Последний норматив

       Не знаю, сколько я плакала: может, пять минут, а может, целый час. Важным было лишь то, что пока слезы скатывались по моим щекам, оставляя на коже влажные кривые дорожки, Семен Юрьевич молчал. И просто слушал. Не стал сбрасывать звонок, не стал ничего говорить. Все, что я слышала в трубке — это его размеренное дыхание и редкие крики больничного персонала из коридора.        Мама часто повторяла, что слезы — это слабость, а слабость несовместима с профессией врача. Родители попеременно видели меня то вирусологом, то хирургом, и каждый раз, когда я плакала у них на глазах — не важно, по какой причине, после была вынуждена выслушивать долгую лекции о том, что пока я буду лить слезы, пациент умрет на операционном столе.        А Семен Юрьевич молчал. Спортсменам слезы чужды также, как и врачам, но никакого душеспасительного разговора так и не последовало. И когда, наконец, слезы закончились, и я пересушенными губами ловила кажущийся сейчас спертым воздух, учитель медленно, будто первокласснице, сказал:        — Поднимайся на ноги, открывай кран с водой.        Ноги затекли, правую я вообще не чувствовала, но все-таки встала. Чтобы не упасть, я схватилась руками за края кухонной тумбы. Телефон лежал рядом, теперь уже переведенный в режим громкой связи.        — Открывай воду, — повторил Семен Юрьевич, заметив мое промедление. — И умывайся.        Крутанув вентиль, я почувствовала ледяные капли воды на своих руках и вздрогнула. А потом, набравшись смелости, набрала полностью смочила руки и прикоснулась ими к лицу. Кожа, казалось, вспыхнула. Тяжело вздохнув, я повторила свои действия еще раз. И так — до тех пор, пока мне не стало легче.        — А теперь включи чайник. У тебя есть зеленый чай? — продолжал давать инструкции Семен Юрьевич.        — Есть.        Стройный ряд коробочек с чаем пришлось нарушить, чтобы достать уже почти пустую пачку. Аромат жасмина сразу же забился в нос и осел на кончиках пальцев. Насыпав три ложки чая в заварочный чайник, я залила его горячей водой и села на стул, наблюдая за тем, как медленно раскрываются чайные листья, будто танцуя.        — Хочу, чтобы вы знали, — медленно, но очень четко проговорила я, положив голову на собственные руки, — я плакала не из-за Алисы.        Едкое слово «вашей» я благоразумно опустила.        — Я знаю, — Семен Юрьевич говорил совершенно спокойно, и я почувствовала себя так, словно находилась на приеме у психолога. — Ничто не стоит твоих слез, Олеся, и никто. Но в последние дни на тебя одну навалилось слишком много. Мы очень долго репетировали, вложили все свои силы в номер, а я сломал ногу. Ты создала идею, ты горела ей, смогла вдохновить всех, но в итоге осталась только зрителем.        Я слушала учителя, не перебивая. Удивительно точно Семен Юрьевич смог сформулировать то, что неровным строем спутанных мыслей крутилось у меня в голове.        — Дело не только в номере, — решила признаться я, — хоть и не стану скрывать — остаться не у дел было обидно. Я действительно жила им. Но… Я говорила вам, когда была в больнице, этот номер все-таки принадлежал Игорю Сергеевичу и Рите. Мы бы не потерялись на их фоне, но выглядели при этом, возможно, слишком гротескно.        Семен Юрьевич издал короткий смешок. Видимо, слово «гротескно» его позабавило.        — Но вы правы, навалилось на меня слишком много всего, — продолжила я. Чай к этому времени уже заварился, и я аккуратно, чтобы невзначай не обжечься, наполнила чашку. — Алиса не стала триггером, я в общем-то, ее даже в чем-то понимаю. Но она пришла, а мне пришлось уйти. И здесь, дома, меня ждал неприятный разговор с мамой. А потом позвонили вы… — Я отпила немного чая. — Знаете, Семен Юрьевич, мне не на что жаловаться, особенно по сравнению с другими, но иногда так хочется!        Последняя фраза показалась мне ужасно глупой и я засмеялась. Жаловаться — слово само по себе неприятно-жалкое, и я не хочу, чтобы оно ассоциировалась у Семена Юрьевича со мной. К тому же, я нисколько не лукавила — причин для недовольства жизнью у меня не было. Родители обеспечивали мне безбедную столичную жизнь, все близкие были здоровы и счастливы, учеба — и та давалась мне без особенных трудностей.Ну а то, что родителей я не видела месяцами и не могла выбрать будущую профессию — это тоже, по сути, никакая не беда. Скорее, плата за ту самую безбедную столичную жизнь.        Но Семен Юрьевич, похоже, по этому вопросу имел совершенно другое мнение.        — Конечно, в глобальном смысле жаловаться тебе действительно не на что. И пока я не начал с тобой репетировать, то думал, что ты всегда всем довольна и весьма… беспечна. — Последнее слово далось ему с очевидным трудом. — Но, Олеся, твоя жизнь очень сложна, хотя бы потому, что ты одинока. Мало кто из твоих сверстников может жить без родителей и при этом элементарно ходить в школу, не пропуская уроки на регулярной основе. Быть одной — очень и очень сложно, и ты имеешь право жаловаться хотя бы на это.        Кажется, Семен Юрьевич точно знал, о чем говорил. Перед глазами тут же пронеслись десятки и сотни моих дней в одиночестве, без родителей. У меня была Лиззи, и я уже привыкла вести разговоры с ней, привыкла не получать ответов. Но она все же — не человек. И от одиночества спасаться мне было попросту нечем. И не с кем.        — Жизнь с родителями, что находятся в вечной командировке, видится многим другой, — улыбнулась вдруг я, вспомнив слова Соколова о том, что он по-настоящему мне завидует. — Бесконечные вечеринки, грохочущая на всю квартиру музыка, убитый режим питания. А на деле после школы я гуляю с собакой, делаю уроки, а потом смотрю телевизор, пытаясь уснуть. Весело, да?        Ну вот, а собиралась не жаловаться. Чай медленно остывал в полупустой чашке, а время разговора с учителем вот-вот было готово перевалить за два часа. И больше всего на свете я сейчас хотела, чтобы Семен Юрьевич не вешал трубку.        — Я тоже долгое время жил один, — неожиданно признался он. — И сейчас тоже.        — И как?        Учитель ненадолго замолчал, и я самостоятельно попыталась представить, как он коротал одинокие вечера. Вряд ли Семен Юрьевич пересмотрел все выпуски нетленочки под названием «Беременна в шестнадцать» только потому, что ему лень нажимать на кнопки пульта.        — Варю кофе, слушаю музыку, хожу на тренировки, — начал перечислять Семен Юрьевич. — Когда долго не могу уснуть, смотрю ужасы.        Я прыснула. Он что, серьезно?        — Так, дайте-ка подумать, — нарочито задумчиво произнесла я, — уснуть не можете и смотрите фильмы ужасов? Где логика?        — Олеся, ты не поверишь, но современные фильмы ужасов — это такая скукота! — с абсолютно искренним разочарованием в голосе ответил Семен Юрьевич. — Десять-двадцать минут — я сплю. Жаль, что по телевизору не показывают толковую классику.        Ужастики я не смотрела. Вообще. Не потому что мне было страшно (разве, что только чуть-чуть), а из-за того, что сюжеты подобных фильмов были шиты белыми нитками. Бестолковая героиня (чаще всего блондинка) открывает двери всем подряд, а затем пытается спрятаться от маньяка под кухонным столом, при этом нажимая на кнопки телефона с такой силой, что слышно в соседнем доме. Но и сказать, что у меня есть хоть какой-то кинематографический вкус, тоже нельзя.        И, подумав об этом, я бросила:        — Если ужастики вас совсем утомили, посмотрите какой-нибудь турецкий сериал.        Семен Юрьевич не засмеялся. Он захохотал.        — Страсти-мордасти — не по мне.        — Все лучше, чем смотреть на орущую Сидни. — Отчего-то я даже вспомнила наиболее раздражающую особу из фильма ужасов. — Ой, хотя Сидни — это же из «Очень страшного кино»?        Отвратительную пародию мы однажды лицезрели на даче у Соколова.        — Какие познания! — саркастично и при этом восхищенно произнес учитель.        Вот так, за обсуждением фильмов, а потом и музыки, а еще позже и любимых видов спорта (здесь говорил Семен Юрьевич, а я молчала, потому что оказалось, что лёж лёжа — это никакой не спорт) пролетел остаток вечера, плавно перетекший в ночь. Я повесила трубку лишь после того, как учитель, заметив, что я уже откровенно зеваю в трубку отправил меня спать.        И я впервые за долгое-долгое время прошла мимо гостиной, распахнула дверь в свою комнату и легла на кровать. На ней я не спала почти полгода.