Последний норматив

       С собой в больницу Семен Юрьевич зачем-то, кроме прочего, взял ключ от спортзала. Это стало плацдармом для моего бесконечного сарказма в нашу новую встречу. Я плохо шутила, а после до одури хохотала — так, что согнувшись пополам, едва не ударилась головой о сломанную ногу учителя. Он же смотрел на меня из-под ресниц таким взглядом, будто не был ничем удивлен. А когда я отдышалась, первым делом попросила этот ключ для себя.        — Зачем он тебе?        Этот вопрос не был удивительным, но удивительным было кое-что другое: Семен Юрьевич задал его одновременно с тем, как вложил ключ в мою руку. Брелок в виде маленького футбольного мяча оцарапал ладонь, но я лишь крепче сжала его.        — Буду приходить в спортзал, лежать на полу и страдать без уроков физкультуры, — сообщила я спустя пару минут. — Вы-то еще тут сто лет проваляетесь!        Учителя не смутили ни мой крайне оптимистичный прогноз по поводу его выздоровления, ни цель заимствования ключа. Я и сама толком не понимала, зачем он мне нужен: без уроков физкультуры я нисколько не страдала, в спортзал совершенно не собиралась. Так целых две недели ключ болтался на дне моей сумки — до того дня, пока я не получила двойку. По физике.        Игорь Сергеевич не был слишком строг на этом уроке, да и тема была из простых, но почему-то я вышла к доске и ничего не смогла сделать. Условие задачи расплывалось перед глазами, и я совершенно не понимала, что требовалось найти. Спускаясь с платформы, на которой стоял стол физика, боковым зрением я видела, как уверенно он выводит оценку в журнале, но мне было все равно.        Я не чувствовала обиды, но чувствовала усталость. Одноклассники провожали меня обеспокоенным взглядом, пока я шла до своей парты, но и это меня мало заботило. Хуже в тот момент выглядела только Зуева, судя по выжженному взгляду которой, она умудрилась спуститься в персональный ад. Спрашивать, что случилось, я не хотела. Во-первых, Рита — не моя закадычная подружка, к тому же, рядом с ней всегда был Егор. А во-вторых, я смутно, но догадывалась, что могло произойти.        Когда прозвенел звонок, я еще раз посмотрела на Риту. Соколов что-то оживленно шептал ей на ухо, активно при этом жестикулируя. Ну вот — с ней точно все будет в порядке.        Перекинув лямку своего рюкзачка через плечо, я быстро вышла из кабинета, ни с кем не попрощавшись. Осталось два урока — русский и литература, но вместо того, чтобы подняться на третий этаж к Агнессе Илларионовне, я спустилась вниз по лестнице. Пока шла, смогла найти на дне ключ и снова поцарапала руку брелоком. Оглянувшись через плечо, я убедилась, что на меня никто не обращает внимания, и открыла спортзал.        Пахло деревом и немного кофе. А еще было холодно и достаточно темно, но мне это никак не мешало. Заперев дверь изнутри, я бросила рюкзачок на скамейку, а потом…легла на пол. Флуоресцентные лампы под многометровым потолком не горели, но я отчего-то чувствовала на коже их свет. Однажды я уже лежала здесь — в тот день, когда Агата толкнула меня на тренировке, и я растянулась на полу, буравя ее взглядом.        Мне вдруг стало смешно. Я и баскетбол — кто бы мог подумать? Я терпеть не могла физкультуру, все эти бесконечные переодевания, нормативы и свистки. Мне не нравилось толкаться в душной раздевалке с одноклассницами, завязывать шнурки, которые всегда развязывались к середине урока. А тут — тренировки. Физкультура в квадрате.        И, подумав об этом, сквозь смех (это странно, да? Лежать на полу в спортзале, в полном одиночестве, и смеяться непонятно над чем?) я осознала, что скучаю. Мне не хватало уроков физкультуры, не хватало толкотни в раздевалке, не хватало шуток Семена Юрьевича надо мной — и не только. Наверное, мне не хватало всего этого еще две недели назад, когда я просила дать мне ключ от спортзала, просто тогда я об этом еще не думала.        А теперь эта мысль комфортно разместилась в голове, и я полностью ее для себя приняла. И этим мне хотелось немедленно поделиться с Семеном Юрьевичем, поэтому я достала из кармана телефон и набрала его номер. Все с ним почему-то всегда было спонтанным и живым.        — Кажется, я стала любить физкультуру! — радостно завопила я, когда он поднял трубку. — Представляете?        Мы не разговаривали несколько дней и уже больше недели не виделись. Значит, я скучала еще и по самому Семену Юрьевичу. Это открытие отозвалось во мне странной внутренней судорогой, от которой, впрочем, мне удалось быстро отмахнуться. Тем более, учитель засмеялся в трубку.        — Нет, я, само собой, очень рад это слышать, — сквозь смех говорил Семен Юрьевич, — но объясни мне, ради всего святого, как ты умудрилась полюбить физкультуру, когда ее нет уже много недель?        Я перевернулась на живот и теперь смотрела на огромный стенд с правилами техники безопасности. Ответить что-то вразумительное мне не удалось, потому что над головой разнеслась оглушительная трель школьного звонка.        — У тебя разве не урок? — Голос Семена Юрьевича сразу же приобрел противные учительские нотки. — Олеся?        Врать не хотелось, поэтому я ответила — с большой долей беспечности:        — Сейчас русский. Я на него уже не успела, так что Агнесса Илларионовна меня не пустит на порог кабинета. Следующим уроком — литература, если я на нее приду, она меня прикончит за то, что я пропустила русский. — Тяжело вздохнув, я с напускной горечью пробормотала: — Замкнутый круг, Семен Юрьевич!        Он разрывался между тем, чтобы пошутить и остаться учителем. Наверное, все молодые учителя стоят перед этим выбором и в определенный момент выбирают неправильно. Игорь Сергеевич был одним из таких учителей, и я уверена, что однажды утром он проснется кем-то вроде Агнессы Илларионовны и даже этого не заметит. Что касается Семена Юрьевича — что ж, у него еще были неплохие шансы остаться человеком.        — Могла бы и мяч в корзину побросать, раз уж пришла. — Видимо, эти слова были обликом того компромисса, на который учитель внутренне согласился. — Не представляю, как мы все будем восстанавливать форму. Может, будете собираться без меня? — Семен Юрьевич, похоже, стал размышлять вслух. — Агата вполне способна руководить командой, не зря же она ваш капитан.        Услышав имя Хайруллиной, с которой у меня так и не получилось наладить хотя бы видимость нормальных отношений, я возмущенно вздохнула в трубку. Но не согласиться с Семеном Юрьевичем я тоже не могла: если сборная нашей школы хотела добиться хоть каких-нибудь значимых результатов, нельзя было пропускать тренировки.        — Звучит резонно, — решила я признать очевидное. — Главное, чтобы Агата не перегибала палку.        — Она очень хорошая девчонка, просто слишком сильно переживает за нашу команду. — Семен Юрьевич ненадолго задумался и чему-то усмехнулся. — Из тебя, кстати, тоже получился бы отличный капитан.        Вот уж чем я точно никогда не стану заниматься! Но похвала Семена Юрьевича была приятной — это отрицать совершенно глупо.        — Меня устраивает мое место в команде, другого не надо. — Одинокий солнечный луч вдруг скользнул через окно, расчерчивая спортивный зал пополам. — Сначала я совсем не хотела играть, а потом, знаете, оказалось, что баскетбол — это классно! Пусть и пришлось пожертвовать маникюром.        Я знала — великой баскетболистки из меня не выйдет. Остальные девчонки в нашей команде на голову выше меня, но разве это может помешать? Семен Юрьевич оказался великолепным тренером, и я многому успела научиться. И была уверена, что научусь еще.        Солнечный луч задрожал где-то под потолком, а после, будто рассыпавшись, исчез. Несколько секунд я ждала, что на меня упадет золотая пыль, но этого не случилось. Семен Юрьевич начал рассказывать что-то об Агате, но я слушала его вполуха, потому что, наконец, смогла ухватить нужные, такие беспокойные мысли обеими руками.        Слишком многое во мне изменилось после того, как случилась эта затея с концертом на День учителя. Семен Юрьевич из человека, находившегося где-то на периферии моей жизни, слишком быстро занял в ней центральную позицию. Наши репетиции, телефонные разговоры, часы, проведенные в больнице — все это меня изменило и почему-то размыло границы всех моих принципов.        Именно поэтому меня в последнее время так стильно штормило — буквально из стороны в сторону. И это… плохо.        — Ты меня не слушаешь, верно? — по-доброму вдруг спросил Семен Юрьевич.        — Извините, я отвлеклась, — я тряхнула волосами и села, поджав под себя ноги. — Задумалась, точнее.        Учитель был слишком хорошо воспитан, чтобы начать расспрашивать, что конкретно заняло мои мысли. Но что мешало мне рассказать об этом самой?        — В последнее время я чувствую себя потерянной. Мне то грустно, то смешно. И раньше, знаете, я всегда четко знала, чего хочу, и что ждет меня впереди. А теперь — нет. — Понимая, что это очередной разговор по душам, который лишь усугубляет мое шаткое положение, я скомкала низ белой блузки. — Мне кажется, все дело только в том, что я общаюсь с вами.        В трубке повисла оглушительная тишина. Семена Юрьевича практически невозможно было повергнуть в шок, но сейчас, похоже, у меня получилось. Я не жалела о сказанном, но жалела о формулировке.        — Хочешь сказать, — учитель, наконец, заговорил, — я на тебя плохо влияю?        — Нет, — я покачала головой, будто он мог это увидеть, — наоборот. С вами я как будто ожила. А еще увидела, что на самом деле представляет из себя моя жизнь. Выводы, знаете, неутешительные.        Чтобы разбавить обстановку, я рассмеялась. Слезы, застывшие в уголках глаз, я напрочь игнорировала.        — Тебе просто не хватает близких людей. Таких, которым можно открыться.        Семен Юрьевич перешел вдруг на тихий, успокаивающий полушепот. Он всегда так делал, когда чувствовал, что я на грани. Может, годы работы тренером девичьих команд научили его разбираться в тонких душевных организациях, а может, он просто слишком хорошо научился разбираться во мне — конкретного объяснения у меня не было.        — Что будет, когда вы вернетесь в школу?        Я ждала его, мы все ждали, потому что физкультуры не хватало, тренировок по баскетболу тоже не хватало. Но пока Семен Юрьевич был вне стен школы, его учительский статус не давил на наше странное, полудружеское общение. Когда он вновь окажется здесь — в спортзале, что станет с этими разговорами?        — Что будет, что будет, — протянул учитель и рассмеялся. — Танец будем репетировать. Мы должны общественности шокирующую румбу, забыла?        Наверное, это была шутка, да вот только произнес он ее совершенно будничным, даже в некоторой степени прохладным тоном. Я чувствовала в этих словах двойное дно, но не могла определить его природу.        — Вам долго восстанавливаться, — напомнила я, решив поддержать этот разговор из полунамеков. — Помните?        Думать о том, что Семен Юрьевич может появиться в школе только к началу третьей четверти не хотелось, особенно лежа на полу в спортзале. В его спортзале.        — Вот и будем ногу разрабатывать, — все также буднично продолжил учитель. — Олеся… — Он замолчал, и я подумала о том, что в наших разговорах слишком много пауз. — Все будет в порядке.        Слишком неопределенно, слишком неутешительно.        — Все не может быть в порядке, Семен Юрьевич, — устало протянула я. — Иначе жить бы было слишком скучно.        — Все будет в порядке, — настойчиво повторил он, будто не услышав, что я сказала. — У нас с тобой все будет в порядке.        «У нас». Я нервно хохотнула прямо в трубку. Расспрашивать о том, что значит это пространное «у нас» я не стала, потому что мне просто не хватило смелости. Но здорово, что ее с избытком было у Семена Юрьевича.        — Мы с тобой действительно подружились, Олеся, — начал он с очевидных, похоже для себя, фактов. — Отрицать это я не буду, да и не хочу. И я не вижу в этом никакого преступления. Конечно, когда я вернусь в школу, многое изменится: я буду занят уроками и тренировками, а ты вспомнишь, как тебя бесит физкультура… Но, — учитель сделал небольшую паузу, — ты всегда сможешь набрать мой номер и пожаловаться на жизнь. А я смогу позвонить тебе и долго-долго бухтеть на тему того, что твои одноклассницы никак не хотят носить спортивную форму на моем уроке. Так что я останусь в твоей жизни, а ты останешься в моей. Даже после того, как я выйду с больничного.        Эти слова должны были меня успокоить и подарить чувство облегчения, чувство радости, чувство чего-то светлого и теплого. Но я почему-то зажмурилась. Все внутри меня обернулось длинной, натянутой на максимум струной, которая грозилась лопнуть от любого неосторожного вдоха. Мне стало по-настоящему страшно, будто я стояла на пороге чего-то неотвратимого, чего-то такого, от чего не существовало спасения.        И я подумала о Рите и о том, во что превратилась ее жизнь после концерта. Чувствовала ли она то же, что чувствовала сейчас я? Было ли ей страшно? И говорил ли ей что-нибудь Игорь Сергеевич? Наверное, нет. По правде говоря, я не представляла физика, рассуждающего о том, что дружба со школьницей — это не преступление. Он наверняка сказал Зуевой о том, что существуют педагогическая этика, разница в возрасте и целый стол моральных устоев.        И, наверное, правильным бы было услышать такие же слова от Семена Юрьевича. Пусть бы мне было больно, но зато не было бы страшно.        — Кстати, хотел спросить, как ты относишься к хоккею?        Вздрогнув, я не сразу поняла, о чем учитель спрашивал меня. Ответила я почти через минуту, вяло и рассеянно:        — Да вроде нормально…        Семен Юрьевич довольно усмехнулся и, кажется, даже хлопнул в ладоши:        — Тогда отлично! Как раз к моей выписке «Спартак» будет играть с «ЦСКА». Московское дерби — это мы пропустить не можем.        Когда я окончательно начала соображать, уже, похоже, было поздно.        — Это вы меня сейчас на хоккей пригласили?        — Конечно! — Семен Юрьевич засмеялся. — Я всех друзей водил на хоккей, в том числе и Игоря Сергеевича. И раз уж мы с тобой официально пришли к тому, что наши взаимоотношения можно назвать дружбой, я не собираюсь менять традиций.        В моей жизни не было людей, которых я могла бы назвать друзьями. Но сейчас, обретя друга в лице Семена Юрьевича, я не чувствовала радости. По правде говоря, дружить с ним я никогда не хотела.        И сейчас — тоже.        Я чувствовала, что это не принесет нам обоим никакой радости, хотя бы потому что слова «наши взаимоотношения можно назвать дружбой» прозвучали неявным, но приговором. А кого этой гильотиной убьет первым, нам только предстояло узнать в будущем.