Ненужная

Существо замерло мгновенно, словно это имя, непривычное, разъедающее язык, было своего рода заклятьем, поражающим монстра. Тейя неверяще смотрела на чудовище, стоящее настолько рядом, что она могла чувствовать от него затхлый запах смерти. Оно не шевелилось, только крылья колыхались, и очертания то размывались, то вновь обретали резкость. Воздух отяжелел, наэлектризовался, стал душным и не позволял дышать полной грудью. — Что ты только что сказала? — холодно осведомился голос из темноты. Что ей делать? Это был отчаянный, безрассудный ход, который всё равно не позволит ей выжить, потому что у неё не был продуман какой-либо план, и это убивало её. Что она могла сделать после того, как назовет его имя? Дарклинг всё равно убьёт её. Так для чего? Чтобы выкрасть ещё несколько минут своей обречённой жизни? Тейя повторила; теперь уже не унизительно-умоляюще, а почти спокойно и надменно, твердо, чувствуя тот самый привкус крови, веющий от этого имени: — Александр. Должно быть, это действительно было заклятьем. Потому что спустя долгие секунды кромешной тишины монстр попросту рассеялся: сперва потерял свои очертания, а затем вовсе слился с дымкой тьмы, заполняющей всё пространство. Тейя пыталась унять дрожь, что страхом просачивалась в каждую клетку тела, но не выходило. Рука, с которой стекало нечто тёплое и густое, окрашивая платье, всё так же горела, сердце било в ужасе. И появился он. Почти как свой же монстр, как часть этой тьмы, вышел из непроглядной черноты. Податься бы назад, но за спиной и так запертая дверь. Дарклинг уничтожил своё детище, чтобы убить её собственными руками? Вырвать язык, произнесший столь для него личное, а после вырвать последний вдох из её легких? Его лицо было непроницаемое. В темноте она едва ли могла разглядеть его взгляд, его черты, но от него веяло звенящей в воздухе злостью. — Кажется, ты говорила, что не знаешь моего имени. Голос обманчиво спокоен, но сочится льдом, от которого мурашки расползлись по коже. Словно вернулись на долгие месяцы назад. Тейя видела перед собой не того юношу, с которым порой слишком безмятежно разделяла партии, а безжалостного генерала, которого знала с первой их встречи. Он считает, она ему солгала? — С той поры прошло много времени, — напомнила она. Дарклинг на секунду прикрыл глаза, будто чтобы собраться с мыслями. Возможно, жалел, что не позволил чудовищу растерзать её. Жалел обо всём. Вся эта нескончаемая ночь — сплошная ошибка для них обоих. Катастрофа. — Багра стала чрезвычайно много болтать, — невозмутимо подметил он, повернув голову куда-то в сторону окна, словно отсюда он мог видеть хижину, видеть свою мать. — Мне стоит нанести ей визит, полагаю. — Нет! — выпалила сразу же, как осознание этих слов врезались осколками в виски. Дарклинг не ожидал её возгласа, этого дрогнувшего отчаянного голоса. Тейя сама не ожидала: думала, что подобная горячность уже отцвела внутри неё. Но когда дело касается Багры, боже... Окинул её изучающим взглядом. — Багра не виновата, — стала оправдывать Тейя. — Не хотела говорить. Клянусь, она до последнего не желала. Я вынудила её, умоляла сказать. — И для чего же? Нет иного выхода, кроме как сказать правду. Тейя чуть помедлила, собираясь с мыслями. Рассеянный и задумчивый взгляд смотрел в пол, что в темноте казался чёрным, словно стоишь на самом дне бездны. Там, где она и так оказалась по своей же воле. — Чтобы знать твою слабость. — Слабость… — повторил он задумчиво, будто это слово было ему незнакомо, хотя этой же ночью произносил его. — О моей «слабости» мне говорит жалкая отказница, которую лишь слегка задели когтями, а она уже едва ли стоит. Его пальцы сомкнулись на её предплечье, сдавливая рану, и она стиснула крепко зубы, лишь бы не вскрикнуть от расползающейся по конечности острой боли. — Тебе стоит быть благодарной, что это были когти, а не ядовитые клыки, — процедил он, продолжая сжимать кровоточащую рану. Её передернуло от мысли, что эта же рука совсем недавно касалась её тела в ином ключе, нежно проводила по её коже. Что эти неприязненно искривленные губы она целовала и, главное, желала этого. Тейе никогда не отмыть кожу от этой грязи. Только если стянуть с себя её и сжечь дотла. Как она ненавидела его. Ей хотелось кричать ему об этом в лицо, проклинать его, оттолкнуть, растерзать своими слабыми руками, сделать хоть что-нибудь. Столько хотелось ему сказать, так сильно хотелось вылить весь этот яд на него, смотря прямо в глаза, но её рассудок уже возвращался к ней. Если она хочет обрести хотя бы крохотный шанс выжить, ей стоит молчать и мысленно взывать к Джелю. Он отпустил её руку, и по его взгляду ей показалось, что он вот-вот ударит её, отчего внутренности скрутило, пока она всё сильнее жалась к двери. Но он лишь запятнанными кровью пальцами подцепил из своего кармана тоненький ключ. Окинул её безразличным взглядом и вставил ключ в замок за её спиной, неторопливо проворачивая. Из-за этого он был так близко, но у нее не было ни капли желания коснуться его, как прежде. Скорее вцепиться ногтями до крови, разодрать его лицо до лоскутов, причинить ему боль, хотя бы песчинку боли, в отместку. Был бы у неё с собой нож, она бы вонзила его без раздумий, даже зная о последствиях. И её спасло, что ножа у неё с собой не было. Нервы были натянуты до предела, и, когда в замке за её спиной раздался щелчок, она крупно вздрогнула. — Иди, фьерданка, — произнес он с пугающим спокойствием. — Разговор не закончен, но какой в нем прок, если ты вот-вот потеряешь сознание? — расслабленно сделал шаг назад, скрываясь в полупрозрачной мгле. Безразлично: — Иди в лазарет. Тебя вылечат. Ей понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя. До конца поверить, что это не шутка, не игра, не издевательство над ней, не помутнение рассудка. Что он действительно не убил её. Ну же. Беги, пока дан шанс. И она не медлила: нашарила ручку двери, не сводя взгляда с темного силуэта, и почувствовала окончательно отнимающее рассудок облегчение, когда та подалась и открылась, ослепляя её светом, льющимся из коридора. Всё перед глазами плыло. Стены коридора покачивались, точно дворец кренился набок. От настенных ламп рябило в глазах, всё было слишком давящим, слишком живым. Рука всё болела нещадно, почти отнималась, и капли крови, скатываясь по бледной коже от ран, капали на мраморный пол, оставляя едва заметную дорожку. Ноги уже не держали. Неизвестно, сколько она прошла, пока сил не осталось вовсе. Тейя прильнула к ближайшей стене, прижавшись к ней виском и уперевшись руками, чтобы удержать равновесие. Прикрыла глаза, тяжело дыша, давясь каждым вдохом. Долгая ночь. Кошмарная, чуть ли не хуже любых её кошмаров, что преследовали её ночами. Как могла она позволить… почему… что она… почему он не убил её? Вопросы роились в голове, пока она совсем не обессилела и не сползла по стене. Прислонилась к ней спиной и осела на пол, смотря прямо перед собой пустым взглядом. Этого не должно было случиться. Она не должна была позволить Дарклингу овладеть её рассудком, прикасаться к ней. Не должна была провоцировать его словами, зная, что это приведет к последствиям. Но Тейя не могла знать, что он воспользуется скверной, создаст чудовище, только чтобы не пятнать собственные руки. Обязана была предусмотреть, догадаться, но все размывалось, безрассудство текло по жилам, совсем её источив. Тейя надеялась на разрез. Не на кровожадных ничегой. Эта сила, это могущество — оно захватывало дух. Но не когда оно направлено, чтобы убить в муках. Сила гришей… когда-то она так желала её. Желала быть сильной, быть одной из них. Она не пойдет к целителям. Не позволит им к себе прикоснуться, манипулировать клетками её тела, даже чтобы всего лишь залечить рваные раны. Неизвестно, как она добралась до своей комнаты. Всё как в тумане. Кажется, она услышала чьи-то шаги и рассудила, что не может сидеть посреди коридора на холодном полу, поднялась и побрела дальше, путая коридоры, забываясь, едва ли стоя на ногах и пытаясь разобраться, где её комната, дорогу к которой она знала уже наизусть, но теперь совсем не мыслила здраво. Оказавшись в своей комнате, еле переборола желание разрыдаться. Колени уже подкашивались, и темные пятна перед глазами мельтешили, мешая видеть, но она сумела оторвать от чистой белой простыни кусок и туго перевязать рану с помощью второй руки и зубов. А после — легла на кровать, не раздеваясь. Легла, и в ту же секунду исчезла в беспамятстве. *** Настойчивый стук в дверь, казалось, слышался в нескольких милях отсюда, а не совсем рядом. Какие-то неразборчивые слова. Звон ключей, больно бьющий по вискам. Разве вчера она заперла дверь? Тейя не помнила. Пробираться обратно в сознание было подобно тому, чтобы пытаться выкарабкаться из болота, что только сильнее затягивает её обратно. Весь нестройный хор приглушенных звуков казался далеким и ненастоящим, во рту болезненно сухо, в ушах звенело. Духота давила с разных сторон, и влажные пряди липли к лицу. Руку беспощадно пекло, и каждая клетка тела болела. — Святые! — услышала она знакомый восклик и даже тогда не сумела вырваться из пут забытья. Знакомый, но кто это?.. Всё туманилось и покрывалось липкой пеленой. — Кто тебя так подрал, Брёггер? Хуже драной кошки. — Может, позвать целителей? — робко поинтересовался другой женский голос: кажется, одна из служанок. — Она дышит вообще? Слово целителей ударило по голове острым звоном, и Тейя сделала последний рывок, чтобы выбраться из болота. Разлепила будто навечно слипшиеся веки, попыталась приподняться, и руки чуть дрогнули, а левое предплечье отозвалось очередной пульсирующей болью, от которой пришлось стиснуть зубы, лишь бы не застонать. — Не нужно целителей, — сдавленно, с режущей болью в горле ответила она. — Извините, который час? — как ни в чем не бывало. — Двенадцатый. Двенадцатый… Тейя не помнила, когда последний раз спала до полудня: в другой, более спокойной жизни, должно быть. Это сложно назвать сном. Ей показалось, что это скорее было лавированием на границе со смертью. Она обвела комнату рассеянным, затуманенным взглядом. Ефимия и еще одна служанка стояли в дверях, у Ефимии массивная связка ключей в руках. Видно, её отсутствие на посту заметили не сразу. Иначе пришли бы будить раньше. Рукав Тейиного платья был порван, и поверх него — туго перетянутая тряпка, уже почти полностью окрасившаяся в грязно-красный. — Извините меня, — пробормотала она, вставая с постели. — Я останусь сегодня без обеда в наказание, если вам угодно. Признаться, она и так не желала обедать. Казалось, если хотя бы кусок попадет в желудок, её органы вывернутся наизнанку. Ослабшими, неслушающимися пальцами она попыталась расстегнуть платье, но не выходило. — Помоги ей, — приказала Ефимия служанке. Та неуверенно приблизилась, словно Тейя была заразна, и принялась развязывать завязки платья на спине. — Иди в лазарет. Если ты испустишь дух прямо на работе, никому услугу этим не окажешь. — Я в порядке. — В порядке она… ладно. Мне-то что. Ефимия не стала ждать, когда Тейя переоденется. Недолго следила за тем, как служанка помогает натянуть рубашку и завязывает пояс юбки, а после покачала головой, о чем-то задумавшись, бросила небрежное "И поделом" в сторону Тейи и ушла, перед этим раздав приказания о работе. И поделом Тейе. Она заслужила. Своей фьерданской кровью? Горечь стянула легкие, но Тейя не затаила обиды. Долго-долго умывала лицо, пытаясь вернуться к жизни. Выпила много воды, чувствуя, будто все тело иссохло за ночь. Перевязала и обработала себе руку, скривившись от вида раны: глубокая, грязная, растягивалась на три равноудаленных друг от друга пореза. Удивительно, что она вовсе не осталась без руки этой ночью. Бывало куда хуже, та же ключица заживала целую вечность, а обработать её средств почти не было, и всё же Тейя справлялась. Эти порезы тоже заживут, и всё забудется. С этой воодушевляющей, пускай и слишком очевидно наивной мыслью, Тейя принялась за работу. Конечность болела, но Тейя управлялась и одной рукой. Делала передышки. Даже таскала бумаги по приказу Бориса и вполне спокойно промыла полы, пускай и не так тщательно, как делала ранее. Возможно, ей всё же следовало поесть. Слабость стала едва ли выносимой, Тейю все время клонило в сон, и она строго-настрого запретила себе прикрывать глаза дольше, чем на пару секунд, ведь знала, что иначе более их не откроет, уснет или — хуже. Каждый раз ей приходилось чуть ли не за гланды вытаскивать себя из болота, что вновь утягивало её на дно. Чтобы держаться за реальность, касалась бескровными пальцами поверхностей, вдыхала запахи дворца Делала всё, лишь бы оставаться в сознании. Весь этот пролетевший по щелчку день Тейя не думала о произошедшем, не думала о нем. Будто вырезала часть души и мыслей, оставив лишь зудящую пустоту, и похоронила глубоко в земле. Однажды, возможно, ей придется вернуться к этому, вскопать — вечность прятаться от грызущих её демонов не выйдет. И она подумает об этом, но подумает позже. На закате чувство грязи на собственной коже стало непосильным ей. Эта грязь будто щипала её, разъедала, жгла, и Тейя держалась до последнего, но работать так не могла. В баню — весьма тесное деревянное помещение, которое ни в какое сравнение не шло с баней гришей — ходили по строгому расписанию, но Тейя не могла ждать своего череда и вечером, предупредив Бориса, покинула библиотеку, чтобы в тишине промыть каждую клетку тела, оттереть жесткой щеткой себя до основания, чуть ли не до крови растирая распаренную кожу. Оттереть от той грязи, от ощущения его рук на своей коже, которое все никак не спадало, даже если она не думала о нем. Головой — нет, не думала, не допускала ни единой мысли. Однако тело помнило. Впитало в себя каждое прикосновение в его объятиях, и ей от этого было так тошно, что ком стоял в горле почти ежечасно. Душный разогретый парами воздух только сильнее дурманил и забирал куда-то в сонную слабость. Дышалось тяжело, а каждое воспоминание о прикосновении кожи к коже отдавалось в теле почти болезненной дрожью и пятнами перед глазами. Как могла она позволить?.. Как?.. Пары, поднимающееся от раскаленных камней, были густыми, как туман, и вместо с рябью оживляли какие-то прочие видения, образы, силуэты. В какой-то момент ей показалось, что пар вовсе стал темнеть, превращаясь в чёрный дым, но Тейя несколько раз рассеянно моргнула, и ненавистный мираж спал. Уже сходит с ума? Рассудок не выдерживал? Рана пульсировала, так больно, что Тейя не могла пошевелить рукою, пальцы немели. Размытым взглядом она скользнула по предплечью: выглядело скверно. Когда в парной стало совсем невыносимо, она, чуть пошатываясь и почти ничего не видя перед глазами, вышла в предбанник. Накинула хоть какой-нибудь халат, перетянула туго поясом, сдавив рёбра, и подошла к выходу, чтобы вдохнуть хотя бы глоток не хватающего воздуха, но контраст только сильнее ударил в голову. А в голове, под слоем черепа, зашептал его голос. И прежде она слышала отголоски воспоминаний, оживающих по своей воле, но теперь они были такими неправильно настоящими, словно он был рядом. Покрутила головой — никого рядом не было. Только в её голове. Шептал, и она едва могла разобрать. Шептал слова, которые слышала она ночью, стоя в его объятиях. Вонзившиеся ей в рассудок бесповоротно. Тейя прошла лишь два ничтожных шажка босиком по траве, прежде чем темные крохотные пятна в глазах стали расширяться, заполоняя всё пространство и окуная её в ледяную темноту. Тело совсем ослабло, и она почувствовала, как ноющую от падения щеку щекочет трава. *** Крики. Тейя слышала крики, разрывающие голову. Чью-то мольбу. Молилась сама, взывая к Джелю. Видела Джеля, он протягивал ей руку, но она боялась коснуться его, боялась, что он заберет её душу, и она не увидит более свет. Кожа горела. Тейю сжигали заживо: костер, её руки привязаны к столбу, упирающемуся меж её лопаток, вокруг пламя, пожирающее её кожу, а сквозь неё она видит очертания лиц. Очертания домов, её деревни. Видит среди толпы обеспокоенные, бледные лица Йоанна, отца, Петера… матери?.. Лица Ларса, Яна, Марка, Тимы, Осипа, Данила, Ирины, того шквального. Там, в толпе, они стоят — ликуют. Лицо Дарклинга, во тьме. Его кварцевые глаза блестят, видя её мучения. В них отражается её пламя и её искаженный болью лик, её губы, с которых срывается крик. И всё заволокло тьмой. Сквозь эту темноту почувствовала под своей спиной жёсткую койку. Почувствовала прикосновения к щеке, прикосновение его пальцев. Тейя ничего не видела и не могла знать, что это он, но она знала. Чувствовала. Этот отяжелевший от его присутствия холодный воздух и собственный страх. — Оставь меня, — только и сумела она прошептать сухими губами, желая избавиться от этого кошмара. Будь у нее больше сил, сама отпрянула бы, оттолкнула, убрала бы его руку, сделала бы что угодно. Оставь меня. Но он не оставил. Тейя чувствовала его мучительное присутствие еще какое-то время, прежде чем полузабытие вновь не забрало её. *** — Тебе очень повезло. — Целитель закончил перевязывать ей руку и кивнул головой, чтобы она откинулась обратно на койку, но Тейя не спешила ложиться. — Будь это… — …ядовитые клыки, мне бы повезло меньше, — устало перебила она. Тейя не считала, что ей повезло. — Если яда не было, что со мной произошло? — Ранения этих… — целитель переменился в лице и едва ли сумел выдавить относительно тактичное слово о детищах своего правителя: — созданий в любом случае опасны. А ты ещё и не пришла сюда раньше. Рана гноилась, а ты, идиотка, ждала до последнего. Ещё немного, и ты бы лежала не здесь, а в земле. — Сколько я пролежала здесь? — Дня два, не более. Проступила лихорадка из-за воспалительного процесса. Если бы не мы, — имел в виду, наверное, целителей и их силу, — пролежала бы в лихорадке неделю, а то и больше. Если бы вообще выбралась из неё. Скажи спасибо. Тейя знала, что они делали это не по доброй воле. По приказанию Дарклинга — если он правда был здесь, и это не было иллюзией, последовавшей от воспалительного процесса, — а сами они вряд ли стали бы к ней прикасаться и уж тем более заботиться о её здравии. Но она не стала спорить или язвить. — Спасибо. — Ложись. Твоя старшая пока тебя не трогает, но не думаю, что это продержится долго. Пользуйся возможностью отдохнуть. *** Её и вправду не трогали ещё какое-то время, позволяя прийти в себя, а после она сама не выдержала. Лежать без дела, предоставляя забитому тревогами мозгу в полной мере погрызть её, — хуже, чем, ещё несколько слабой и больной, пытаться работать. Унылые, почти траурные койки, стоящие в ряд, нагнетали. Запах целебных трав, когда-то такой притягательный, почти любимый и родной, нагнетал. Целители заботились о ней, но лишь в рамках своих полномочий, лишний раз не справлялись о её здравии, просто делали свою работу. С ней никто не говорил, книг здесь не было, Тейя могла лишь лежать и смотреть в окно. А потому она решила вскоре покинуть лазарет. Вернуться в библиотеку. Тело всё ещё было слабое и порой неповоротливое. Но Тейя работала до устали, оттирала многовековые слои пыли в самых непроглядных уголках библиотеки, драила полы, в особенности — длинные ступени: библиотека была в два этажа. Ей было велено не касаться книг, но она выпросила разрешения у Бориса и на одной из полок переставила все тома в равкианском алфавитном порядке, ведь они были кощунственно оставлены вразброс, сменила таблички, помогающие читателям найти определенную книгу. Делала всё, чтобы заглушить мысли. Это вечно кипящее, несвязное варево. Но что потом? — неумолимо звучал в голове голос Багры. Что станется с ней потом, когда лед исчезнет из её голоса? Что станется, когда она станет ждать встреч с ним и тосковать, когда его не будет рядом? Вот, о чем предупреждала Багра. Окажешься в ловушке. Захватил её душу и мысли. Подчинил своей воле, свёл с ума. Но более этого не повторится. Тейя будет строга к себе. Будет отметать любые отравляющие мысли о нем. На удивление, теперь это было поистине легко. Былая ненависть вернулась, обдала её жаром ярости. Тейя не могла винить его, потому что знала, что рано или поздно так и произойдет. Тейя ненавидела его, но понимала: таков он. Монстр, и она слишком опрометчиво позволила себе думать, что в нем осталась хотя бы капля человечности. Однако вместе со злостью на Тейю всё больше накатывало бессилие. А потому злость её была усталой, изнурённой, ничтожной. Потому что — что Тейя может сделать? Она обречена. Может ненавидеть его, сколько захочется, злиться, убиваться, и всё равно она в его руках. В его дворце. Он вполне может убить её в следующую же встречу. Закончить начатое. Тейя больше не хотела бороться, язвить, выказывать протест, провоцировать. Смотреть ему в глаза. Некогда хотела стать ему ближе, чтобы пробраться в его голову. Стала. Пробралась — хотя бы на секунду. Перед тем, как почти умереть, ведь это судьба всех тех, кто наивно полагает стать ему ближе остальных. Загубленная душа и неминуемая погибель. Багра её предупреждала. — Отнеси это в методико-библиографический отдел, — приказал Борис, скинув Тейе в руки целую стопку бумаг. — А после займись окнами. — Я мыла их недавно. — Снова помой. Они должны блестеть, Брёггер, быть прозрачными, как вода, поняла меня? Разумеется, поняла. Разумеется, отнесла нужные бумаги в нужный отдел. Разумеется, взялась за окна. Взяв деревянный табурет, подставила к первому окну. Уже ступила на него одной ногой, когда увидела справа черный силуэт. Вздрогнула, чуть не покачнувшись на табурете, но вовремя осознала, что это всего лишь его слуга. Всего лишь его слуга, направляющийся в её сторону. Успевшее уже накатить облегчение заменилось вяжущим отчаянием. Нет. Тейя не хочет его видеть. Не собирается с ним говорить. Она не вынесет. Это выше её сил. — Его благородие Дарклинг ждёт тебя. Уже такая патологически знакомая фраза. Слова, произносимые каждый вечер, но теперь слышать их тошно до одури. Тейя спустилась с табурета и внимательно посмотрела на слугу. Произнесла спокойно: — Я не пойду. Слуга, должно быть, подумал, что ослышался. Нахмурил брови. Тейя не пойдет к нему сейчас. Она не готова. Не готова видеть его, слышать его, быть с ним наедине, в замкнутой комнате. Нет. Не пойдет. — Я не пойду, — повторила она, невозмутимо берясь за тряпку. — Знаешь, мы все тут всё никак не разберём, — спустя недолгой паузы начал он. — Ты сумасшедшая иль просто безмозглая? Это было в некоторой мере даже забавно. Как быстро слетает с некоторых людей маска строгости и непроницаемости, стоит лишь сбить их с толку. Тейя уже отвыкла от подобного, общаясь преимущественно с бесчеловечным чудовищем. Этот слуга вряд ли позволил бы подобный тон и подобные выражения с кем-либо другим, но прислуга, фьерданская простолюдинка — ниже любого другого человека в этом дворце. Он подошел на шаг ближе. — Тебя оттащить к нему за волосы? Тащить по всему дворцу? Ты этого хочешь? Я могу. Но ты представляешь, что его благородие сделает с тобой за неповиновение? Представляет. Во всех красках. Если же только он не пойдет вновь на поводу у безумного спокойствия, позволяющего ему со всем милосердием отпустить ненавистную фьерданку в лазарет, в который она все равно не пошла. — Скорее сумасшедшая. — Что? — Вы спросили меня. Уж точно не безмозглая, можете спросить у его благородия. Слуга прищурился. Открыл рот, чтобы что-то сказать, но она опередила: — Позвольте мне закончить с окном, — вежливо попросила она. — Я приду к нему сама, только закончу. Недоверчиво покосился на нее. — Точно приду. Какой мне прок прятаться, если вы все равно найдете? Притащите к нему? И мне будет только хуже. Я не глупа, знаю, что бывает за неповиновение. Мне нужно лишь немного времени. — Закончишь потом. Ты уж точно не хочешь заставлять его ждать, поверь мне. — Он поймет, я уверена. Скажите ему, что мне нужно перевязать рану в лазарете. Это не ложь — мне правда нужно. Я со всем закончу как можно скорее и приду. Слуга ещё чуть помедлил. А после насмешливо, наплевательски усмехнулся. — Мне-то что. Но, в случае чего, пеняй на себя. — Разумеется. И он развернулся отточенным движением, возвращаясь к дверям. Чтобы доложить, что фьерданка будет позже. Если будет. Разумеется. Тейя глубоко вздохнула. Прикрыла на секунду глаза, покачав головой. И, разомкнув веки, взглянула на вид за окном: на раскинувшуюся на мили территорию дворцов, на этот масштаб. Ей нужно лишь немного времени. Подумать. Прийти в себя. *** — Мы не можем её найти, мой суверенный. Занятно. Фьерданка вновь решила начать эту игру. Вновь пытается удивить его. Он не верил, что она действительно предприняла ещё одну попытку сбежать. Безусловно, она бывала глупа, но не настолько, чтобы ошибаться дважды. Подобное он презирал, потому что в ошибках нет ничего постыдного, до тех пор, пока ты на них учишься. Застрять же на одном и том же месте, оставаясь слепым, — непозволительная глупость. — Ты же понимаешь, Юрий, — специально выделил его имя; прежде это помогало расположить к себе, но теперь, стоило ему назвать имя слуг, они только сильнее бледнели, и весьма оправданно, — что в твоих же интересах найти её? — Конечно, — пробормотал мальчишка. Вздрогнул от брошенного на него взгляда. Поклонился, повторил: — Конечно, мой суверенный. — Гришей на постах спрашивали? — Конечно, мой суверенный. Первым делом. Говорят, она не выходила, они бы заметили. Никто бы не проскользнул мимо них, мой… — Иди, — холодно перебил он, устав слышать это едва ли внятное, жалкое заискивание. — Чтобы к рассвету она была здесь. Ещё один поклон, и после мальчишка покинул кабинет. Мальчишка… Юрию было, возможно, лет тридцать отроду. Выглядел куда старше Дарклинга. И всё же — всего лишь мальчик, такой же, как и все остальные. Боялся его. Поклонялся. Единственное, что чувствовал Дарклинг, видя подобное преклонение, — терпкое отвращение. Верно, его должны, обязаны бояться. Однако в них должен был остаться стержень, хваленое достоинство. Помимо ужаса он не видел в их глазах ничего. Для опричников, его верных бесталанных солдат, это допустимо, пускай и нежеланно. Они отказники. Им не суждено прикоснуться к могуществу. Но гриши. Те, на ком будет держаться вся страна, те, кто встанут во главе. Те, ради кого это всё. Где их гордость? Они тряслись, как перепуганные дети, бледнели, жались в углы, видя истинную силу, вместо того, чтобы спокойно взирать, впитывать, учиться. Гриши — будущее Равки, и эти же гриши готовы предать его и их страну в любой момент, полагая, что Дарклинг — их великий мучитель. Тот, что сеет зло. Ждут своего освободителя. Кто их освободит? Алина? Дарклинг почти что усмехнулся. Подойдя к столу, он налил себе в бокал спиртного, поднес к губам, сделал глоток, чувствуя, как жгущая горечь стекает по глотке и согревает, казалось, отсыревшую грудину. С шумным вдохом наклонил голову сперва в одну, затем в другую сторону, разминая шею. Сила внутри него потрескивала, накаляла воздух, желала прорваться сквозь кожу и наполнить пространство, разрушить этот дворец до основания, создать их. И прежде тоже, но после столкновения в Каньоне, после нападения волькр, особенно. Едва ли выносимо. Порой его посещали мысли уничтожить всех здесь до единого. Вторую армию, Первую — тем более. Заменить их своей армией, более мощной, непревзойденно эффективной. Солдатами, которые слушаются беспрекословно. Им неведом страх или пресмыкательство, чуждо всё человеческое. Отзываются на каждую его команду, повинуются каждой мысли. Они — часть его. Дарклинг желал создать их. Питался тем могуществом, что дает ему сила. Нечто внутри него рвалось наружу, и он всё чаще подвергал сомнению, что это нечто стоит сдерживать. Он даст армиям шанс. Если гриши способны ещё показать силы, показать, что они заслуживают здесь находиться. В противном случае эти стены опустеют, и он не станет сожалеть. Ночная прохлада, когда он вышел на лоджию, приятно расслабляла. Усталый взгляд прошелся по окрестностям. Где она? Неужели и вправду решила сыграть в прятки? Эта фьерданка, что боится его до дрожи и всё равно каким-то неведомым ему образом сохраняет достоинство. Почти всегда смотрит в глаза. Не лебезит, не рассыпается в угодничестве. Лишь вынужденно существует в этих стенах, и одно лишь её существование ставило его в тупик. Дарклинг ненавидел это. У всего есть разгадка. Всё можно прочесть. Решить, разобрать на атомы, собрать вновь. Не её. Порой его действительно посещала мысль положить её на хирургический стол и приказать корпориалам тщательно исследовать её мозг — быть может, разгадка кроется там. Даже сейчас своим поведением она сбивала с толку. Какой прок в этих прятках? Доказать ему что-то? Выразить протест? Какой прок? Нет, он не верил, что она сбежала. У неё не хватило бы сил продолжать эту борьбу. Пыл в ней иссякал с каждым разом. Скорее она перерезала себе вены. Лежит где-нибудь в сыром уголке дворцов, в канаве, в канализации, где угодно, и истекает кровью. Дарклинг бы поверил в эту теорию, если бы только фьерданка поистине желала умереть. Однако она прекрасно показала, что смерть её всё же страшит, да и убить себя не сумела бы — это он видел в ней поразительно чётко. Стоило всё же сделать это самому. Убить. Позволить ничегое растерзать её. Стоило уничтожить её в ту же секунду, когда она произнесла это слово. То табу, которое не произносил даже он. Даже в мыслях. Похоронил в себе, не воскрешал веками, и вот появилась безумная, неуместная здесь фьерданка, что разом вспорола ему нутро. Не смешно ли? Дарклинг боролся с мыслью навестить старуху и любезно поинтересоваться, с каких пор она разбрасывается его именем. Боролся с мыслью уничтожить хижину и её вместе с ней. Боролся — и успешно побеждал это безрассудное желание. Оно иррационально. Фьерданка желала узнать его слабость… от этой мысли только сильнее хотелось, до потрескивающего зуда в пальцах, вновь создать чудовище и натравить на неё. Заставить кричать, молить о пощаде, рыдать и унижаться. Показать в очередной раз, насколько слаба она. Но затем он вспоминал её вскрик, когда когти прошлись по ней, разрывая кожу. Вспоминал, с каким ужасом она пыталась спастись. Та ночь странным образом отпечаталась в его сознании и всколыхнула нечто муторно ненавистное. Для чего он не убил её разрезом? Желал услышать её крик, её мучительную смерть? Фьерданка даже почти не кричала и не звала на помощь: знала, что её не спасут. Наивно пыталась спастись сама, и всё же: никаких криков. Один только болезненный вскрик, что неведомым образом поселился в его голове и отравлял разум. Что в ней такого? Он слышал миллионы криков — мужчин, женщин, детей. Жалкие вопли, перетекающие в рыдания и несвязную мольбу. Его это не трогало. Никогда ничто не трогало. Внутри давно всё отжило, оно и к лучшему. Если бы он всё же убил её, та ночь стала бы идеальным завершением этой абсурдной истории, больше напоминающей бессмысленный сказ какого-нибудь старца-маразматика. Воспользоваться ей, утолив наконец неуёмное и необъяснимое своё желание, а после вырезать из своего существования раз и навсегда, вернувшись в прежнюю, более устойчивую колею. Но что если бы она правда исчезла? Ему претит даже мысль, что она могла сбежать. В таком случае крайне алогично полагать, что её убийство — необратимое, в отличие от побега — сделало бы его существование лучше. Подобно яду. Зависимости. Фьерданка уже отравила своим присутствием его существование, и в любом исходе лучше не станет. Это почти смешно. Так много думать о ней. В Удове готовят восстание. Экономика в раздрае, фьерданцы продолжают набеги: последние особо крупные зафиксированы в Аркеске и Уленске, и солдаты Первой армии едва ли сумели дать должный отпор, поскольку потеряли какой-либо стимул. Нелепость. Ему нужно взяться за военную, финансовую и судебную реформы, наладить органы самоуправления в мелких городах, что стали чрезвычайно много на себя брать, укрепить контроль над общественной жизнью крупных городов и ужесточить цензуру. Дарклинг был целиком в работе, на его плечах держалась вся разваливающаяся на куски страна, но сейчас он не мог в полной мере думать о своих обязанностях. Разумеется, он ещё не сошёл с ума: то время, что искали фьерданку, он всё же думал о решении первостепенных проблем, не имел права отнестись к ним с подобной безответственностью. Однако с фьерданкой думать проще. И это даже звучит несуразно. Когда у него не было возможности произнести свои планы вслух, обсудить их, они никак не вязались и рассеивались, подобно песку. Казались размытыми. Не желали складываться. Без неё его мысли обретали безумные, чрезвычайно претенциозные очертания. Регулярные беседы с фьерданкой разгружали ему мозг. Сама того не ведая, своими вопросами она тщательно полировала его идеи. Систематизировала, делала их более чёткими, сдержанными, рациональными. Не меняла суть — он бы этого и не позволил, — но меняла оболочку. Фьерданка была не образована в военном деле и политике, зачастую её взгляды звучали настолько наивно, что язык жгло невыносимой приторностью, однако она же имела острый ум и быстро училась. Порой казалось, что она, будучи почти что ребёнком, была умнее большинства министров, от глупости и халатности которых он уже попросту устал. Сейчас уже почти не встретишь людей — особенно среди отказников, отличающихся поразительным скудоумием, — одаренных интеллектом с рождения. И всё же. Насколько бы умна она ни была, его отвращала мысль, как быстро он успел к этим беседам привыкнуть. За какие-то никчемные недели. Это время — лишь секунды, если сравнивать с тем, сколько прожил он. И они каким-то образом сумели повлиять на его привычный распорядок. Столетиями без затруднений таил в себе целые фолианты планов, стратегий, не имея потребности с кем-либо их обсуждать, а теперь — слишком привязался к этой затянувшейся игре. Должно быть, долгие века не прошли бесследно, и на шестом всё же сказались на его рассудке. Досадно… Более того, тяжело давалось признание самому себе, что его это даже злило. Её нелепое желание не являться перед ним. Эмоции редко берут над ним верх, издавна иссохли, но сейчас ему казалось, что, если она не появится в поле его зрения, он действительно разберет дворец по кирпичу, рассыпет в руины, добившись сразу двух целей — наконец высвободить рвущуюся наружу силу и найти её, даже если найдет лишь хладное тело, истерзанное вырвавшейся из него тьмой. Главное — найдет. Ему докладывали ещё дважды за эту ночь. Докладывали об их провале и некомпетентности, о невозможности найти какую-то служанку, спрятавшуюся во дворце. Эта ситуация казалась ему уже до того нелепой, что он подумывал, не сон ли это. Каждый раз он еле сдерживал продолжающую капризно тесниться внутри силу. Сдерживал злость. Чтобы не пронзить тьмой слуг, что не могли исправно делать свою работу. Он сделает это — полагал он, успокаивая текущую темноту внутри себя. Дал им время до рассвета и должен сдержать обещание, а после уже волен делать, что заблагорассудится. Времени оставалось всё меньше, но ему даже прельщала мысль, что они не справятся. Прельщала мысль, что он сможет выместить на них ту злобу, что разъедала его самого. Но что с фьерданкой? Если не найдут даже его опричники, гриши? У него была мысль, был запасенный план. Ничегои. Когда он рассеивал ничегой, они не исчезали окончательно. Они были одним целым, целостной тьмой внутри него. И, поскольку та недавняя ничегоя вполне успела учуять запах фьерданки, запах её крови, Дарклингу ничто не стоит призвать новых ничегой, которые смогут отыскать по следу беглянку. Однако это было лишь запасным планом. Ему не стоит сеять хаос раньше времени. Не стоит выдавать, что какая-то фьерданка что-то да значит. Пускай сперва доверенные лица понесут поражение, а после уже он позволит игре начаться. Начаться охоте. Одновременно с этой мыслью дверь со скрипом отворилась. Дарклинг стоял к дверям спиной, но, кем бы ни был вошедший, он был безрассуден: любой слуга обязан стучаться, а не врываться в покой правителя. Ожидал услышать очередное «мой суверенный» унизительно дрожащим голосом, однако не услышал. Потому повернул голову, бросая беглый взгляд. И замер. Она. Он знал, что она не сбежала. Однако странное чувство вроде облегчения, не настолько наивное и пустое, но все равно ощутимое, легкой дымкой просочилось под кожу. Во всяком случае, меньше мороки с её поисками. — Кто тебя нашел? — сухо осведомился он. Ему следует знать, кого выделить среди остальных бесполезных слуг. — Никто, — отчужденно ответила она, спокойно проходя глубже в кабинет: не дрожала, не пятилась, однако в глаза не смотрела. — Я пришла сама. Продолжает удивлять его. В чем толк был прятаться, если все равно она сама же и закончила эти прятки? Разумеется, он не выдал своего удивления. Лишь смотрел на неё изучающе. Всё столь же неуместная, неправильная в этих стенах, и всё равно — ставшая привычной. Признаться, он ожидал, что этого кабинета она теперь будет бояться подобно пыточной. Что стоит ей ступить сюда, и ей станет дурно, взгляд наполнится ужасом, а сама она будет поглядывать на дверь и мечтать уйти. Но произошедшее будто бы не оставило на ней никакого следа, если не считать едва заметно просвечивающего сквозь рукав бинта, плотно облегающего рану. И она была бледной, бледнее обычного. Худой, хуже прежнего. — И где же ты пряталась? — Если я скажу, не смогу там спрятаться в следующий раз. Он усмехнулся. Да, фьерданка, в этом и суть. Чтобы следующего раза не было. Злость, удивительно, стала затихать, уступая место привычному холодному спокойствию. Дарклинг сделал ещё один глоток спиртного, будто желая окончательно прояснить голову, и вновь взглянул на фьерданку. Всё та же. Привычно неуместная одежда. Платье её было изодрано той ночью, он сомневался, что она вновь наденет его. Надо бы распорядиться о том, чтобы сшили другое. Привычно безжизненные глаза. Когда впервые он увидел её в лачуге старухи, именно глаза оставили в его памяти какой-то странный, неизгладимый след. Заинтересовали его. Дарклинг видел множество погубленных судеб. Часть из них погубил сам. Фьерданка страдала не более тех обречённых, что встречал он на своем пути, и всё же — подобный взгляд он не встречал долгое время. Мертвый. Возможно, он видел подобные глаза у бедняг в лазарете, которые осознавали, что им остались считанные часы. У солдат, ползущих по полю боя, заполоненному трупами товарищей. Это никак не вязалось с ней. Какой-то обычной простолюдинкой, с обычным невыразительным лицом. Дарклинг видел этот взгляд у умирающих, но она не умирала. Продолжала жить, существовать в стенах убогой лачуги. Безмятежно говорила с ним. Возможно, всё из-за её набожности. Каждый её пресловутый грех оставляет на ней особый след, каждая отнятая жизнь отнимает у неё часть её собственной, истощая и подводя всё к тому, что теперь она сама едва ли жива. Впоследствии это стало истинным, дающим наслаждение развлечением. Заставлять её чувствовать чуждые ей эмоции. Видеть в этих безжизненных глазах ужас, удивление, смятение, боль. Боль была сладчайшей из её чувств, потому что была самой яркой и острой, и потому притягательной. — Для чего была эта бессмысленная беготня? — Мне нужно было время побыть одной, Ваше благородие. Прошу простить за столь дерзкое неповиновение. Дарклинг чуть склонил голову вбок. Нечто в ней было не так. Можно было бы счесть, что она вновь иронизирует, но это не было на то похоже. Фьерданка наивно сменила тактику? Или же попросту совсем потеряла хоть какой-либо пыл? — Если за это "время наедине с собой" ты рассудила стать покладистой, только чтобы я не натравил на тебя ничегой, то, прими к сведению, это действие скорее возымеет обратный успех. Он видел, как усердно она пыталась не выдавать досады на своем сером при этом освещении лице, но он всё же прочёл по нему легкое разочарование. — Вульгарный и неинтересный ход, — подметил Дарклинг. — Могла бы придумать что-либо искуснее. — Искуснее? — невозмутимо переспросила она. — Как, например, ход с твоим именем? Это его не то чтобы кольнуло, но вспоминать о факте её знания было прескверно. Ещё один его смешок. Ему хотелось рассмеяться, безумно, почти истерически. Одна только мысль, что она знает его имя, единственная во дворце, знает столь много о его тщательно скрываемой истории, уже провоцировала его на желание вцепиться ей в глотку. Задушить, чувствуя, как безжизненные глаза и вправду теряют жизнь и стекленеют. Мысль, что она одна единственная во дворце, перед которой он никогда не играл. Не был собою, но и не был чужим себе, не использовал маски, ведь в них не было нужды… стоило убить её. Дарклинг повторял это себе с абсурдной регулярностью. Как только она покинула его полуразрушенный кабинет, и он остался один среди обломков. Впервые за долгое время — в недоумении и раздрае. Стоило убить её. Когда лежала в лазарете, измученная жаром, едва ли дышащая. Ворочающаяся, бормочущая что-то в бреду, разбитая. Шепчущая «оставь меня». Ничтожно слабая. Стоило убить её. — Не могу отрицать, что стратегически тот ход был верен. Проходи. Он занял уже привычное кресло у столика с шахматами. Кабинет после той небольшой стычки с ничегоей был полуразрушен, но, разумеется, ничего не стоило вернуть ему прежний вид. Фьерданка не спешила проходить. Не верила. Смятение в её холодных глазах приятным теплом нездорового удовольствия прошлось по телу. — Ты почти убил меня, но оставил в живых, мотивируя это тем, что меня ждет продолжение разговора. Затем я посмела не прийти по первому же твоему приказу, за что, опять же, вновь должна понести наказание от твоих рук. И теперь ты предлагаешь сыграть в шахматы? Слушая эту монотонную речь, он подметил, что её равкианский всё лучше. От акцента не избавилась и вряд ли избавится, но она уверенно строила длинные конструкции — заслуживает похвалы. — Я приказал послать за тобой только ради партии и беседы. Тот факт, что ты решила потратить моё время на эти детские игры, никак не отменяет изначальной причины. Это ещё больше сбило её с толку. Дарклинг буквально чувствовал, слышал, как лихорадочно работает её мозг, как мечется она внутри себя, не зная, что делать, как себя вести, что и думать. Чуть поколебавшись, она всё же остановилась на правильном решении: пройти к креслу и занять свое место. Шла она неторопливо, будто волновалась за каждый свой шаг. Села почти на край кресла, едва ли не дрожа. Безжизненные глаза пылают, взгляд изучает его лицо, но ловко избегает его же взгляда, чтобы не столкнуться. Порой, на едва заметную секунду, касалась взглядом его губ, но тут же отводила и тут же — касалась пальцами раны, подпитывая свою же ненависть и свою к нему злость. Занимательная картина. Его даже несколько позабавило, что в ту свою недолгую тираду она не включила момент, предшествующий покушению. Предпочла забыть, вырезать из своей головы? Оставить в памяти лишь ничегою, чтобы проще было его ненавидеть? О, он с удовольствием напомнит ей. Выжимая все её эмоции до капли, пройдется по каждой болезненным язве на её жалкой душе. Позже. А пока была более важная тема для беседы: — Щенок Ланцовых собирает собственную армию в Западной Равке. Несколько секунд она переваривала эту информацию, смотря на доску, а после подвинула белую пешку на две клетки вперед. Удивительно. Дарклинг полагал, что она все же не сумеет взять себя в руки и начать партию. — Щенок Ланцовых? — переспросила она. Уточнила: — Младший принц? Это именно то, какой она занимала его голову. Невозмутимая, даже в подобных безумных обстоятельствах. Сдержанная. Глаза безжизненные, но через эту стеклянную пелену просачивается интерес, вызванный им, другие яркие эмоции, вызванные лишь им одним. Дарклинг усмехнулся и походил черной пешкой, неторопливо размышляя, с какой стороны наиболее верно будет зайти, рассказывая ей про Ланцова и восстание — этой темы они прежде не касались, потому что фьерданке вовсе ничего не известно про отпрыска королевы. Начал рассказывать, уже предвкушая, как эта беседа будет привычно наполнена её отстраненными рассуждениями, непозволительной дерзостью и страхом в голубых глазах от какой-либо очередной его фразы, задевающей её так маняще глубоко. И это — какое же безумие — было всем, что ему требовалось от этой дико долгой ночи.