Protect Me

Звёзды сегодня такие большие и близкие. Они ярко слепят глаза до того, что Ли приходится рукой их прикрыть и прищуриться. Звёзды сегодня где-то вне вселенной. Вне всего. И внутри Ли. И как это чёрт возьми возможно — он не знает. Но он каждой может коснуться. Он каждой может обжечься. Холодом их обжечься. Потому что эти звёзды не греют, они льдом охвачены многовековым. А он среди них теряется. В каждую из них всматривается ища что-то. Кого-то. Важного очень кого-то, без которого жизнь надвое раскалывается уже. И больше не склеить ее никак. Ни клеем, ни скотчем, ни пластырем даже. А расколы ему не нужны. Ну совсем вот. Он и сам раскол один огромный в душе носит. Ещё одного точно не переживёт. Такие расколы убивают медленно, мучительно. Заставляют томиться от ожидания: ну когда же… Когда конец уже, а? Я устал. Так сильно устал, что сил совсем нет. Прикурить хоть дайте. И пластырь на раскол этот зверский. Не заклеет, так хоть в нём останется. Это на сон похоже. Не на кошмар. И не на хороший. На тот, который интересный очень и после пробуждения его все запомнить пытаются. Ещё бы — среди холодных гигантов ходить, обжигаться. Чёрные дыры внутри себя им показывать, от которых целая вселенная дрожать начинает. И говорить тоном, сбитым вниз, успокаивающим: не беспокойтесь, эти чёрные дыры не о вас. Не за вами они. Они меня пожирают. А вас не тронут. Это на сон похоже, потому что из тьмы появляется свет. Свет, который Шэ Ли с десяти лет не видел. Свет, который в себе сберечь пытался. Свет, который его удерживал всё это время на плаву. Ко дну уйти не давал. Свет, который в конце концов его к Чэну привёл — Ли уверен теперь. И это ярче солнца. Это ярче любой из планет, которые отблески солнца на себе ловят и светят другим. Этот свет мягкий, давно потерянный. Он любовью в сердце отдаётся. Тяжёлой утратой его разрывает. Он расколы внутри все мягко освещает, прогоняет внутренних демонов подальше, чтобы не мешались. Чтобы не возвращались уже никогда. И никогда это уже — на совсем. Свет мягко расколы изнутри лечит. — Как же ты вырос, мальчик мой. — и голос этот — добрый, тихий — тоже лечит. У Шэ Ли ком в горле упрямо не проходит. Не протолкнуть его. Не вытолкнуть. Он за горло хватается, кадык потирает, ведь его сейчас выдавит этой болью утраты, которую он забыть всё никак не может. А к нему, расставив руки для объятий, идёт она. Идёт его боль. Его спасение. Его потеря страшная. Лучшее, что с ним в жизни случалось. Мама — Кун Шуанг… — Шэ Ли наконец удаётся хрипло выговорить её имя. — Я так скучал. Он тоже руки расставляет и боится-боится-боится, что стоит лишь к ней прикоснуться, как она испарится, исчезнет, пропадёт, дымкой в руках распахнутых окажется. Окажется воплем больного воображения. Отражением больного сна, где Ли один лишь во вселенной, среди обмороженных звёзд, которые слепят светом ледяным. Которых сейчас согревает тепло Кун Шуанг. И она не испаряется, не исчезает. Она тут, и она его обнимает. Как много лет назад. Как в самый счастливый день в его жизни, когда она рядом была. И она теплая такая. И родная такая. И от нее пахнет выпечкой свежей и травами полевыми. И свет её — Шэ Ли поглощает, успокаивает. Он вздыхает судорожно, утыкается носом ей в макушку, ведь выше стал. А она лишь по спине его хлопает мягко, как в детстве, когда ему было больно. Он лишь к ней обратиться мог. Сейчас он вырос. И ему больно. Очень. Так — ещё никогда не было. Внутри лезвиями изранили всё. Внутри столько гематом, что их не сосчитать уже. Внутри бардак из крови, костного крошева, жгутами органов скрученных и боли на бесконечность помноженную. Потому что Чэна навсегда у него забирают. А он отдавать его не хочет. И с бесконечностью борется. С собой. С миром всем за него борется. И бороться не перестанет. А в руках её — крошечных, — хорошо так. Ли спокойствием кроет. Она ведь маленькая совсем. Она всегда такой была, но когда ему было десять — он таких вещей не замечал. Когда ему было десять — он к её заботе тянулся. Когда ему было десять — он видел её в последний раз. Когда ему было десять — она умерла. Когда ему было десять — умерла бо́льшая часть его. — И я скучала. Очень. — Кун Шуанг чуть отстраняется, чтобы Шэ Ли осмотреть взглядом, полным любви. — Всегда рядом с тобой была. В ней любви столько, что Шэ Ли захлебывается, но ко дну не идёт. Эта любовь правильная, воскрешающая. Эта любовь опеки и поддержки преисполнена. Это та любовь, которую Змей от родителей никогда не видел. У них какая-то своя — больная, израненная, убитая почти. Они её сами разрушили и разруху эту в сыне своём поселили. И тут, среди звёзд, среди его собственной вселенной — обмороженной, охваченной льдами, — Кун Шуанг. Мама. Она садится прямиком в этой пустоте, разрушая её. А Шэ Ли на неё чуть не с открытым ртом смотрит — эта женщина на всё способна. Во тьме — свет найти. В нём, темном и разломанном, своего маленького мальчика найти. Найти себе место в этой темной и глухой вселенной. Он осторожно рядом с ней присаживается. В пустоте. Во тьме. И это странно так — сидеть во вселенной. Наблюдать за ней отсюда. Как где-то вдали зарождаются новые звёзды вспышками яркими и опасными. Как где-то вдали погибают взрывами другие звёзды. И думает, что тут тождественно всё: кто-то уходит, а на смену им зарождаются новые. Которые тоже уйдут в своё время. И так будет до скончания веков. Пока не уйдет сам Ли. Но уходить ему ещё рано. Пока он Чэна не найдёт — рано. И хочется как раньше. Как в детстве хочется, когда они с Кун Шуанг на углу около дома вот сидели. Шэ Ли уже не задумывается, что они в пустоте и глуши космоса место себе нашли. Он просто ложится и опускает голову на её ноги, смотрит за тем, как она увлечённо за сменой звёзд наблюдает. Этот круг нескончаемый. И образ её тоже, кажется, нескончаемый. Потому что она такая же, какой Ли её помнит. Живая-живая-живая. — Ты ушла, и я просто… — он пытается произнести то, что хочет до неё донести. Но донести нужно так много. Всю свою жизнь после неё — донести нужно. И как её в слова уложить — не знает. Потому что её лишь в вой нечеловеческий укладывать. Её лишь в крик разрушительный, который разломы в нём покажет. Её лишь в жалкий скулеж, потому что без Кун Шуанг жизнь стала адом. Он без неё стал кем-то другим. Его жизнь сломала. Его жизнь сделала тем, кем он быть не хотел. Бесчувственным сделала и равнодушным к другим. Но когда случился Чэн… — Ты просто решил, что ничего не чувствовать будет лучше. — она пальцы тонкие в его волосы вплетает, всё ещё смотря на звездопад. — Я всё понимаю. Ведь тебе велели быть не тем, кем ты являешься. Мальчиком хорошим, — опускает на него взгляд улыбчивый. — А ты у меня всегда шкодливым был. Я помню. И ты был не тем. Ты в себе себя спрятал, Ли. Взгляд ее серьезным становится. Строгим почти. И через строгость столько любви прорезается, господи. Столько сожаления о том, что рядом она быть не смогла. Столько её боли личной с его болью мешается. Она огненным шаром внутри Ли растёт, разрастается, сжигая всё живое на своем пути. Изнутри Ли сжигая. Сжигает даже дыры чёрные. Сжигает в нём всё плохое. Сжигает прежнего Змея, который безразличным был, шанса ему на оправдание не оставляя. Оставляя лишь чувства эти плотиной прорванной. Которых много. От которых по привычке спрятаться хочется. Только тут не спрячешься, в космосе открытом. От себя самого в себе не спрячешься. От себя самого нигде не спрячешься. И не убежишь. В догонялки сам на сам играть не получится. Потому что ты уже заранее проигравший победитель. И пора заранее сдаваться. Пора признать — чувств много слишком и с ними как-то справляться надо. Пора ответственность эту на себя брать. Их под контроль брать, хоть и страшно это. Ради Чэна — надо. Он ведь весь этот бардак в душе устроил. Он ведь… — А он вскрыл всё это. Ты ведь видела его? — Шэ Ли так хорошо сейчас. Сейчас — на ногах Кун Шуанг так удобно. Сейчас можно немного расслабиться. И позволить себе побыть собой. Тем десятилетним мальчишкой, у которого в груди никогда не было разлома. Тем восемнадцатилетним парнем, у которого внутри места живого нет, ведь в гематомах и переломах закрытых всё. Просто расслабиться. Просто вместе с ней на звёзды падающие посмотреть. Просто вместе с ней на звёзды снова зарождающиеся посмотреть. Просто с ней поговорить, как раньше. Потому что он мечтал об этом восемь лет. Восемь лет каждую ночь ждал её во снах. И пришла она лишь сейчас. Сейчас, когда Шэ Ли на перепутье. Сейчас, когда решение самое сложное в жизни ему предстоит. Когда в сумке заряженный на полную обойму Кольт греет даже через ткань. Когда Шэ Ли сам заряженный на поиск Чэна, даже если ему этот кольт использовать придется. — Видела. Тот, с кем у тебя связь душ. — Кун Шуанг хитро на него поглядывает, опустив голову. — Я давно за ним наблюдала. Он тоже был потерян в себе. Но вы друг друга вывели из оцепенения, в которое вас кто-то очень не хороший загнал, не так ли? И всё она знает. Ей даже слова не нужны. Ей стоит лишь Шэ Ли в глаза посмотреть, чтобы всё понять и без слов. И Чэну так же. Они без слов друг друга. Когда души связаны — все слова лишними становятся. Всё лишним, кроме двоих становится. Все лишними становятся. Когда в личной вселенной всего лишь двое оказываются. И Ли только сейчас понимает, почему в его вселенной всё вековыми льдами охвачено. Тут Чэна не хватает. Его света личного. Его Марса. Ведь вместе с ним оживёт тут всё. И звёзды падать, умирать больше не будут. И Ли внутри умирать больше не будет. — Мне трудно с этими чувствами жить. Они меня окружили, их так много, что… — он запинается, когда видит, как Кун Шуанг протягивает руку и снимает с небосвода одну звезду, как будто это так просто. Так невозмутимо, точно так всегда можно было делать, а глупые люди просто не догадывались. Словно это из разряда обычных вещей. Быть может, за той гранью, где теперь живёт Кун Шуанг — это и возможно. А для Ли — настоящее потрясение. Он уже забыл, о чем говорил, потому что звезда в её руке совсем крошечной кажется и светит всё так же ярко. А она беззаботно звезду эту в его волосы вплетает. И не обжигается она. Не жжется звезда. Повисает в волосах, словно там её место всегда и было. И это потрясающе. Рядом с Кун Шуанг всегда всё казалось потрясающе простым и понятным. Она всегда совершает магию без магии. Она единственная научила Ли любить. И он любовь эту на долгие годы потерял. А потом встретил Чэна. И нашел свой Марс. И, быть может, Шэ Ли не утверждает, но и то заветное, что люди всю жизнь ищут. Любовью они это называют. А он пока не называет это никак, потому что Чэн ушел навсегда. И из лап этого «навсегда» его ещё высвободить надо. — Страшно. Я понимаю. Это только по началу страшно. Тебе ведь с каждым из похороненных чувств справиться надо. Каждому в душе место найти и туда уложить. На место. И ты справишься. Ты всегда справлялся. Кун Шуанг груди его касается, где сердце разрывается. Где сердце ребра выломать решило. Где сердце под её рукой узкой, с пальцами тонкими, успокаивается. Оседает. Передышку себе и Шэ Ли даёт. Не бьётся больше о ребра, не скалится, не разрывается. Сжимается спокойно, кровь качает и не болит почти совсем. Вот она, Кун Шуанг. Вот она — мама. Не зря все мы в детстве со шрамами к мамам бежали. У них руки волшебные. Они шрамы и боль себе забирали через прикосновения мягкие и поцелуи в макушку. С теми, что у Шэ Ли сейчас, к Кун Шуанг обращаться стыдно. Он весь в шрамах внешних и внутренних. Он весь больной изнутри и снаружи. Он весь изломанный. И она видит это. И она принимает это. Понимает это. Касается его кистей, целует порезы. И ком в горле ещё больше становится. Он чувствует, что недостоин такой безоговорочной любви. Только есть одна простая жизненная аксиома: мамы принимают нас с любыми шрамами. Какими бы мы больными и плохими не были. И они всегда эти расколы зияющие страшно, шрамы давно прогнившие, в себе укрывают. И любят. Любят безоговорочно. Любят просто так. За то, что мы есть. Шэ Ли чувствует, как по щеке скатывается слеза непрошенная. И это не он плачет, нет. Это сердце его. Оно плачет. Оно в рыданиях и благодарности исходится. Это мудрое, наполненное чувствами, сердце. — Это звучит просто. — Шэ Ли улыбается ей искренне, как не улыбался ещё никому вот уже восемь лет. — Жаль, на деле сделать это сложно слишком. Но ты права, Кун Шуанг, я могу справиться. Она ему уверенности придаёт. Она рядом. И пока он чувствует её — всё он сможет. И это так странно, так непривычно, так потрясающе — чувствовать поддержку такую мощную. Которую лишь от мамы получить можно. Он настоящей мамы. От Кун Шуанг. — Перед тобой сейчас выбор сложный. Семья или твой человек. Ты ведь помнишь, что семьёй могут быть и те, кто по крови нам семьёй не приходятся? Те, к кому нас звёзды привели. Со звёздами ведь бывает раз и навсегда. — Кун Шуанг мечтательно на небосвод смотрит. Она знает о чём говорит. Она — семья его. Она смогла ему слова свои ещё восемь лет назад доказать. И истин жизненных не открыла. Но уверенности придала. И теперь Шэ Ли знает что делать. Осталось понять, где это самое дело делать нужно. — Я понимаю о чём ты. Только где мне его искать? Я уже с ног сбился. Я у всех спросил. — Шэ Ли переносицу потирает устало. Он устал, как никогда. Он устал в одиночку бороться. Он забыл, что не один. С ним Кун Шуанг, которая внутри его личной вселенной навсегда поселилась. А ещё, что неожиданно, Чжэнси с ним. Они за разных людей — одинаково борятся. Они за разных людей жизнью пожертвовать готовы. Он ждёт Шэ Ли, и к нему возвращаться туда пора. К делу приступать пора. — Ты не спросил у главного. У себя, Шэ Ли. Твоё сердце, которое сейчас от эмоций разрывает, знает точно. Спроси у себя. — Кун Шуанг снова его сердца касается. — Только ты способен к нему без карт и подсказок прийти. Сердце — лучший навигатор. Не отвергай его. И её слова как заклинание звучат. В ушах плёнкой заевшей, когда Шэ Ли голову поднимает, сонно оглядывается и понимает, что на могиле ее уснул. Навигатор стучит о рёбра гулко. Шэ Ли плиты холодной, надгробной касается, благодаря её. Она ведь глаза ему открыла. Сердце его открыла. Которое теперь действительно как навигатор действует. И Шэ Ли знает куда ехать. Просто знает. Он встаёт с убранной дорожки, на которой ни пылинки нет, благодарно оборачивается и улыбается печально: до встречи, мама. По пути к машине отряхивается, ведь прямо перед её плитой уснул. И она, наконец, пришла к нему. И пусть во сне — даже за это уже стоит кого-то там наверху благодарить. Идёт шагом быстрым. Шагом уверенным, потому что знает, куда они с Чжэнси поедут сейчас. И опасно там. Темно там. Но Чжэнси не отговорить. Шэ Ли дверь водительскую открывает, усаживается на сидение, смотрит на Чжэнси, который тоже уснул, уткнувшись виском в стекло. Руки на груди сложил. Долго Шэ Ли, наверное, ждал. И не беспокоил. Только за это ему хочется спасибо сказать. Да и за то, что Шэ Ли в одиночку не придется ехать в место страшное — тоже поблагодарить хочется. Шэ Ли ключ зажигания поворачивает и музыку сразу же скручивает на ноль — быть может, Чжаню сейчас тоже кто-то очень нужный снится. Кто-то, кто его к верному решению приведёт. Кидает взгляд на сумку свою, где Кольт заряженный. Она прямо на коробке передач. На себя её сгребает, чтобы к Кольту поближе. Чтобы потом всю свою решительность не растерять. Он тяжёлый такой. Тяжестью этой на ноги давит. На мозги давит, потому что Шэ Ли в людей никогда не стрелял. Но раз Чэн ему Кольт доверил — придётся. Ради него же. Ради вселенной, вековыми льдами схваченной. Ради её воскрешения. Ради мальчишки обычного. Ради цели, такой больной и важной. Ради себя в конце концов. Он в руль вцепляется до хруста обивки и выворачивает с кладбища в другую от города сторону. В сторону, куда собственный навигатор указывает. Самый точный и мощный навигатор. Куда сердце волоком тащит. Через полчаса машин на дороге становится всё меньше. Леса — всё больше. Через полчаса Чжэнси нос морщит, потирает его и глаза открывает. Ничего сначала не говорит, осматривается. И видно — дорогу не узнаёт. — Куда мы едем? — спрашивает без намека на подозрение, голосом всё ещё сонным. — В логово зверя. — Шэ Ли хотелось бы, чтобы это звучало как шутка. Но ничерта это не шутка. Это самая настоящая правда, не разбавленная ни каплей лжи. — То есть? — Чжань смаргивает сон окончательно и на Шэ Ли вопросительно смотрит, а потом руку протягивает, пальцем в его волосы тычет. — Это что? Шэ Ли на ощупь рукой тянется, ощупывает непослушные пряди, среди которых находит веточку тонкую. Чуть притормаживает, когда к глазам его подносит. Цепенеет на пару добрых минут, когда узнает в цветке орхидею — любимый цветок Кун Шуанг. На том самом месте, куда она ему звезду вплела. Внутри сразу же разливается тепло, которые тревогу собою топит. Которое всё собою топит. Которое уносит волнами мощными неуверенность куда-то за пределы его личной вселенной. — В охотничий домик моего отца. — он педаль газа вжимает, удовлетворенно ловя рёв мотора через открытое окно. Ловит запах леса, ловит себя на мысли, что он готов. Действительно готов. Свет свой защищать. Вернуть его в свою вселенную. В свою реальность обратно. На своё место. — Охраны там много? — Чжэнси напрягается мгновенно, нащупывая слева от себя биту, которую он на всякий случай прихватил. Он на серьёзное настроен. Он понимает, что бита ему против стволов мало чем поможет. Но он тут, на переднем пассажирском, тоже преисполненный уверенности, несётся на скорости бешенной, защищать то, что ему дорого. И он готов. Хоть с голыми руками — готов. Шэ Ли никогда бы не подумал, что он с Чжэнси хоть в чем-нибудь сойдётся в этом мире. Но они вместе теперь одним делом повязаны. — Думаю, нет. Он там бывает в одиночку. Максимум пара человек охраны. И, Чжэнси? — Шэ Ли к нему поворачивается, искоса лишь за дорогой наблюдая. — Ты когда-нибудь стрелял? Тот память напрягает, нащупывает там нужное. Информацию переваривает. Головой сам себе утвердительно качает и произносит: — В мишени. В тире. Считай, нет. Но если понадобится, то ради Цзяня… — он горло прочищает, понимая, в какой пиздец ввязался, но всё же продолжает. — Я смогу. — Отлично. Кольт будет у меня. Но если меня вырубят — стреляй без раздумий, понял? — Змей заезжает на подъездную дорожку к небольшому летнему домику, который их семье никогда и не нужен был. Шэ Ли и сам тут пару раз всего бывал, когда отец его с собой на охоту брал. И строго говорил: не заходи в подвал. Когда говорят вот так — зайти хочется ещё больше. И когда отец однажды задерживался, а Шэ Ли остался в доме один, он с придыханием открыл подвал, ожидая увидеть там что-то невероятное или волшебное. Потому что ему было тогда всего одиннадцать. Ему интересно было. Вот так порой детский интерес может приводить ко взрослым травмам. Когда заходишь туда, куда тебя не просят. Куда заходить строго-настрого запрещают. Но ты заходишь. Заходишь и видишь кровь по всему подвалу. Следы рифлёной подошвы, которые в бурой, уже застывшей крови навсегда остались. Видишь, что кровь затереть даже не пытались. Видишь стул, тоже кровью забрызганный, обычный такой, деревянный. А с него веревки плетённые, жёсткие, алой пропитанные, свисают. Видишь и, задержав дыхание, дверь запираешь. И в себе то, что видел, запираешь. И никогда больше в тот дом ни ногой. А теперь сердце только туда ориентиром и указывает. В подвал. В тот, где крови сейчас наверняка тоже много. В тот, куда заходить запрещено. Охраны снаружи всего два человека. Патронов у Шэ Ли всего семь. Змей выдыхает, когда около его окна оказывается охранник, который завидев его тут же по струнке вытягивается и басит в открытое окно: — Простите, но никого впускать не велено. Парень перед Ли крепкий. На кобуре, что на бедрах, висит пистолет. Чёрт разберёт какой — кобура плотная, из кожи черной. Парень соображает с кем разговаривает, поэтому за оружие не хватается. — Мне можно. — отрешённо бросает Шэ Ли, пронзительно его оглядывая с напускным раздражением. А самого трясёт от страха перед предстоящим. Перед подвалом, в который входит нельзя. Перед тем, что снова увидеть там придется. Перед тем, на чьи похороны придется заявиться, если он туда не ворвётся. И если ворвётся — тоже. Тут без смерти не обойдётся никак. Тут на карте слишком многое. Шэ Ли сейчас ва-банк идёт. Всё или ничего. Чэн или пропасть и существование вне мира — внутри себя. Внутри себя, полностью сломанного и израненного. — Прошу прощения. Но ваш друг… — охранник указывает на Чжэнси, который ему лишь хмурится. И не боится его — видно. Он уже в рукопашную готов. Он на всё готов. Он тоже ва-банк пошёл. Шэ Ли хмыкает недовольно охраннику, поворачивается к Чжэнси, за шею его перехватывает и к себе тянет. — Отвлеки их. И если выстрелы услышишь — беги в подвал, он сразу возле главной лестницы находится, дверь справа. Сразу как меня найдешь — стреляй. Защити того, кто больше всего в этом нуждается. — шепчет ему на ухо. Шэ Ли отстраняется, по ошарашенному взгляду Чжэнси убеждаясь, что он всё верно услышал. И пусть для охраны это и выглядело странно — так даже лучше. Они тоже чуть не в оцепенении пропускают его в дом. В собственность, которая Шэ Ли принадлежит тоже. Они не могли не пропустить. Чжэнси из машины выходит и разговор с ними начинает о чем-то. О чём — Шэ Ли уже не слышит. В голове пусто совсем и кровь в висках глушит всё — звуки лишение скрадывает, кроме тех, что из подвала доносятся. Там возня непонятная. Там громкий голос отца, который в ненависти выкрикивает что-то. Там удары глухие. Там крик чей-то, болью пронизанный. Шэ Ли вытаскивает Кольт, снимая его с предохранителя, и отбрасывает уже ненужную сумку прочь. И все как в замедленной съёмке. Весь мир замирает, а Шэ Ли пробирается в подвал, который незапертым оказался. Он хотел бы двигаться быстрее, но собственное тело таким медленным оказывается. Оно за мыслями не успевает. А потом… Потом все слишком быстро происходит. Шэ Ли видит двоих — отца своего и Чэна в крови всего, связанного, на полу на коленях перед отцом поставленного. Ярость прорывается и застревает в глотке немым рыком. Потому что отец Чэну удар за ударом наносит и ничерта вокруг не замечает. Кровь в кипящую лаву. Мысли к чёрту. Тело само по себе движется, нацеливаясь и стреляя, вырубая вместе с оглушительным выстрелом все остатки разума, ведь перед глазами красная пелена. Ведь перед глазами красная дымка из пороха и крови чужой, но такой родной. И кричит кто-то на фоне. Истошным криком заходится, а у Ли глотку саднит. У Ли всё тело подкашивает, когда он понимает, что это его крик. И кровь родная на руках…