destructive ones like me fold when there is nothing to bust

Следующий вечер – а вместе с ним и ночь – показался Максиму как минимум приступом лихорадки, а как максимум (хех) – порожденной какими-то веществами галлюцинацией. После того, как Басманов сообщил ему адрес и время (написав их шариковой ручкой на Максимкиной руке, чем вызвал у последнего бурю восторгов), Скуратов поспешил домой, собрался чуть ли не в мгновение ока и… стал ждать, ибо до назначенного времени оставалась ни много ни мало пять часов. Сначала юноша взял книгу и попытался читать – не получилось, буквы расплывались перед глазами, – затем попробовал полистать ленту, посмотреть телевизор… В итоге Максиму пришлось тупо пялиться на собственное отражение, пока руки дрожали, а одно плечо с каждой секундой становилось все выше и выше другого – на нервной почве сколиоз был еще более очевидным. Голубые – не то что бы очень яркие, скорее выцветшие – глаза юноши сверкали надеждой. Нет, Максим, конечно, не ждал, что эта случайная встреча станет идеальным свиданием или чем-то в том же роде, нет; однако легче было сказать себе это, чем утихомирить бешено бьющееся сердце. Ну не зря же, не просто же так Федор согласился, написал ему адрес и время?.. Надежда вмиг сменилась паникой. Ага, держи карман. Сто процентов на самом деле это адрес какой-нибудь филармонии или, того хуже, помойки, и все подстроено для того, чтобы Максим оказался в дураках. Все просто не может быть так хорошо и одновременно не иметь за собою никакого злого умысла… Если бы не зазвонил мобильник, Максим бы сгрыз свои ногти не то что до мяса, а до локтя. – Ученикам одиннадцатого класса «В» десятой школы с историческим уклоном привет! – с саркастической радостью произнес Басманов, но Максим был чересчур удивлен, чтобы этот сарказм заметить. – А откуда ты узнал мой номер? – икнул юноша в ответ. Федор хмыкнул. – Пошел к бабке-ведунье, заплатил три целковых… Да пробил, какая симка зарегана на твое ФИО, и все. – Но это же незаконно, – попытался возразить Максим. – Да? – Федор призадумался. – Вообще-то я в журнале посмотрел, хотя это, наверное, еще незаконнее. Ну, ты ментовский сын, тебе видней. – Прекрати меня так называть. Басманов расхохотался и смеялся так долго, что под конец это перешло аж в хрюканье. – Ну очень смелый подход для того, кто меня чуть ли не умолял взять его сегодня с собой. А вдруг передумаю? – У меня уже есть адрес и время. – Максим насупился. Федора это не впечатлило. – «У меня уже есть адрес и время», – передразнил он. – А пропуск в клуб у тебя есть? То-то. Туда только по рекомендации. Или ты думаешь, мы тусуем во дворах, между школьницами, которые ягу пьют, и гопарями, которые водку жрут? У Максима отвисла челюсть. – Короче, припездывай за пять минут до, – как ни в чем не бывало продолжал Федор, – только на своих двоих, они записывают все паркующиеся неподалеку машины. Чао!.. Гудки словно бы надавали Максиму с десяток пощечин. Так, как в этот вечер, Максима еще не унижали ни разу: Васька измывался над тем, как сильно кроссовки не сочетались с его костюмом, а Афоня как будто бы в воздух заметил: «Если кто-то здесь думает, что материться просто так – это круто и делает его взрослее, он ошибается». Один только Федор хранил задумчивое вроде бы молчание, протянув Максиму его пропуск. Только в дверях клуба Федя расщедрился на пару слов: – Изобьют если – на помощь мою не надейся. Выберешься сам, понял? Икнув, взволнованный до дрожи в пальцах и рук, и ног Максим закивал, даже не обратив внимания на очередное Васькино «Овощ, блин, не загораживай проход!» Вечно открытая форточка в собственной комнате (когда-то давным-давно, еще в Максимкином детстве у нее что-то случилось с защелкой, и с тех пор форточка напрочь отказывалась захлопываться полностью, а если ее заставляли – надрывно поскрипывала и жалобно звенела стеклами) не могла подготовить юношу к тому холоду, что создавали постоянно жужжащие клубные кондиционеры. Максиму показалось, что его то прошибало потом, то оборачивало ватным одеялом, то напускало в легкие сжиженного углекислого газа, то душило пуховой подушкой. А впрочем, до того, как Максима начало подташнивать, все окружающее в ретроспективе казалось раем земным. Федя, разумеется, даже не замечал, как горько приходится его протеже: намазавшись в туалете алой матовой помадой, Басманов такое отплясывал на танцполе, что увидь его какой-нибудь Нижинский, тот вмиг удавился бы от зависти. К сожалению, и Максим был на волоске от этой участи. Чтобы не выплеснуть свой жалкий ужин (два бутерброда и чай – вот все, что Максим смог в себя затолкать этим волнительным вечером) на блестящий пол, юноша попытался отвлечь себя. Получалось только мыслями о Феде. Бархатная кожа его белых, нежных – как предполагал Максим – рук поминутно мелькала в психоделических отсветах диско-шара; кислотная их расцветка заставляла бледного Федора выглядеть каким-то призраком, что решил навестить Максима в сладостной галлюцинации… Иронично, что прямо в этот наиболее лирический момент юношу серьезно потянуло блевать. Опасаясь стать центром нежелательного внимания, Максим с неожиданной для него самого скоростью и наглостью распихал «тусовщиков» локтями и выскочил в ближайший выход, который, оказывается, выходил на своеобразный задний двор. После того, как борьбе с желудком, из которой Максим вышел проигравшим, пришел конец, юноша оперся на что-то, что впоследствии оказалось мусорным баком, и – не то от стресса, не то от боли, не то от всего вместе – издал короткий, еле слышный вскрик. Подсознательно Максим уже сто раз успел пожалеть, что согласился на такой своеобразный выход в свет, однако только сейчас он окончательно смирился с идиотской натурой своего решения. Рука юноши уже тянулась за телефоном – позвонить маме, чтобы та забрала его домой, ибо в своем текущем состоянии он проехал бы на автобусе сорок минут разве что только в гробу, – как вдруг его окликнули. – Что, чересчур буржуйская туса? Или прием не понравился? Или, может, ты любишь, чтоб было еще побогаче? Федор, взмыленный, как лошадь, и встрепанный, как будто только встал с постели, опирался спиной на железную дверь и стоял так, скрестив руки на груди. Увидев, какую мину состроил ему парень, Федя рассмеялся и выдал: – Максим, семнадцать лет. Не понимает, что происходит. – Все считают меня таким, – вдруг взорвался Скуратов, – идиотом, наивным, неспособным. И почему это я думал, что ты станешь исключением?! – А ведь действительно, почему? – холодно спросил Басманов; к нему вернулась прежняя самоуверенность, и тот жалкий момент близости, который, как казалось теперь, Максиму только привиделся, исчез навсегда. – Это ты мне скажи. Я тебе ни слова ни полслова, а ты у себя в голове уже какую-то драму выстроил. Спасибо, я не голодный. Максим задохнулся. Он был привычен к тому, что его никогда не желали выслушать, но такое явное, грубое отторжение было даже для самоопределившегося изгоя в новинку. – Знаешь что, Макс, – тихо, еле слышно сказал Басманов. – Тебе чертовски везет. Тебе везет так, что мне слов на это не хватит. Если есть бог, то его ангел тебя при рождении в лоб поцеловал. Вот ты мне почти что признался, что влюблен, и что я сделал? Пригласил тебя сюда, выбил членский билет, потом, если бы все устроилось, как надо, напоил бы и трахнул. Максим поперхнулся от такой откровенности, но Басманов продолжал говорить: – А знаешь, что сделал Никита, когда я ему признался? – К-какой Никита? – переспросил юноша. Басманов поморщился. – В прошлом году выпустился. Знаешь, из разряда «наш пострел везде поспел»: и волейбольную команду возглавлял, и клуб кибернетиков, и кружок анимации, чуть ли гладью не вышивал. Человек Возрождения, епта. Ну так представляешь, что сделал со мной этот тихоня? Максим помотал головой. Федор задрал рубашку, показывая белый-белый шрам на животе. – Ножичком, – едко прокомментировал он, пока Максим пытался подавить вновь проснувшееся желание блевать, – для вырезания по дереву. Пять швов.