем хочет. Ютиться ночами на кровати и греть друг друга от ледяных ливней — вместе. И донести до него всё это хочет. Потому что город слишком большой и пугающий. Там печки нет — и не согреться никак. Там людей слишком много, там шум голосов. Там пения птиц за шуршанием шин не слышно. Там реальность другая. Та, где не будет вместе. Ни душа, ни кровати, ничего вообще. Будет лишь тьма беспроглядная, которую одинокие фонари мягким жёлтым режут и высотки-высотки-высотки, за которыми звёзд сияния не видно. За которыми даже луну не видно. И будущего там, за высотками теми, не видно. — Цзянь, никуда меня не похитят, я ещё минимум на две недели с тобой останусь. — Би отвечает спокойно, перехватывая его за плечо, к себе поворачивая. Нависает над ним. Большой такой. Родной такой. Тот, с которым может быть долго, может быть счатливо. Тот, с которым этого долго и счастливо хочется. Очень. И любой бы на месте Цзяня прыгал от радости: возвращаемся. А у Цзяня только ком этот проклятый в горле и слёзы на глаза наворачиваются. Солёные такие. Горячие. От которых печет в глазах. От которых Цзянь удушливо выдыхает. От которых у Би взгляд болезненным тут же делается, стоит ему на Цзяня посмотреть. Одна слезинка срывается, катится по щеке. Цзянь губу закусил, чтобы не заскулить от отчаяния. А Би руку к нему протягивает и смахивает слезу аккуратно большим пальцем. И смотрит так заботливо, что этим задохнуться можно. И не всё равно Би на его отчаяние — это сразу видно. По тому, как Би удобнее на кровати усаживается. По тому, как он Цзяня к себе привлекает, а тот нервно из кома одеяла выпутывается. По тому, как Би по волосам мягко гладит, когда Цзянь на него перебирается. Чтобы теплее. Чтобы ближе. Чтобы к родному. К которому и сердцем и душой. К которому уже навсегда и это точно. Навсегда-навсегда. И если это навсегда не случится, то пластыри тут не помогут. И подорожник тоже. Врачи, реанимация — ничерта не поможет. Потому что если Чжэнси мог Цзяню сердце разбить, то Би его сердце украл. И попросить ведь вернуть назад даже не получится — сам ведь отдал, сам в руки вручил, сам. А без сердца люди не живут. Без него никак уже. И без Би — никак уже. — А потом? — Цзянь сглатывает вязкую слюну, шмыгает и утыкается Би в надплечье. А самого слёзы душат. Самого дрожью мелкой, истеричной такой, колотит. Потому что отпускать что-то настолько родное, ещё и вот просто так — невозможно. Чжэнси отпустить пришлось потому, что не могло там быть ни долго, ни счастливо, никак там быть не могло. А с Би это само собой разумеющееся. С Би любые мечты явью становятся. С Би ничего не страшно. С Би хоть в хижине, хоть на краю света — хорошо. — А потом на работу надо. — отвечает Би, по спине его поглаживая. Так черт возьми знакомо и мягко. Так успокаивающе. Но Цзяню не успокоение нужно. Цзяню всё нужно. Весь Би, целиком. Весь мир — целиком. Потому что в этом мире с Би — не страшно, спокойно, уютно, правильно. Настолько, блядь, правильно с ним. С ним всегда было правильно. — А мы… Как же мы? — Цзянь в растерянности спрашивает и хмурится, отодвигаясь немного, чтобы в лицо Би посмотреть. Потому что мы — это важно. Потому что мы — это целый новый мир. Потому что мы уже случилось и никуда от этого не деться. Потому что мы — это уже навсегда. Би глядит на него спокойно, улыбается чуть уголками рта. И улыбкой этой кроет, улыбкой этой наслаждаться все вечности сразу хочется. Улыбку эту Цзянь видеть хочет каждый день. Особенно по утрам. Ведь те, кто придумали по утрам вставать — садисты самые настоящие. Утро приятным не бывает. Но бывают улыбки Би, которые эти утра, скрашивать могут лучше ярко сияющего солнца и неба пронзительно-голубого. — Мы, как и все — жить. Долго и желательно счастливо. — Би произносит вкрадчиво, чтобы Цзянь каждое слово расслышал, разобрал. — Вдвоём, Цзянь. Вместе. *** На полу крови много. На полу Ли. Он на руки свои смотрит — столько он ещё не видел. Тут словно человека напополам разорвало. Тут словно у человека от давления немыслимого сразу все вены и артерии лопнули и кровь из них полилась, хлыстанула — бурая, тёмная. Лампочка дурацкая на потолке болтается. Обычная такая. Света от неё совсем мало. А болтается она, потому что сверху топот ног слышен. Сверху голос Чжэнси разъяренный: — Шэ Ли! — он залетает в подвал, ко всему готовый. Вперёд несётся, ни на что внимания не обращая. Шэ Ли поднимает с пола и тут же Кольт хватает, как и было оговорено. В кого целиться — не знает, но на прицел сразу же берет одного из охранников. Второго почему-то нет. А должен быть. Шэ Ли взгляд кровью замыленный на него поднимает и спрашивает заторможенно: — А второй где? — А… — Чжань отмахивается, смотря в упор на охранника, что с ними около машины разговаривал, глаз от него не открывает, с мушки не спускает, а тот столбом застыл. — Я его битой огрел, а этого не успел. Дыхание у него сбитое к чёрту. Дыхание у него рваное очень. На лбу испарина выступила, вена на нем вздулась и пульс там уже на сотни счёт ведёт. А Ли постепенно в себя приходит. — Врача того, со смешными усами, сюда вызови. И никому об этом кроме него не докладывай, все понял? — он к охраннику обращается, который с потерянным видом смотрит на отца Шэ Ли, что лицом вниз у ног Чэна лежит. В луже крови. Теперь уже собственной. Теперь уже эта кровь с него грехи смывать будет. Теперь уже этой кровью руки Шэ Ли по локоть. Родной, но такой далёкой. — Чжэнси, ты проследи за ним. Там. — Шэ Ли наверх указывает. И Чжань понимает, что их тут вдвоем оставить нужно. Понимает, что лишние они тут все. Он с прицела охранника снимает, опускает дуло Кольта в пол и выдыхает шумно. Выдыхает, как будто говорит: наконец-то всё закончилось. И в правду закончилось. Весь этот ад, в котором Шэ Ли восемь лет жил. Из которого выбраться ежесекундно пытался. Который в себе прятал, как хороший мальчик. А хорошим он никогда и не был. Он был шкодным и весёлым — права Кун Шуанг. Он наконец нашел в себе силы и победил зло в себе. Победил зло, которое гнилой ДНК в нём сидело. Выстрел, хоть и не прицельный был, но попал он в сердце. Туда, где чёрствое у отца всё, где гнилое. Откуда и сейчас гниль, кровью разбавленная, сочится. И тот не встаёт, не шевелится, не дышит даже. Тот умер уже, скорее всего. И Шэ Ли сейчас, пока он в шоковом состоянии, даже не жаль. Это пока. А потом ему время потребуется на осознание. И чувство вины грузом на всю жизнь его к земле щекой прижмёт. Но это потом, потому что если пули шальными бывают, то эта была во имя любви. Эта была во имя человека, очень сердцу дорогого, выпущена. Эта пуля единственно верным решением была, ведь отец Шэ Ли и слушать бы не стал. Вот и Шэ Ли его слушать тоже не стал. Так же как он поступил — радикально. Ну что, теперь ты гордишься мной, папочка? Теперь ты гордишься тем, кого ты вырастил? Я такой же. Я, может быть, хуже в сотни раз. И я сделал это ради того, кого ты у меня забрать хотел. Прости меня, папочка. Но ты тоже выбора никому и никогда не давал. Не дал и тут. Чжэнси вместе с охранником поднимаются по ступеням, и слышно, как тихо прикрывается дверь. Голоса их на полутонах слышны гулкие и не разобрать, о чём беседуют. Скорее всего, Чжэнси ему что-то поясняет. Не из пугливых он оказался. Он смелый. Не испугался ни крови, ни человека с ранением пулевым в самое сердце. Шэ Ли к Чэну поворачивается, который слюну перемешанную с кровью на пол сплёвывает. На нем едва ли можно живое место найти. Избитый весь, в кровоподтёках весь. На нем веревки эти, которые его по рукам и ногам связывают. На нем оковы и их снять поскорее нужно. — Левый ботинок. — хрипит Чэн, когда Ли к нему подходит сзади, пытаясь голыми руками веревки распутать. Тут узлы если не морские, то дьявольские уж точно. Они руки ему настолько перетянули, что пальцы и кисти уже синие, почти фиолетовые. Ли проверяет его левый ботинок, о котором зачем-то Чэн толкует. И понимает зачем, когда находит там небольшой нож складной. Открывает его и веревки режет аккуратно, чтобы кожу и так израненную не задеть. Чтобы Чэну больно не сделать. — Ты придурок. Ты такой конченный, блядь. О чем ты думал вообще, когда сюда сунулся? — шипит Шэ Ли, пока с остатками веревки разбирается. И старается назад не смотреть. Там ведь отец. Уже остывающий. Уже успокоенный. Уже не встанет, а по хребту всё равно мурашки от страха, что тот поднимется вот-вот и тут будет два трупа и один лишь выживший. Но он не встаёт. Не дышит даже. И как бы иррационально это не было — от этого легче. Это освобождение самое настоящее. От себя прошлого ради себя настоящего. Ради того, в кого его Чэн превратил. Ради того, кого сегодня Кун Шуанг обнимала и вплетала ему в волосы звёзды. — Честно? О тебе. — Чэн посмеивается слегка, заходясь тут же кашлем. И руки освобожденные растереть пытается. Но его кисти еле двигаются, повисли грузом мертвым синие-синие. Шэ Ли перед ним на корточки присаживается, сам его руки холодные растирает. Даёт ему то тепло, которым внутри распирает. Потому что нашел. Потому что жив. Потому что теперь никуда его не отпустит. И веревки эти, если понадобится, обратно на него нацепит. Чэн откашливается и на него глаза поднимает. Глаза, в которых нет больше холода и мглы. Глаза, которые мягким светом озаряют. — Если бы ты думал обо мне, никогда сюда не пришёл бы. — Шэ Ли злиться на него пытается. Но не выходит ничерта. Выходит его лишь к себе притянуть и в висок влажный от пота носом уткнуться. Сердце вот-вот из груди вырвется, ребра все к чёртовой матери разнесёт. Потому что жив-жив-жив. И большего для счастья, оказывается, и не надо. Спасибо, что жив, господи. — У меня был план. Но ты успел быстрее меня. Никому не говори об этом, мои ребята сейчас все следы уберут и главному я сам всё доложу. Тебя тут не было, понял? — Чэн говорит серьезно, его к себе прижимая, как самое дорогое что в мире найти только можно. — А дальше что? — страх под кожу дрожью проникает, в кровь просачивается, в каждую клетку. Потому что о дальше Шэ Ли и не думал. Он вообще ни о чём, ни о ком, кроме Чэна, и думать не мог. — Дальше ты постараешься об этом забыть. И будешь приходить ко мне в квартиру. Ты же с Тингом уже познакомился? — Чэн дожидается которого кивка и продолжает. — Ну вот. Мы будем гулять с ним. Заботиться о нём. Моя квартира необжитая. Там вещей не хватает. Твоих, Шэ Ли. И всё на места встаёт. Вся пустота с выдохом долгим и шумным выходит. Все дыры черные сворачиваются мгновенно, а на их месте новые звёзды зарождаются. Все правильно становится, как никогда. Ли к губам его своими прикасается мягко, слизывает с них кровь, боль его слизывает. И знает, что дальше будет. Что будет долго. Будет счастливо. И главное — вместе.