Ненужная

Тейя скучала по подобной занятости. Мышцы уже ныли от вечной работы, но эта дикая усталость была приятной и напоминала ей, что она живая, что она — не взаперти четырех стен. Что она способна что-либо делать и делает. Ей казалось, что она даже начинает приходить в себя. Возможно, работа здесь и не будет таким уж сплошным кошмаром наяву: Тейя жила внутри дворца, увидеть который хотя бы со стороны она расплывчато грезила около года, занималась трудом, не дающим мыслям беспорядочно метаться по черепной коробке, не голодала и не мучилась пытками. Право, всё могло быть намного, намного хуже. И всё же — всё было другим. Гришей она уже не рассматривала с таким интересом: сейчас она, промывая витражные стекла, видела, как инферны внизу, в садах, разжигают огонь в уличных фонарях щелчками пальцев, и это не вызывало в ней никаких эмоций, ни тени былого восхищения; показная роскошь и пресмыкание слуг пред высшими лицами ей претили до одури. А ещё она до жути тосковала по беседам с Багрой. Когда она покидала хижину, она не думала, что ей будет так не хватать этого — как воздуха. Возможно, в каком-нибудь далеком отсюда городке переносить это было бы действительно легче. Здесь же, находясь так близко и не имея возможности увидеть её хотя бы издалека, это было невыносимо. Но чистая вода, доступ к еде и регулярный труд оставляли её рассудок незамутненным, держали в здравии и относительном спокойствии. В день, когда она только вышла из темницы, ей хотелось лишь спрятаться в темном уголке и ногтями раздирать себе кожу от отчаяния. — Брёггер, ты опять за своё, — услышала она скрипучий женский голос внизу: Тейя стояла на возвышении лестницы, чтобы достать до верхней части высокого, разукрашенного изысканными узорами окна. — Где форма? — Прошу меня простить, сторке, но я уже вам всё говорила. Я не стану её носить, — отчуждённо ответила Тейя, не отвлекаясь от работы: кропотливо протирала каждый уголок, где из-за декоративных крохотных частей больше скапливалось проворной пыли. Эту худощавую женщину внизу звали Ефимия — или, как её коротко называли другие служанки за глаза, Ефа, — была старшей из прислуги. В таких значимых местах, как дворец, у прислуг есть своя иерархия, и Тейя, определенно, пребывала где-то на самом дне. Женщину она именовала сторке (с фьерданского — главнейшая), потому что попросту не знала, как к ней иначе обращаться. По имени — слишком фамильярно, а на «госпожу» у неё язык не повернется. — Свои дикарские словечки оставь при себе, — рявкнула Ефимия уже не в первый раз. — Ты позоришь нас своими заморочками. Рассудив, что говорить со своей старшей в подобном положении — неуважительно, Тейя осторожно спустилась по шаткой лестнице и повернулась к Ефимии, чьё вытянутое лицо в очередной раз было искорёжено пылким нетерпением. Служанки, тоже работающие над окнами, с интересом поглядывали в их сторону. Никто не любил лицом к лицу сталкиваться с Ефимией и уж тем более выслушивать её упреки, но по Тейе она проходилась более всего. Отдельный вид удовольствия для неё. — Сторке, прошу вас, выказывайте претензии не мне, — спокойно попросила Тейя. — Будь моя воля, я бы вас не позорила. Его благородие приставил меня к вам, моей вины в том нет. Его благородие… эти слова, далекие и уже затуманившееся в памяти, непривычно зудели на губах. Как его вовсе теперь стоит именовать? Его величество? Его темнейшество? Карикатурная нелепость. — Твоя вина в том, что ты не делаешь того, что тебе велено. — Я выполняю все ваши поручения, — напомнила она, промывая уже грязную тряпку в ведре с водой, — но форму носить не стану. Его благородие не приказывал мне этого. Возможно, вам стоит спросить у него лично, и если он прикажет, тогда… — она задумалась на секунду, отведя взгляд и представив. — Нет, извините. Даже тогда не стану. Тейя и сама не ведала, в чем причина такой принципиальности. В форме нет ничего дурного, это дисциплинирует, помогает не запортить свою одежду, форма удобна и практична. Если бы такое условие ей поставила, к примеру, Багра, чтобы оставаться в хижине, Тейя повиновалась бы беспрекословно. Или если бы она пришла во дворец и напросилась на работу сама — тоже. По доброй воле она бы надела её без всяких раздумий. Но после всех разговоров с Дарклингом надеть форму значило бы проиграть и пасть духом. Признать, что она принадлежит ему. Служит ему. Более того, назло сторке — или же чтобы хоть чем-то напоминать себе, кто она есть, — Тейя заплетала волосы по-фьердански. С распущенными прядями служанкам ходить строго запрещено, посему она заплетала обычную длинную косу, но некоторые совсем мелкие пряди внутри этой прически заплетала на фьерданский манер. Издалека этого не видно, но вблизи — прекрасно. — Высечь бы тебя, Брёггер, — прошипела Ефимия. — Стала бы сговорчивее. — Сперва спросите разрешения у Его благородия, — бросила Тейя не без тени несвойственного ей удовлетворения. Хоть какой-то толк в её положении. — Вы, вероятно, уже видели последствия того, когда на меня поднимают руку без его ведома? — Ефимия сжала губы в полосу. Конечно, видела. По меньшей мере, слышала. — Никак не привыкну, с какой скоростью здесь расходятся слухи… Если бы Тейя не увидела сама — а увидела она случайно, — определенно услышала бы из сплетен других служанок. То, что стало с тремя гришами. Инферн, шквальная и сердцебит. Тейя видела лишь девушку-инферна, но предполагала, что и с другими всё то же. Тело девушки исполосовали чудовищными ранениями, от одного лишь вида которых мутило и становилось дурно; конечности и глаза целы, но, возможно, шквальной и сердцебиту, как инициаторам той кратковременной пытки, повезло меньше. Их она с тех пор так и не видела. Безусловно, это могло бы быть лишь совпадением. Инферн могла провиниться в чём угодно. Но тот обжигающий взгляд девушки, обращенный определенно Тейе и заставляющий внутренности завернуться узлом, не оставлял никаких сомнений. От одной только мысли, что это из-за неё, кровь в жилах стыла и противилась принятию, что он совершил очередной чудовищный поступок ради неё. Этому наверняка было более здравое объяснение, в ином случае это напоминало нереалистичный кошмарный сон. Чтобы выяснить причину, она пожелала поговорить с Дарклингом — и это ей самой же показалось дикостью, ведь прежде она старалась его избегать и делала это весьма успешно, масштаб дворца тому вполне способствовал, — но, разумеется, её к нему не допустили. Ей не положено. Пока сам он не прикажет — она и на шаг не может к нему подойти. Ефимия, не ведая, что можно ответить на угрозу расправой Дарклингом, прожгла Тейю яростным взглядом и прошла чуть дальше, перебрасывая своё внимания на другую беднягу, тоже чем-то ей не угодившую — мало кто вовсе мог угодить сторке. И служанка, работающая над соседним окном, но слышавшая всё до мелочей, не выдержала: — Да кто ты, бесы тебя подери, такая? Слуги боялись даже Ефимию — обычную отказницу, но имеющую право высечь и покарать слишком разленившихся поданных. А пререкаться с ней, упоминая при этом нынешнего правителя, — казалось чем-то на грани сумасшедшего безрассудства. Тейя и не желала того: сорвалось с языка само, она вовсе не хотела ссориться со старшей и уж тем более напоминать при ней о том, что Дарклинг выделяет Тейю средь остальных слуг. Прекрасно понимала, как опасно это — играться с огнем, но не могла не признать, что эффект от того был действенным. Её здесь не любили, обсуждали, презирали открыто и за спиной, не терпели её присутствия и участия, и всё же — не могли и пальцем тронуть, зная, под чьим она надзором. И эта мысль была одинаково манящей и ужасающей. Под надзором Дарклинга. Человека, который и сам вполне может разорвать её на кусочки, на лоскуты, снять с неё кожу и всадить в плоть шипы веселья ради, и всё же — не позволит никому другому тронуть её, не позволит никому отнять у него его личное развлечение. Служанке она ничего не ответила, даже не представляя, что на то можно ответить, и та, фыркнув, вернулась к своей работе, похоже, в мыслях усиленно отгоняя идею скинуть Тейю — эту очевидно зазнавшуюся, нелюдимую крестьянку — с лестницы. *** Обычно у каждого слуги, у каждого крохотного звена этой необъятной иерархии, есть своя определенная цель. Есть кухарки, конюхи, горничные, камердинеры, лакеи… бесчисленный список. Некоторые отвечают за коридоры, другие за спальни, третьи всегда под рукой важных особ, чтобы подавать напитки и забирать верхнюю одежду. Ещё несколько следят за огромнейшими библиотеками или ходят в лес за травами для лекарств и прочих нужд. Тейя никакому звену не принадлежала, даже здесь была лишней, а потому её гоняли по всему дворцу. Конечно, Ефимия могла попросту определить её куда-нибудь в одно место, приставить к горничным или кухаркам, но это было слишком просто и, судя по всему, милосердно. Вынуждать ненавистную фьерданку бегать по этажам с самыми разными поручениями — более приятная для сторке альтернатива. Сейчас Тейе поистине посчастливилось, после долгой работы в парадной, побывать в библиотеке. К книгам ей наказали не прикасаться, даже чтобы протереть пыль — этим займутся другие, более внушающие доверие слуги, но пол и подоконники протирать ей было здесь всё же дозволено. А делать это в обители книг во всяком случае приятнее, чем в коридорах. Тяжелый пыльный воздух здесь так и был пропитан древними знаниями, и от соблазна коснуться книг, прочесть, впитать их, зудели ладони и сдавливало виски. Тейе приходилось большим усилием воли уводить от полок взгляд и сосредотачиваться на работе. По этому занятию она тоже тосковала. Выводить на пергаменте буквы и читать сложный, витиеватый слог, насыщаясь новой информацией. Почти как зависимость, которую в хижине Тейя могла утолить в любой момент, но здесь у неё не было ни секунды свободного времени. От вечной работы ломило спину, ныли пальцы, уже потихоньку начинающие покрываться мозолями, а ног к концу дня она вовсе не чувствовала. Даже когда вечером, перед сном, у неё появлялось минут двадцать на то, чтобы занять чем-либо не только тело, но и мозг, она не пользовалась возможностью, а проваливалась в сон мгновенно. Сейчас она была весьма бодра: библиотека будто своей атмосферой воодушевила её и вдохнула ей в лёгкие новые силы. И если в общем библиотечном зале Тейя ещё вполне сдерживалась, то, когда принялась она за пол в безлюдной крохотной комнатушке, в которой поддерживалась определенная сухость воздуха — книги здесь были совсем ветхие и могли пострадать от влажности, — она не удержалась, подошла к одной из полок и провела кончиками пальцев по корешкам. Названия были ей незнакомы, написаны они были на древне-равкианском, и ей он давался, очевидно, куда сложнее, чем современные вариации языка. Тем не менее, она всё же остановилась на одном из фолиантов и чуть вытянула его из общего ряда, чтобы хотя бы взглянуть на обложку и вдохнуть запах познания. Но дверь за её спиной невовремя скрипнула, и ей пришлось мгновенно задвинуть плотный том обратно. — Я просто поправила, — тихо оправдалась она, чувствуя, как от неожиданности затрепыхалось сердце. — Нашла кому лгать. Этот голос вынудил оледенеть, прошедшись по коже холодком. Уже не рассчитывала на встречу и со сладким, но с каплей горечи облегчением приняла тот факт, что он слишком занят воссозданием своей тирании, чтобы снисходить до разговора с какой-то прислугой. Лучше бы она сейчас до кровавых мозолей оттирала въевшуюся грязь в самых скверных уголках дворца, нежели была здесь. Тейя бросила беглый взгляд через плечо, чтобы узнать, стоит ли делать ей до тошноты наигранный реверанс. Он был один, без слуг и гришей. Значит, кланяться она не станет. — Почему ты здесь? Разве у тебя есть теперь время на чтение? — Нет, — спокойно ответил он, проходя глубже в это тесное, заставленное книгами помещение. — Разумеется, времени ни на что не остаётся. Но, насколько мне известно, ты пожелала встречи. В тоне по обыкновению проскальзывает тень язвительной пренебрежительности, и всё же — вот он здесь. Пришел, чтобы поговорить. По её просьбе. Сдержаться и не выказать своего удивления было поистине сложно. С их последнего разговора там, в зале совета, минуло шесть или семь дней, и она не ждала, что он заговорит с ней ещё хоть раз за этот месяц — слишком увлечён обретёнными полномочиями. Но прежде чем она успела собрать мысли вместе и сформулировать тот вопрос, что мучил её, произнести неозвученные слова, что жгли ей язык, он уже успел окинуть её изучающим взглядом. — Всё ещё бунтуешь против формы? Неужели Ефимия не сумела тебя заставить? Ефимия страшится его гнева, если вдруг посмеет перейти черту. Тейя сказала бы ему об этом, но её беспокоила сомнительная мысль, что Дарклинг может лишь рассмеяться и оповестить Ефимию, что та вполне имеет право поднимать на Тейю руку — или розги — если потребуется. Поэтому она, решив утаить эту деталь, спокойно увела тему в другую сторону: — Ты знаешь поименно служанок? — с притворным удивлением. — В моих интересах знать каждое лицо во дворцах, ты должна это понимать. Конечно, понимала. Возникла недолгая пауза, и он в задумчивости провел взглядом по полкам, забитым древними фолиантами. Свет от настенных ламп лизнул его искорёженное шрамами лицо, и Тейе вдруг сделалось от этого вида дурно: при таком тусклом освещении его лик ещё больше леденил кровь. Вдобавок воздух здесь был сухим и душным, а пространство неимоверно тесным. Боже. Стоять с ним здесь, в крохотной мрачной комнатушке, наедине... Мысль обсудить то, что она хотела, уже не казалась такой здравой. Сейчас уйти бы поскорее да не морочить себе голову. Но его взгляд снова остановился на ней, пригвоздив к полу. Вернулся к теме, что явно его веселила: — Тебя так уж смущает белая форма? Я мог бы перевести тебя в штат своего крыла — будешь носить черную форму, если тебе так угодно. Дарклинг, кажется, был в хорошем расположении духа. Забавлялся. Дела по захвату власти продолжают продвигаться успешно, судя по всему. Разумеется, его предложение она всерьез не восприняла, но на секунду задумалась, каково было бы прибирать в зале совета или в его покоях. Видеть его регулярно, мелькать у него на фоне, подавать ему одежду или еду. Носить его цвет. Стало дурнее прежнего. Воздуха бы, выбраться из этого пространства и вернуться к работе, да только вряд ли она сумеет сейчас проскочить мимо него к выходу. Право, лучше уж носить белую форму и держаться как можно дальше от него. — Спасибо за такое великодушное предложение, но я откажусь, — ровным, безмятежным тоном ответила она, хотя каждая буква так и пропитана была иронией и пренебрежением к его словам. Опустила взгляд, осматривая, будто впервые, свое одеяние. — Что дурного в блузе и юбке? Я же не брожу по дворцу в национальном фьерданском костюме. — Разумеется. Если бы ты разгуливала здесь в национальном фьерданском костюме, я бы сжег тебя заживо вместе с ним. — Прекрасно. В таком случае, мне осталось сшить костюм. Его губы растянулись в усмешке, и он склонил слегка голову набок, не сводя с неё взгляда. Не знал, шутит ли она? Способна ли она вовсе теперь на шутки? Тейя и сама не знала. Вероятно, она могла быть и вполне серьезна: сгореть заживо — жестоко, но это во всяком случае смерть, неминуемая и неотвратимая. Избавление от мук другими муками. Возможно, в огне она даже сумела бы в полной мере очиститься от чёрных пятен на своей душе. Так или иначе, он все равно её не убьёт. Будет мучить до последнего. Невольно вспомнилось, при каких условиях просила она его убить её, вспомнилось тепло его кожи под её пальцами и шероховатость шрамов, рассекающих идеальное лицо. Попыталась отогнать эти мысли, но вместо этого бросила на его лицо ещё один беглый взгляд, усугубляя. И без того вспоминала регулярно. По вечерам, по ночам, когда оставалась одна. Хуже любого кошмара, что снились ей после всего. — Для чего ты искалечил гришей? — разом отодвинула она все дурные мысли, с трудом вынудив себя перейти к делу. — Тех троих, что привели меня обратно. Разве не прельщает тебе мысль о тех моих пытках? Я перешла черту и получила наказание. Я это заслужила. Дарклинг пренебрежительно усмехнулся. — Первое: они превысили свои полномочия и вышли за рамки приказа, — объяснял он, делая шаг к ней. Свободного пространства и без того было мало, а теперь словно стены сдвинулись, ещё сильнее сжимая Тейю в тиски. — Второе: сделали это без моего ведома и впоследствии не доложили. — Ещё шаг. Совсем близко: — И третье. Меня не волнует, заслужила ли ты, считаешь ли ты себя виноватой. Даже если бы ты решила сама себя покарать и перерезала бы себе глотку, я бы достал тебя даже из самой преисподней. Потому что я с тобой ещё не закончил. — Столько причин… — отрешенно произнесла она, старательно игнорируя тот холод, который растёкся страхом и неприятием по воздуху от последней его причины. — Быть может, над этим всем стоит одна, самая главная причина? — Вот как? — И равнодушно: — Я заинтригован. — Это доставляет тебе истинное удовольствие. Пытать, мучить, убивать людей. Наказывать, калечить… ты мог бы карать виновных и другими способами, не такими кровавыми, но тебе это нравится. Видеть боль и страдания. Ответ его будто бы разочаровал или попросту наскучил. Безразлично возведя глаза к потолку, расслабленно отошел на шаг назад. Но тему продолжил: — Какие есть «другие» способы? Отвести в сторону и погрозить пальцем? — Что угодно, кроме пыток. — Этим «что угодно» никогда не достичь должного уважения. — Ты и жестокостью уважения не добьешься. Лишь ужаса. Дарклингов — никто всё ещё не ведал, что никакой династии не существовало — всегда страшились за их непомерную силу и беспощадность. Но к страху «нынешнего Дарклинга», казалось, действительно мешалось уважение, восхищение, желание ему подчиняться, идти за ним. До тех пор, пока он сам всё не разрушил. Тейю пугало, какой трепет проходился по стенам, какими разбитыми и оробелыми становились люди, когда появлялся Дарклинг в поле их видимости. И прежде никто не смел сказать ему слово поперек, но теперь, казалось, люди боялись даже дышать, сделать любое лишнее движение, привлечь его внимание. Будто способен он в любой момент разрушить дворец до основания, а всех слуг пустить на корм волькрам. В глазах слуг и стражи он более не был тем жестоким, но уважаемым генералом. Он был безумцем, монстром, но все вынуждены покориться судьбе. И от этого отчаяния, застоявшегося в воздухе, першило горло, сдавливало легкие. Так быть не должно, но таков теперь их жалкий равкианский мирок. — Одно и то же. — Вовсе нет. На одном лишь страхе твоя власть долго не протянется. — Что тебе-то ведомо о власти, фьерданка? Этот бессмысленный разговор стал ей докучать, потому что позиции их слишком разнились, и он никогда и ни за что не прислушается к её словам. В чем толк стоять и беседовать с ним наедине? В задумчивости покачав головой, она обошла его и хотела уже толкнуть рукой дверь, чтобы выйти, но ладонь не коснулась деревянной поверхности. Потому что его пальцы уже привычно легли на её запястье. Этот жест уже устойчиво ассоциировался с её положением. Его пальцы на её руке — как оковы, каждый раз демонстрирующие, кто она и кто он. Её передёрнуло. — Разве я отпускал тебя? — Мне нужно работать, — тихо ответила она, попытавшись вырвать руку, но, разумеется, тщетно. Не было смысла даже пробовать. Её оправдание такое глупое, несуразное. Тейя работает на него. Во дворце, принадлежащем ему. Чтобы быть у него на виду. И она действительно рассчитывала, что сможет отговориться работой? Его взгляд почему-то слишком задержался на её руке, которую он всё держал в тисках. — Тебе девятнадцать, а руки, как у тридцатилетней. — Такова жертва ручной работы, но откуда тебе это знать? — Я своё уже отработал, — спокойно напомнил он об очевидном. — Или ты думаешь, что все мои века я блаженно восседал во дворцах? Безусловно, нет, и Тейя прекрасно знала, как именно он проводил свои века, но последнее столетие он определенно лишь пользовался трудом слуг и опричников. Только она успела подумать о том, почему всё ещё он не отпускает её руки, как второй рукой он неожиданно коснулся её лица. Не просто прикоснулся, а грубо взялся за её челюсть рукой, поднимая ей голову и рассматривая под мягким светом свечей. Слегка повернул ей голову сначала в одну и в другую сторону, оценивая, как какой-то товар. Хотелось бы воспротивиться и отпрянуть, оборвать это ненавистно обугливающее прикосновение, но она знала, что это бесполезно. И она стояла неподвижно, даже не представляя, что вновь в его голове — с каждым днём он всё больше напоминал безумца с какими-то вечно непредсказуемыми, ему одному лишь понятными идеями. Что-то его в том, что он увидел, не устроило, и он скривил губы. Тейя знала, что мог он видеть на её лице. Синяки под глазами, зеленоватый оттенок бледной сухой кожи, чуть покрасневшие от недосыпа склеры. — Живя в хижине, ты и то лучше выглядела. Поговорю с Ефимией. Он отпустил её. Тейя усмехнулась, как-то нервно, совсем этого не ожидая. — И как это будет выглядеть? Хочешь укрепить все слухи, что обо мне ходят? И о тебе. Хотела сказать "о нас", но не повернулся язык. Их ничто не связывает, кроме этих нелепых сплетен. — Меня никогда не волновали слухи. Да, он говорил ей об этом в одной из их бесед. Говорил, что слухи бывают полезны, но на деле они чаще пусты и редко когда содержат хотя бы долю истины. Но Тейе почему-то захотелось ими с ним поделиться. Ей осточертело выслушивать это всё одной, копить в себе, чувствовать, как чужие слова облепляют её слой за слоем, и настоящую её уже совсем не видно. — Они весьма занимательны, — поведала она, почему-то пряча от него взгляд. Смотря на полки, рассказывала: — Некоторые полагают, что я твоя непутевая дальняя родственница. Попросту смешно. Некоторые — что я бесталанный гриш, чья сила все никак не пробудится. И даже — что я твоя любовница, — при этом слове горечь защипала на языке, но от Дарклинга она услышала лишь приглушенный ироничный смешок. — И все эти версии, безусловно, являются строжайшей тайной. Именно поэтому я так старательно, но якобы неправдоподобно играю роль простой прислуги. Вероятно, эти слухи показались ему тоже по меньшей мере занимательными, потому что он прислонился спиной к стене и сложил руки на груди. Расслабленно и спокойно. Вновь почудилось, словно её окунули в тревожную, но увлекательную атмосферу тех прошлых бесед. Словно ничего не изменилось, чудовищных событий не происходило. Лишь неисчерпаемые темы для разговоров. Но прежде, даже когда они были наедине, пространство не было замкнутым. Верно, сбежать бы ей все равно не удалось, но дышалось легче, и рядом, в хижине, всегда была Багра. Теперь только она одна. — И какая из версий тебе больше по душе? — Ни одна из них, разумеется, но более других мне претит последняя, ты и сам мог об этом догадаться, — бесцветно ответила она, и он кивнул: догадался, очевидно. Тейя тягостно загребла в легкие воздуха и покачала головой. Боже, эти слухи немыслимы. — Даже после всего, что ты совершил, служанки мне из-за этих слухов завидуют, —продолжала рассказывать она. — Пылко желают стать якобы мною, чтобы пасть в твои объятия. Но они даже не представляют, каково это — когда ты хотя бы просто прикасаешься, — последние слова почти что выплюнула, с ядом, жгущим язык и душу. Дарклинг только усмехнулся: — И каково же это? — Я бы сказала, что будто бы прикасается сама смерть, но, полагаю, тебе это только польстит. Уму непостижимо, как девушки могли грезить об этом даже после всего им совершенного. О его прикосновениях, о чем-то большем. Нечто большее казалось для неё настоящим кошмаром наяву. Пыткой, более жестокой, чем всё, что перечислял он ей когда-то в качестве угроз. Больше года прошло с той ночи, когда хотели четверо развлечься с её слабым телом, и всё это время ей противны были даже всего лишь прикосновения мужских рук, а о какой-либо близости речи не шло тем более. И если с прикосновениями здесь она вынуждена была уже свыкнуться, то второе всё ещё казалось ей страшным сном, от мысли о котором её каждый раз бросало в лихорадочный жар. Порой она даже боялась, что однажды Дарклинг дойдет до этого, захочет использовать эту её слабость, как пытку, пройтись по самым чувствительным её прорехам на самообладании, но её успокаивала мысль, что вряд ли он решит опуститься до какой-то прислуги. Но сейчас. Сейчас, казалось, он прочёл её мысли. Или же прочёл её взгляд, её тон, её нервность. Прочёл и, к её ужасу — понял. — Так, выходит, именно этого ты на самом деле боишься? — с каждым словом неспешно приближался к ней, обходил со спины, а она стояла, замершая, словно если она не шелохнется, сможет слиться с полками, и он её не коснется. — Если бы решил я насильно сделать тебя своей любовницей? — последнее слово выделил, каждую букву будто растянул, раскатал по языку и размазал по воздуху вместе с остатками её спокойствия. Дрожь ожидаемо прокатилась по телу, и Тейя пыталась это скрыть, но всё её самообладание собралось в кучу и вцепилось в попытку не бежать, до унизительной дрожи уже не было дела. Если она дернется в сторону двери, это может спровоцировать его на очередную жестокость. Пожалуйста. — Боишься, что я могу внезапно тронуться умом... и тронуть тебя? — и склонил голову, дыханием коснувшись её шеи. Вздрогнула, вцепившись пальцами одной руки в пальцы другой до боли. Он не касался её кожей, но она каждым дюймом своего тела чувствовала эту близость, это воплощение тьмы за своей спиной. А после — вслед за дыханием, — коснулся шеи губами. Тотчас Тейя дернулась, как от ожога, в сторону. Обернулась, чтобы видеть его, не стоять спиной — это опасно. Нужно держать в поле видимости, пускай это её и не спасет. Дарклинг лишь рассмеялся. Для него всё — игра. Он лишь мальчишка, пусть и древний, любящий мучить новоприобретенные игрушки. Мучить и пытать, всеми способами. Пытаясь держать расстояние между ними, Тейя сделала пару шагов назад и, позабыв о книгах, столкнулась спиной с полкой, что едва покачнулась, и одна из книг, неровно лежащая одна на другой, перевесила вниз. Поймать падающий том стоило Дарклингу лишь одного легкого, ловкого движения. Поймать, спокойно поставить обратно на полку рядом с Тейей. И руку он не убрал, создавая таким образом преграду к побегу из комнаты. Стоял, оперевшись на полку, совсем близко, а она тряслась, как обезумевшая, желая лишь сбежать отсюда, толкнуть его и бежать, бежать, но он же догонит. И будет хуже. — Ты бы видела себя, — продолжал он забавляться. — Даже когда я грозился сжечь тебя живьем, ты и то была менее напугана. — И приблизился к её лицу: — Больная тема, фьерданка? Больная. Режущая её по кускам даже спустя год. Но ранее она не думала об этом, не представляла так живо, похоронила глубоко внутри. И вот они снова — воспоминания из покрова ночи, обрывки, образы. Пьяное дыхание, непонятные мерзкие слова, прикосновение горячих мозолистых ладоней к коже и разведенные силой ноги в стороны... словно только вчера. Она зажмурилась, противясь воспоминаниям. А ему это только лишь нравилось. Ему нравилось нащупывать у неё всё новые уязвимые точки и питаться её болью. Вдыхать её отчаяние и видеть ужас на бескровном лице. Его смешок полоснул по щеке, но она уже едва ли пребывала в реальности, воспоминания, к которым она так долго не возвращалась, всё затягивали её в трясину. — Можешь так не трястись, — насмешливо. — Уж точно я не собираюсь о тебя пачкаться. Ты для меня непривлекательна. Иди, работа тебя ждёт. Растерявшись, она разлепила глаза и рассеянно посмотрела на лицо рядом с собой. Серьезное, непроницаемое и безразличное. Почему он остановил игру, которой так наслаждался? Или мысль о её фьерданской крови настолько ему претит, что он лучше найдет любые другие способы? Она замешкалась, не зная, что делать. Тело предательски окаменело. Но он кивнул головой в сторону двери. И она, не медля, юркнула у него под рукой, всё ещё упирающейся в полку, и вихрем покинула комнату. Привыкшие к полумраку глаза воспротивились яркому свету, но она и так не смогла бы ничего видеть. Ничего слышать. В ушах — лишь эхо того его смеха, когда увидел он её страх. Смеха, нового мучительного звука, смешивающего с теми отголосками других ненавистных звуков из прошлого, и это варево обжигало её изнутри и всё никак не утихало. *** К вечеру к ней подошла Ефимия и явно неохотно поведала, что Тейя теперь будет работать лишь в библиотеке, а временами перебираться туда, где не хватает рук. Признаться, после недели вечной беготни это казалось идеальной перспективной, но Тейя противилась допустить хотя бы одну крохотную, едва различимую, но живую мысль о благодарности в сторону Дарклинга, который, удивительно, не забыл о своем обещании и, очевидно, поговорил со сторке. Ночью того же дня ей не спалось. Всегда засыпала мгновенно, стоило коснуться жесткой подушки, но сейчас — лежала на своей узкой койке в узкой комнатушке, которую ей предоставили, и не могла сомкнуть глаз. А луна там, за окном на противоположной стене, была как назло яркой и освещающей почти всю комнату. Встать бы, завесить тканевой тряпкой, но Тейя не шевелилась. Лежала. Думала. Ненавидела себя, ненавидела каждый уголок в этом проклятом дворце, ненавидела его. Эта ненависть жгла её горечью и была противна до тошноты, но она терпела, словно это яркое чувство было горьким лекарством. Лекарством от обманчивых дум, что растекались неправильным теплом по телу. Ей проще было ненавидеть, чем признать, что она действительно думает о нем. Закрывает глаза и видит его лицо. В кромешной тишине слышит эхо его голоса в своих мыслях. От дуновения ветра чувствует его прикосновение к своей коже. Тот момент, когда коснулся он её шеи губами. Момент, когда был близко. И прежде она могла о нём думать, и это было весьма обосновано. Он пленил её, как о нём не думать? Но мысли приобрели иной оттенок, тошнотворный, чудовищный тон, который никак не выскоблить из-под кожи, никак не вычистить эту черноту, что разливалась по жилам, делая её грязной, грешной. Не выдержав, она поднялась с постели и села коленями на холодный каменный пол, не устланный ковром. Села лицом прямо к окну, где сияла не прикрытая облаками луна. Сложила ладони вместе и склонила голову в молитве. Сперва она молилась об искуплении своих грехов. Помолилась за душу каждого ей убитого, в особенности — за душу шквального. А затем… затем она стала молить о нём. Шептала едва слышно, одними лишь губами, чтоб никто сквозь стены не услышал, шептала, как в бреду: — Молю, избавь меня от безумия, забери этот лик из-под век моих, заглуши голос его, молю тебя. Избавь от этой нечистоты, от дум грешных. Молю… И повторяя эти слова, насильно думала, болезненно вколачивала себе мысли о том, что он совершил. Представила чёрные глаза Багры, представила Каньон, пусть и не видела его вблизи ни разу, представила Новокрибирск. Всех жертв его, всех погибших от руки чудовища. Вспомнила всё до мелочей: то, как ударом он рассёк ей скулу, как оставлял синяки от своих пальцев на тонких запястьях. Представляла и представляла, давясь словами молитвы, и её всю лихорадочно трясло. Пожалуйста. Пожалуйста, избавь меня от этого. Он — зло. Он не должен занимать её мыслей. Не должен, как проклятье, преследовать её каждый час суток. Вызывать своими действиями, отвратительными и пагубными, столько эмоций в ней, так много и неправильно, хотя всегда отличалась она хладнокровием. — Пожалуйста, — шептала она и почувствовала, как дрогнул голос на этом слове. Как задрожали ресницы и губы. Не плачь. Не будь слабой, не плачь. Ей казалось, что после заточения не способна она ничего боле чувствовать, но чувства захлестывали её, как переполненный сосуд. Ненависть к себе, грешнице, ненависть к нему — образу, забравшемуся ей под кожу. Ненависть к слабости своего духа. — Милостивый Джель, наполни всё моё сердце ненавистью, — бормотала она шепотом вопреки кому в горле, — наполни мою душу яростью. Не позволяй мне… молю тебя, не позволяй. И она ненавидела. Всем сердцем, всем своим существом. Но этого было недостаточно, чтобы вытеснить его из своего ума. И Тейя плакала посреди пола, давилась своими слезами и неразборчивыми, бессвязными словами. Не позволяла себе рыдать громко, чтобы не услышали, закрывала рот рукой и сжималась всем телом на полу, ненавидя. *** Ночи всегда были тягостнее дней. Это время для тревог, беспамятства, потери рассудка. Время, когда луна накрывает Тейю смятением, как одеялом, и заботливо душит, но с рассветом всегда приходило солнце — даже если тусклое и закрытое облаками, — которое приносило с собой успокоение и открывало доступ к кислороду. Утром Тейя, старательно умываясь холодной водой, чтобы скрыть следы ночных слёз, отчужденно распутала запутавшийся ночью клубок мыслей. Конечно, она думает о нем. Он — причина её нынешнего заточения во дворце, её главный мучитель. Те эмоции, что вызвал он в ней прикосновением, тоже рационально объяснимы. Это был страх, не более того. Едкий, заполнивший всю голову страх, что он может не остановиться, а продолжить — уничтожить её по кусочкам, оставить её пустой и лишенной жизни. Он вполне мог пойти на это. Её беспокоили другие эмоции, бушевавшие в груди в тот момент, но главным было, что ужас преобладал — и это давало надежду. В ином же случае она совсем сходила с ума, в беспамятстве бросаемая из одного состояния в другое. Из ночной истерики в пугающе холодное спокойствие. Благо, весь последующий день она его не видела. Работала, хотя руки отказывались слушаться. Для поддержания здравого ума перечисляла фьерданские руны, но значения путались. Этот шаткий покой, без его лица перед её глазами и его голоса в её голове, продержался несправедливо недолго. Когда работала она в саду поздним вечером вместе с другими служанками, к ним подошел слуга в чёрном. Служанки как-то сразу воспряли духом — их всё никак не смущала чудовищность всего содеянного их правителем, — но Тейя мысленно взмолилась, лишь бы обратились не к ней. — Фьерданка, — вопреки её мольбам, окликнул её солдат. — Следуй за мной. Служанки стали привычно переглядываться, кто-то скривился, но Тейя здраво не обращала внимания, даже когда чувствовала, как жгут ей спину их взгляды и слова. Бездумно бредя вслед за слугой по дворцу, она рассматривала интерьеры, словно видела их впервые. Рассматривала, лишь бы хоть как-то заглушить копошившуюся внутри тревогу. Когда шла она таким образом, словно сторонний посетитель, всё казалось другим, не таким, когда она вынуждена вычищать каждый миллиметр этой роскоши. Сейчас она могла просто молча восхититься и в то же время почувствовать уже устоявшийся неуют. Здесь, среди величественных колонн, держащих чрезвычайно высокие потолки, среди расшитых золотом гобеленов, среди мраморных вставок, сложных лепных узоров, украшающих стены, она чувствовала себя излишней. Ненужной, неподходящей, слишком маленькой на фоне этого масштаба и слишком незначительной, как жалкая песчинка. Тейя и прежде не могла содрать с кожи это ощущение, но теперь оно не отлипало ни на секунду. Более того, ей претила мысль, что всю эту показную роскошь можно сорвать со стен, переплавить или перековать во что-либо более полезное. После той разрухи, что видела она в деревнях... Удачно потерянная в этих размышлениях, она и не заметила, как они уже пришли к месту назначения. В этот раз её отвели не в зал военного совета, а дальше: миновали длинный стол и прошли к другим дверям, высотой чуть ли не в потолок. Со всё тем же символом — символом Дарклинга. Слуга отошел в сторону, отточенным движением позволяя Тейе пройти. Та застыла в нерешительности, не зная, стоит ли ей заходить или, быть может, броситься в ближайшее окно, потому что, право, это уже было невыносимо. Эта вечная неизвестность, этот вальс на краю пропасти. Что вновь ему могло потребоваться? Не насытился ещё её страхом? Вздохнув, она вошла внутрь и услышала, как двери за ней тихонько закрылись. Это было нечто вроде гостиной, скрещенной с кабинетом. Просторный зал с несколькими диванами — обитыми, конечно, черной кожей, — креслами и письменным столом у стены, за которым и восседал Дарклинг. Он заполнял какие-то бумаги и даже не поднял на неё взгляд, словно её прибытие было бесшумным и едва ли заметным. Тейя не знала, стоит ли ей кашлянуть или шаркнуть ногой, чтобы он наконец заметил ее присутствие. Признаться, ей как раз этого и не хотелось: лучше бы он как можно дольше её не замечал. И она стояла неподвижно у дверей, наблюдая за тем, как сосредоточенно он смотрит на пергамент, а длинные пальцы, держащие перо, вырисовывают витиеватые буквы. — И долго ты будешь там стоять, позволь узнать? — Как же я могу ступать по Вашей территории без Вашего разрешения, Ваше благородие? — Не ёрничай. Проходи, — и он сам встал из-за стола. Тейя хотела бы податься назад или просто не двигаться с места, лишь бы не приближаться, но это было унизительно, и она, цепляясь за остатки достоинства, прошла чуть вперед: все равно расстояние между ними оставалось весомым. — Ефимия сняла с тебя часть обязанностей? — Да. — "Да", — насмешливо повторил он сухость и лаконичность её ответа. — Благодарности я могу не ждать? Благодарности? Нельзя не признать, что её работа стала куда легче, но этой работы могло вовсе и не быть. Это как самолично бросить её в яму со змеями и скинуть следом бинты, чтобы она могла перевязать себе раны от укусов. Его «помощь» равносильна этой. И всё же — он мог сделать с ней вещи куда хуже простой уборки. Но она работает во дворце, у нее есть своя комната, пусть и напоминающая коморку, и работа теперь уменьшилась втрое по его поручению. Почему в голове у нее теснятся всегда столько противоречий? — Ты послал за мной через полдворца, чтобы услышать благодарность? Он едва заметно улыбнулся. Углубился в комнату, подходя к двум креслам, стоящим друг напротив друга. Между креслами — изящный треножный столик, на котором располагалось нечто, что Тейя пока вдали не могла разглядеть. — Не разделишь со мной партию? — и поправил фигурку на — теперь она уже видела, подойдя чуть ближе — шахматной доске. Ох, боже, нет... — Тебе не с кем сыграть? У тебя целый дворец, полный более подходящих для этого людей. — Однако я позвал тебя. Неужели откажешь? Хотела бы. Очень хотела бы, но отказывать ему мало кто смеет, и у неё вовсе нет причин отказать: разве что той, что он монстр, рядом с которым ей находиться тошно. И пришлось признаться: — Я не умею. Эти слова дались тяжело, потому что Тейя не терпела неумение в чём-либо и уж тем более невыносимо было в этом признаваться, признаваться ему. А не умела и не знала она многое, учитывая, что она всего лишь крестьянка из фьерданской деревни, что сумела научиться лишь чтению и письменности в местной школе, которую вовсе язык едва ли поворачивался назвать школой, да и мальчиков и девочек там обучали совсем по-разному. Её начитанность — заслуга лишь её собственной тяги и помощи её отца, подтягивающего ей географию и историю. Шахматы же были роскошью для богатых, живущих праздной жизнью. В деревнях никогда ни у кого не было свободного времени на развлечения, тем более интеллектуальные. — Я знаю, — ответил он, и спокойствие в его голосе только сильнее её тревожило. Что с ним такое? — Мне не составит труда научить. — Но зачем? — не понимала она. — Зачем тебе тратить на это время? Это нелепость. — Быть может, ты позволишь мне самому решать, как распоряжаться моим временем? — невозмутимо поинтересовался он, хотя в тоне звенела уже устоявшаяся сталь. После такого тона сложно не повиноваться. Тейя нерешительно подошла ближе. Взглянула на доску, где непонятным образом были расставлены непонятные фигуры. Господи, как же не любила она чего-либо не понимать… — Из наших бесед я почерпнул, что склад ума у тебя стратегический, — стал он объяснять мотивацию сего безумного действа. — Ты продумываешь всё наперед, думаешь о каждой мелочи, а не действуешь сгоряча. Мне стало интересно, проявится ли это в шахматной партии. — Так я своего рода подопытная крыса? — Давно пора было это усвоить. Скверно было признавать, что он прав. Всё то время, что она находится рядом с ним, она — всего лишь занимательный объект для его изучения. Ничего не значащая служанка, которую он не всегда может разгадать, именно поэтому желанная более остальных. — Сейчас всего лишь шахматы, а затем? Станет любопытно посмотреть, как я отнимаю жизнь или что-нибудь в этом духе? — Посмотрим, — сардонически ответил он, садясь в кресло со стороны черных фигур. И непривычно вежливо указал рукой на противоположное кресло. Ей всегда хотелось научиться играть, залатать очередную дыру в своих знаниях. Но мысль, что её будет учить он, пугала и вызывала терпкое отторжение. Было в этом нечто безумное, и в то же время — неправильно притягательное. Сам нынешний правитель Равки станет учить играть в шахматы фьерданскую крестьянку... Тейя постаралась отвлечься от этих мыслей. Представить, что это не он сидит прямо перед ней, а обезличенный человек. Некто такой же древний и мудрый, но не убивший горы людей и никак с ней лично не связанный. Он словно сам пытался этому поспособствовать. Его тон был ровным, всё ещё не приобрел мягкости, но и не звенел сталью, был попросту твердым, невозмутимым. И только единожды Тейя отвлеклась и вынырнула из-под этого купола отчужденности — когда он стал показывать, как ходят фигуры, и она, взглянув на эти аристократично бледные пальцы, невольно вспомнила те разы, когда прикасался он к её лицу или волосам. Всё то же проклятье, прилипшее к самому нутру — вспоминать, вспоминать... Но, поведя плечами, словно отгоняя наваждение, она быстро пришла в себя и продолжила внимательно слушать. — Ты быстро схватываешь, фьерданка. — Ты ожидал иного? — Нет, — его губы растянулись в легкой улыбке, — именно этого и ожидал. Иначе ты бы здесь не сидела. Первая партия была крайне неуверенной, Тейя подолгу думала над каждым ходом, вспоминая, как перемещается каждая фигура, пыталась продумать последовательность на несколько ходов вперед и всё равно быстро теряла фигуры, в результате чего игра была проиграна с удивительной скоростью. Но Тейя не отчаивалась, и они продолжали. Проигрыш за проигрышем. Уже очевидно было, что Тейе не суждено было выиграть у него, но ходы стали её увереннее. — Как поживает Равка? — осведомилась она, походив пешкой в начале очередной игры. — Хочешь беседовать во время игры? Рискованная для тебя затея. — Многозадачность всегда увлекательнее. Он согласился, кивнув. Но это было лишь половиной правды. Если Дарклинг пригласил её лишь ради шахмат, она не должна упустить возможности разузнать о состоянии страны. Непонятно, зачем ей эти сведения — она несведуща в политике и всё равно ничего не может сделать, и всё же, любопытство её было подобно ненасытному паразиту. — Первая армия отнюдь не обрадовалась переменам, — ответил он и пошел конем. — Оно и очевидно. — Повторила его ход, так же выставив коня. — Ты всё ещё планируешь снять всех отказников с постов? — Не сейчас. — Поставил пешку. — Дождусь, когда волнения утихнут. — Они не утихнут, пока не дашь им поводов для спокойствия. — Вышла далеко вперед слоном. Дарклинг продолжил ходить пешками. — Спокойствия? — усмехнулся он, и она тоже походила пешкой, что заставило его несколько помедлить, прежде чем мгновенно ходить, как делал он ранее. Казалось, он даже не задумывался, и всё равно побеждал. Сейчас же задумался. — Неудачный и предсказуемый ход, фьерданка. — Ты о шахматах или о политике? — О шахматах, — ответил он и съел её белую пешку. Тейя походила так же и взамен съёла черную. — О политике: я планировал все решить иным способом. — Ну конечно. Насилием. — На несколько секунд отвлеклась от разговора, поскольку он вышел далеко вперед ферзем. Решила отзеркалить его ход, поставила своего ферзя напротив его. И вернулась: — Убьёшь всех несогласных? Покараешь тех, кто мыслит здраво? — А я, по-твоему, мыслю не здраво? Ещё несколько их ходов, один за одним. Дарклинг явно нападал, и Тейе едва ли удавалось защититься. Его открытый вопрос вовсе поставил её в тупик, путая и не давая понять, на чем лучше сосредоточиться — на ответе или на защите. — По-моему, ты совершенный безумец, но сомневаюсь, что тебя действительно волнует моё мнение. — Фатальная ошибка, — заявил он, когда она походила конем, защищая короля от шаха. — Почему? — Этот конь и без того был перегружен. Стоило защищаться другим. Тейя не до конца понимала, почему он счёл это фатальной ошибкой, ведь фигур было ещё много и так же много шансов у неё было защититься. Заранее похоронил её партию, хотя не всё ведь потеряно. Но вот он съедает слоном её коня, её другой конь съедает слона, и Дарклинг ходит ферзем. И только в ту секунду она стала осознавать. Несколько раз осмотрела все фигуры, мысленно переместилась на пару ходов назад — он прав. Был шанс спастись, но она упустила. — Сдаюсь, — обреченно произнесла она, опрокидывая белого короля. — Не станешь доигрывать? — Зачем? Ферзём ты убираешь моего коня, это шах. У меня единственный выход его избежать — это съесть впоследствии ферзя королем, но тогда он встает под нападение твоего коня, и это уже проигрыш. В чем смысл доигрывать? Дарклинг как-то внимательно посмотрел на неё, и ей стало неуютно. В ту же секунду она всплыла наконец из-под обманчивой дымки и подсознательно расставила всё на свои места. Напомнила себе, кто он. Напомнила, что они далеко не ровесники, далеко не равные, далеко не те, кто могут беззаботно забываться игрой в шахматы. Тейя слишком увлеклась. — Знаешь, фьерданка, признаюсь, мне тяжело верится, что ты впервые научилась играть в шахматы всего полтора часа назад. — Мне тяжело верится, что ты потратил полтора часа своего расписанного по минутам времени на такую бессмыслицу. — Бессмыслица? Беседы с тобой два месяца назад тоже можно было бы посчитать бессмыслицей, но я так не считаю. Шахматы — ещё более полезное времяпрепровождение. Расставляй фигуры, сыграем ещё. Последняя фраза ловко лавировала где-то между будто бы дружеским предложением и привычно строгим приказом. Безумие. Продолжать играть с ним и надеяться на победу — вот что было поистине бессмысленным, потому что он просчитывал каждый её шаг, запросто понимал, когда она пытается делать то же самое, и выводил всё в выгодную ему сторону. И всё же — почему-то она продолжала. Не то чтобы у неё вовсе был выбор, но Тейя, на удивление, впервые за это время, впервые рядом с ним не чувствовала оков на своих плечах. Будто этот столик между ними был крепкой защитой, стеной, за которой она могла наконец не бояться. Будто во время партии она защищена, будто нападать на неё он может только фигурами, а посему, до тех пор, пока они играют, настоящего нападения она могла не ждать. Обманчивое суждение, но такое сладостно упоительное. Когда она совсем отчаялась выиграть, её стали посещать нездоровые мысли застать его врасплох, чтобы он растерялся — если подобное возможно, — и упустил важные ходы из виду. А как она могла бы выбить его из колеи? Какой козырь использовать? Тейя так и не назвала его имени с тех пор, как узнала. Хранила в пыльных чертогах своего разума и не доставала на свет. Ни разу не произносила вслух, такое непривычное, чуждое, но готова была поклясться, что привкус у него металлический, как кровь. Что будет, если она назовет его сейчас по имени? Ради какой-то нелепой игры, ради выигрыша в шахматах, до которых ей ещё несколько часов назад не было никакого дела. Мысли эти, глупые и безумные, она всё же строго отмела. Дарклинг вряд ли оценит подобный ход конем, и впоследствии точно ему будет не до завершения партии. Лучше она затаит этот козырь для более благоприятного случая, а сейчас продолжит унизительно проигрывать раз за разом. Время бежало стремительно, и Тейя осознала, сколько времени минуло с её прихода сюда, лишь когда заметила, что серый сумеречный свет полностью заменился тёплым отсветом свечей в канделябрах и висящей под потолком хрустальной люстре. Дарклинг тоже это заметил и отпустил её, но перед этим окликнул у дверей: — В следующий раз надень платье, — небрежно бросил он спиной, направляясь к тому же месту, где сидел до её прихода. — Твоя одежда здесь тем более неуместна. — В следующий раз? — рассеянно переспросила Тейя, держа ладонь на ручке дверей. Мыслями она была уже далеко от этого зала. — Вернешься сюда завтра. Будешь продолжать играть, пока не выиграешь. — Ты же и сам понимаешь, что это невозможно. Он хмыкнул, садясь за письменный стол. В его тон и выражение лица вернулась холодность и прежняя надменность, словно маска обезличенного наставника стала уже невыносимой, и он с наслаждением вернулся к своей прежней сути. — В таком случае, будешь играть до самой смерти. Иди.