From Grace | Неблагодать

Парк стоял в гостиной и смотрел, как Траун и слуги спускаются с террасы на крыше. Вид у них был несколько ошеломлённый, и у Парка нехорошо засосало под ложечкой. Ото всей группы так мощно несло алкоголем — трудно было сказать, кто пил, а кто нет. Первыми прошли мимо Парка младшие слуги, поглядывая на него украдкой, виновато. За ними Сурта, и в её взгляде было нечто иное: безмолвная благодарность, облегчение от того, что Парк наконец явился, мольба какая-то — точнее он сказать не мог. Он смотрел вслед ей, пытаясь соображать, и повернулся к лестнице как раз вовремя, чтобы увидеть гранд-адмирала Сина и мятежницу-террористку. Мятежница с любопытством взглянула на Парка, не задерживаясь, мимоходом. Она явно его не узнала, и этот факт — что она теперь здесь живёт и ещё не видала его голографий — задел Парка больше, чем он готов был признать. — Восс, — Траун оставил Геру, ступил к нему; мгновение колебался, глядя на Парка, а затем обнял его и прижал к себе. Объятия мягкие, тёплые и расслабленные. Как на него не похоже. Парк обнял его в ответ, прильнул к нему и закрыл глаза; пальцы впились в китель Трауна так, что заныли ногти. Этот жест, несдержанный, хоть и полный достоинства, Трауну совершенно не свойствен. Списать бы на опьянение — от его губ разило спиртным — но Парк так не думал. Прижал его к себе, услышал вздох, почувствовал родное тёплое дыхание на коже. За плечом Трауна его ждал настороженный взгляд Геры. — Капитан Синдулла, — приветствовал её Парк. — Я видел вас в голограммах. Гера посмотрела на его правую руку, лежащую на спине Трауна меж лопаток, успокаивающе и властно. Траун очнулся, чуть отстранился, и Гера снова подняла глаза на Парка, с пониманием. Ага, заметила кольцо — и знает, что оно значит. Это почему-то не смягчило горечь от одного её вида. Не до конца. Парк знал, что его терзает не ревность. Он с самого начала полагал, что Траун когда-нибудь найдёт себе в Империи жену и станет мужем и отцом. От самого Парка семья ждала того же. И раз уж Трауну суждено найти себе пару, — признал Парк, глядя сейчас на Геру, — то он нашёл подходящую. Лётчица, боевой командир, женщина сильная и опытная. Но он привык думать о Гере как о типичной повстанческой пропаганде плоским мазком по бетону, быстром граффити в городах войны — и теперь, представ перед ним во плоти, она казалась всё тем же образом без глубины. Слишком уютно чувствовала она себя здесь, в доме врага, слишком легко. Она смотрела на кольцо Парка с бесстрастным детским любопытством и встретила его взгляд без намёка на ревность. Парк отстранился от объятий Трауна, но в то же время держал его за руки, не отпуская. — Нам нужно поговорить, — он игнорировал Геру и остальных. — Конечно, — немедленно согласился Траун. Повернулся к Сурте и указал на Сина. — Сурта, проводи, пожалуйста, адмирала Сина в его спальню. Всем остальным доброй ночи. Гера? Женщина тут же шагнула вперёд, как солдат, вызванный командиром из строя, или слуга на хозяйский зов. Парк глянул вниз, на руки Трауна, стиснутые в своих, и с дрожью увидел, как Траун высвободил одну и протянул её Гере. Та ухватилась за него, как за спасательный трос. Она держала одну руку Трауна, Парк другую. — Ничего, если ты проведёшь ночь одна? — спросил Траун. — Конечно, — Гера открыто, нежно улыбнулась. Она встала на цыпочки и одарила Трауна кратким, полным любви поцелуем, приникла на миг устами к его устам — а затем оставила их, едва заметно кивнув Парку. Она смотрела на него, как на обычного гостя, друга, а не того, кто был её мужу старшим любовником, спас Трауна из изгнания, способствовал его росту как офицера и рука об руку прошёл с ним весь путь. Слуги вышли; Сурта увела пьяного гранд-адмирала. В молчании Парк снова посмотрел на руку Трауна в своей. Прикусил губу. — Траун… Тот повернулся к нему с открытостью в лице, чуть хмурясь, и указал на сиденье у окна. — Садись, Восс, — мягко сказал он. — Ты чем-то встревожен. Встревожен? Парк невесело фыркнул, позволил Трауну за руку подвести себя к подоконнику. Так естественно и в то же время так странно: они уселись в привычной позе, так, как всегда здесь сиживали до отлёта Парка: лицом друг к другу, спиной к стене, переплетя друг с другом согнутые в коленях ноги. Так оба они умещались на сиденье, созданном для кого-то не крупнее Геры. Небрежно, нежно касались друг друга, беседовали, читали или отдыхали, глядя, как проходит день. Теперь Парк вглядывался в давно знакомое лицо Трауна — выпивка придавала ему открытость. Траун же, в свою очередь, изучал его. Парку не нравилось то, что он видел. Он помнил лицо из полученных голографических сообщений: кости обозначились под тонкой, ломкой кожей, щёки впали, под глазами тени. Сейчас Траун выглядел почти так же, но в его позе сквозил намёк на отчаяние, глаза полыхали жаром. Он казался больным; судя по тому, как увивались вокруг него слуги и как пытался о нём заботиться Син, Парк далеко не первый, кто это заметил. Он глубоко вздохнул и отвёл глаза. — Интересный способ содержать пленных, — сказал он бесстрастно, глядя в окно на склон Манараи. — Хоть и не уникальный. Своенравная тви'лекская мятежница становится вдруг прилежной женой и домохозяйкой — какой имперец с горячей кровью не мечтал о подобном? — Восс, — сказал Траун. В одном этом слове звучало столько оттенков и невыразимых чувств, что Парк не мог бы дать им имена. Он снова обратил взгляд на свет лун и на мерцающие валы снега за окном, пытаясь успокоить душу. Повернулся к Трауну, увидел на его лице жёстко подавленные чувства. — Что, я неправ? — собственный голос казался Парку чужим. — Сам знаешь, нет. — Правда? Траун бросил ему измученный взгляд, но тут же снова свернул всё внутрь, спрятал и отвернулся. Он смотрел в окно, как только что сам Парк, с лицом замкнутым, но не совсем деревянным — не мог справиться с лёгкой дрожью чувств, рвущихся сквозь привычную маску. — Это единственный способ её спасти, — сказал он, тихо и странно. Стиснул зубы. — И она здесь счастлива. Это её выбор. Парк вспомнил, как Гера смотрела на Трауна: вся обожание, ни тени беспокойства, словно не видит, как он изменился. Так смотрит на своего мужа новобрачная, вчерашняя невеста; сообразительная пленная мятежница должна бы смотреть не так на того, кто её пленил. Разумная, наблюдательная жена уж точно иначе смотрит на мужа, который явно потрёпан. И как смотрел на Геру сам Траун — отчаянным, лихорадочным взглядом, исполненным боли... — Что ты сделал? — онемелыми устами спросил Парк. Он видел, как маска Трауна треснула и распалась. Видел, как Траун было к нему подался: в глазах тревога, губы приоткрыты, словно хочет рассказать. Видел, как он подавил порыв и одарил Парка улыбкой, ласковой и дразнящей. Склонил голову, дёрнул за штанину — жест любящего, без души. — Ты прилетел не просто наверстать пропущенное, — с фальшивой застенчивостью заявил Траун. Парк ощутил горечь на языке. — Тебя так долго не было. Расскажи мне всё, Восс. Что с твоей миссией? Что ты нашёл? — Датапад в шаттле, — сказал Парк. Слова прозвучали грубо; он кивнул в сторону ангара, представил, что Гера подслушивает, непроизвольно стиснул зубы. — Пришлю тебе отчёт утром. Ты поделишься им с ней? — При чём здесь это? — В глазах Трауна немое, извращённое веселье. — Ты ей часом не завидуешь? Завидовать террористке-мятежнице, военнопленной? Это было настолько оторвано от реальности — у Парка похолодело в груди. Он сглотнул комок в горле. — Нет, — сказал он так тихо и глухо, что улыбка на лице Трауна дрогнула и пропала. — Я беспокоюсь. Траун… — он запнулся, подался вперёд, и Траун тут же снова от него закрылся. — Во что ты вляпался? У этой женщины мозги промыты. Траун резко отвёл глаза. Опустил руки на колени, но напряжение пальцев не дало жесту сойти за небрежный. — Она сама не своя, — шепнул Парк. — Ты сам не свой. Разыгрываешь тут семью с пленной мятежницей, изображаешь примерного мужа, будто бы всё в порядке. Посмотри на себя. Ты распадаешься по швам. Тень улыбки. — Со мной всё в порядке, — сказал Траун. — И с ней тоже. — Он обратил к Парку ту же снисходительную, непринужденную маску, что и раньше. — Ты правда думаешь, что я так легко развалюсь? — Легко? — Парк выпрямился. — Нет. Вовсе не так легко. Чтобы ты развалился, нужно немало. Изгнание, например. Оставленность. Одиночество. Верно? Траун отвернулся снова. Взгляд его был прикован к окну, к нимбу искусственного свечения за кромкой гор. Парк наблюдал, отмечал все сокрытые тени чувств на его лице. Вокруг глаз Трауна от напряжения легли морщины, губы были сомкнуты и сжаты; слово «изгнание» нависло над ним тучей — куда тяжелее, чем раньше. — Она беременна, — резко сказал Траун. У Парка замерло сердце. Сюрреальность ситуации обрушилась на него ледяной водой. Это было настолько на Трауна не похоже, что Парк едва узнавал сидящего перед ним человека. На миг почудилось: это просто одетая в кожу Трауна тень, выползень из ночи. Влюбиться так с бухты-барахты, капитулировать перед собственным одиночеством, запереть здесь женщину как в клетке, якобы ради её защиты... Это не Траун. И Траун. Парк был настолько сбит с толку и так расстроен, что голова заболела. Глаза жгло будто огнём. — Мы венчаемся послезавтра, — сказал Траун, отстранённо и бесстрастно. — Службы уведомлены. К нам пришлют чиновника провести брачный обряд. Будет скромная свадьба, только она и я. — Он неуверенно посмотрел на Парка. Тихо добавил: — И ты. Если хочешь. Взгляд Парка оледенел. — Император знает? — Знает, — Траун невесело улыбнулся уголком рта, оскалил зубы; он ничего больше не добавил, в том и не было нужды. Парк тут же представил, как это было: Палпатин утешает Трауна, пока его, Парка, нет; даёт советы; странная, тёмная его аура царит в зале. Выползень в маске Трауна. Тень из ночи, одетая в его кожу. — Значит, Император знает, — на щеке Парка дёрнулся мускул. — Император одобряет. Как насчёт твоего окружения? Гранд-адмиралы тоже одобрили? Траун склонил голову в неоднозначном жесте. — А Гера? После того, как ты убил её команду? Её любовника? Её семью? Траун сидел молча, с жёстким напряжением в плечах. Свойственные человеку движения, то, о чём он обычно не думал, сейчас давались Парку с трудом: моргать казалось неестественно, дыхание ощущалось вынужденным и лишним, глотать стеснённым горлом стало вдруг непросто. — Ты собирался рассказать мне? — спросил он. Пауза. — Конечно, — лицо Трауна казалось резной маской. Может, он и не лгал. Вероятно, не лгал; не стал бы Траун скрывать от Парка такую тайну. Но что-то в нём желало скрыть, это ясно. Он как можно дольше откладывал этот момент; позволил Парку прилететь сюда, не зная, что происходит, прервать их траурный ритуал на крыше — позволил узнать самому. Нервная тяжесть в желудке Парка перешла в жжение. Он встал на колени, положил руки Трауну на плечи, пытаясь поймать его взгляд. — Ты знаешь, здесь что-то не так, — мягко, настойчиво сказал он. — Та церемония на террасе, Траун — я видел, когда приземлялся. Это были похороны? Траун не отрывал глаз от окна и ночи. Парк понял, что он не способен сейчас ответить — он вообще терпеть не мог говорить, не разобравшись в самом себе, прежде чем открыть рот. Траун держал слова под замком, кусая щеку изнутри. — Она потеряла всех, — прошептал Парк. Руки его лежали на плечах Трауна, пальцы казались бледны на фоне чёрной одежды. — Ты всех у неё отнял. Двадцать минут назад она оплакивала их рядом с тобой — но если бы я не видел этого собственными глазами, мне бы и в голову не пришло. У него кончилась энергия. Он отстранился, позволил рукам соскользнуть с плеч Трауна ниже, к локтям, а затем просто упасть без сил. — Когда вы спустились, смеясь, улыбаясь друг другу, будто на вечеринке… — пробормотал он. — Видно было, что скорбь ещё на тебя давит. На Сина тоже. Даже на слуг. Но не на неё. Траун чуть отвернул голову к окну, пряча глаза, скрывая выражение лица. — В ней будто больше ничего нет, — сказал Парк. Он вспомнил лицо Геры, то, как сияли её глаза, как она следила за Трауном, каждым его движением. — Её прошлое не имеет значения. Исчезла сама её воля. Всё это будто сгорело дотла, и для неё остался только ты. Что ты с ней сделал? Что-то плохое? Ты причинил ей вред? — Нет, — едва слышно сказал Траун. — Я был осторожен. Это теперь неважно. Я сделал, что нужно, она это приняла. И мы с нею счастливы. Так это хуже, чем просто «да». Он был осторожен; ей понравилось; и неким непостижимым образом всё ещё нравилось — якобы без промывки мозгов, без вмешательства ИСБ. Может, тут не было ничего такого; может, Парку мерещилось, по крайней мере касательно Геры. Но он не мог притворяться, будто не видит, как ситуация отразилась на Трауне. Парк всматривался в него, ища объяснений, подсказки — да хоть чего-то. Услышал собственный голос, тихий, отчаянный: — Как ты можешь любить такое? — Тебя здесь не было, — тяжко произнёс Траун. Хриплый голос, полный обвинения и боли. Парк не ответил, смотрел на него и молчал. В гостиной воцарилась тишина. Взгляд, поза Трауна выдавали искру строптивости, готовность к самообороне — коснись, и всё рассыплется в прах. В голове Парка кружились тысячи слов, но он был будто не в состоянии их озвучить; тревога сбивала слова с пути, поглощала их прежде, чем мог бы сказать язык. Парк устал, как солдат после боя. Он спустил ноги с сидения и сел спиной к окну, прижался к прохладе стекла затылком. — Я должен утром уехать, — глухо сказал он. — Сдать доклад Верховному Командованию. Встретиться с родными. Траун принял такую же позу. Их руки соприкасались, вцепившись в край сиденья. Царила тишина. Минуту спустя Траун прислонился к Парку, будто бы безмолвно извиняясь, положил голову ему на плечо. Доверие. Гнев и тревога, гложущие Парка изнутри, рассеялись. На их место пришло не счастье, ни даже уют, но измождённая холодная усталость. — Её отправили бы в изгнание, — прошептал Траун. Парк не сказал ни слова. Он знал тело Трауна, как своё. Сейчас это тело бессильно льнуло к нему, а под глазами Трауна залегли тени, и Парк понимал, что действие алкоголя ослабевает и что сегодня Траун не ел как следует. Такой изнурённый вид бывал у него порой после битвы — и всякий раз, когда Траун сталкивался с чувствами, которых не понимал и не умел назвать по имени. Парк вспомнил необитаемую планету, где он когда-то нашёл Трауна; свирепую безжалостность, с которой тот убивал солдат Парка, гонимость, что иногда являлась на лице Трауна по ночам. Потерянные годы — отвергший его родной мир — друзья и родные, которых он больше никогда не увидит. Он прятал рану искусно, но если перед ним встанет выбор между повторным изгнанием и выстрелом в висок, Парк знал — Траун выберет выстрел. Оставалось надеяться, что в Гере он распознал родственную душу — она выбрала бы то же. — Пойдём, — вздохнул Парк, толкнув Трауна в плечо. — Давай-ка тебя накормим. Траун вжался было лицом ему в плечо, затем кивнул и резко вдохнул, отстранился. Они обошлись без слов. Шли в тишине по коридору; рука Трауна лежала в руке Парка. Спальня, которую они по привычке делили друг с другом, оставалась нетронутой, неизменной. Незанятой. Парк оглядел знакомые статуэтки, картины, шкаф со своей одеждой, инфокарты, которые он оставил на столике у кровати. Значит, Гера не заходила сюда; она не коснулась этого места, их места. Ещё не коснулась. Он постарался скрыть облегчение, не показывать, что волновался — представлял, как Траун спит в их постели вместе с этим странным, жутковатым существом. Несправедливо; Траун так бы не поступил. Парк подвёл его к кровати, осторожно надавил на плечи, заставил сесть. Траун тоже теперь был по-своему странен и жутковат. — Я велю принести ужин, — пробормотал Парк, перебирая пальцами его волосы. — После еды мы примем душ, а потом ляжем спать. Хорошо? Траун кивнул, не открывая глаз. Он промолчал, когда Тешити принесла еду. Ужинали механически, в молчании — а после, в ду́ше, Парк водил руками по обнажённой груди Трауна, скользкой от мыла кожей по коже, знакомился заново с телом любимого. Он не пытался его возбудить или взволновать; только касался. Хотел убедиться, что Траун и правда здесь. Они лежали в постели, голова Трауна покоилась на груди Парка, волосы были ещё влажны. Траун слишком устал, чтобы бодрствовать, и почти сразу заснул. Парк остался один, обнимал его, пялился в потолок и сживался с мыслями: о мёртвой Гере, Гере в камере пыток, Гере в изгнании; о том, как Траун сделал единственное, что мог, дабы её спасти — а что это значило для его души, не играло роли. Парк взял его руку, переплетая пальцы, коснулся губами костяшек. Призрачный невесомый поцелуй. Гера счастлива, говорит он. И сам он счастлив. Кажется, он действительно верит в это; может быть, это даже правда. Настало утро. Солнце взошло на вахту, сменив искусственный свет Корусанта, и Парк покинул усадьбу в расстроенных чувствах. Казалось, он ничего не добился.