Ненужная

Высокие двери парадной открылись, впуская в холл двух загулявшихся в ночи. Тейя замерзшими пальцами расстегнула застежки уличной накидки, которая была насквозь мокрой от ливня, и стянула с плеч, отдавая уже протягивающей руки, чтобы забрать, служанке. — Спасибо, — поблагодарила Тейя и невольно выцепила внимательным взглядом, как у Дарклинга приподнялся уголок губ. Спросить у него ничего не успела, поскольку он уже обращался к прислуге: — Распорядитесь о двух чашках чая, в мой кабинет. — Но час уже поздний, — напомнила Тейя. Они и так гуляли по садам, под дождем, часа два, не меньше, пока не началась гроза. — Я подумывала уже отправиться к себе. — Сыграем партию и отправишься, — ответил он привычным тоном, не принимающим возражений. Слуга, что взял верхнюю одежду Дарклинга, уже кивнул и удалился, и у нее не было возможности его остановить. Более всего сейчас хотелось бы стянуть с ног грязную обувь, отогреться в горячей ванне, переодеться в сухое и лечь в постель, обволакиваемая теплыми мягкими простынями, но Тейя давно усвоила, что право выбора ей почти никогда не преподносили. Ей оставалось лишь двинуться следом за Дарклингом по петлистым, опустевшим в ночи коридорам. Шла не рядом, чуть позади, как обычно. Что-то не позволяло ей идти совсем рядом, идти чуть ли не рука в руку. Но и идти слишком далеко тоже, а потому шла с выдержанным расстоянием в два шага. Будто бы неустанно следующая за ним тень. Её одеяние, всегда тёмное — но никогда черное, — только закрепляло этот навеянный ассоциациями образ. — Разве тебе самому не следовало бы лечь раньше? — поинтересовалась она, глядя на высокие витражные окна, которые когда-то кропотливо очищала. Ливень все продолжал бушевать, ударяя в стекла. — У тебя утром аудиенция. — Полчаса времени ничего не изменят. Ты же не планируешь играть до самого утра? — Не планирую, но твои «полчаса» зачастую растягиваются как раз до самого рассвета. — Если ты вновь не начнешь свою двухчасовую дискуссию о цензуре, будешь в своих покоях максимум через час. Сложно было не согласиться с тем, что порой виновницей затянувшихся разговоров была она сама. Разумеется, если бы Дарклингу это было неинтересно, он бы просто отослал её обратно в комнату, и всё же — всё чаще она становится инициатором интересующих её разговоров. Рассуждает, дискутирует, предлагает. Невозможно сосчитать, сколько часов она провела в его кабинете или же в зале совета — локации время от времени сменялись. Именно для этого она, конечно, и существует в этих стенах. Чтобы помогать ему разобраться с мыслями. Выполняла практически роль личного дневника, который заодно и ответить способен — не просто впитать в себя его мысли, но и проанализировать их своим беспристрастным взглядом. У подобного положения была поразительная двоякость. Тейя чувствовала себя одновременно и очень важным лицом — особенно когда шла рядом с Дарклингом, и слуги при их виде кланялись будто бы им обоим, а не только ему, почтительно открывали пред ней двери и прочее, — и той, кто был ниже даже слуг. Потому что прислуга может уйти, уволиться, покинуть дворец, выйти в город. Тейя все так же оставалась узницей на нерушимой цепи. Однако прислуга несведуща в делах короны, не знает всего, что знала Тейя. И нельзя не признать, что быть сборником всех этих тайн до нездорового удовольствия приятно. В коридорах всегда прохладнее, и эта прохлада скользнула по оголенным рукам. С накидкой было тепло, пока она насквозь не промокла, но без нее, даже для июля, чуть морозно. Не следовало сегодня надевать платье без рукавов, но она повелась на утренний зной. Вспомнив о накидке, спросила: — К чему была твоя насмешка? Дарклинг будто бы ждал этого вопроса. — Я всё никак не могу понять. Твоя вежливость к прислуге — пережиток прошлого или стратегия? — Стратегия к чему? — Так я и полагал, — усмехнулся он. — Ты совсем не замечаешь, что служанкам ты начинаешь понемногу нравиться? — Глупости. Они едва ли меня терпели... — В прошлом, — сухо отрезал он, обрывая её мысль. — Но время идет, а людям свойственно забывать прошлое. Ранее они в тебе видели нелюдимую дикарку враждебной нации, но затем они были вынуждены смириться с тем, что ты значимое лицо, — на последних словах интонация соскользнула на насмешку. — Которое впоследствии ещё и стало так вежливо и снисходительно к ним относиться. Возможно, его слова были не лишены смысла. Слуги не смели сказать ей дурного слова, кротко выполняли все мелкие поручения, которые она с каждым днем отдавала все увереннее и увереннее, вживаясь в выпавшую ей роль. Однако ей казалось, что это всё те же маски, за которыми прячется былая ненависть, разве нет? Так или иначе, кто действительно её открыто ненавидел, это гриши, но, благо, общаться с ними лично ей не доводилось. Сейчас же Тейе куда больше хотелось бы поспорить с ним о том, что прошлое можно так просто забыть, но она же и сама застряла в этом ужасно неправильном капкане. С той её истерики в садах прошло несколько недель и даже за это короткое время её восприятие несколько переменилось. Дарклинг более не прикасался к ней, даже не вспоминал об этой её слабости и не проходился по ранам на её душе. Не призывал ничегою, не вспоминал поцелуй, не оскорблял. И прошлое неотвратимо мутнело. Умом она всё ещё понимала, что это делал он, все тот же Дарклинг, с которым она сейчас заходила в кабинет, тот кабинет, в котором он и пытался когда-то её убить. Умом. Немного телом — каждый раз, когда он находился слишком близко, сердце учащалось и нервы натягивались. Но душа — нет, нет, она словно забывала. Словно, исполосованная болью, не выдерживала, протекала, не в силах хранить в себе так много тревожных воспоминаний, если только не наполнять этот треснутый сосуд новым. А Дарклинг не делал более ничего, чтобы подпитывать угасающую, как угли, ненависть в этом треснутом сосуде. Тейя уже чуть ли не молилась мысленно, чтобы он совершил по отношению к ней что-либо чудовищное. А он всё не совершал. — Вдобавок, — продолжал Дарклинг рассуждение, — редко когда им удавалось насладиться подобным отношением. Многие пренебрежительны к прислуге, и это большая ошибка. Слуги — как преданные питомцы. Если обходишь их стороной, они ни за что к тебе не проникнутся, но если будешь одарять их несвойственным для них уважением, они ответят тем же. — Ты же осознаешь, что подобное сравнение не то чтобы тебя красит? Слышал бы его кто другой — возмутился бы подобной грубости. Слуги — питомцы? Но с Тейей он никогда не выбирал выражений. Ему не нужно было играть пред ней, мог говорить что угодно, потому что она все равно от него никуда не денется, ей придется выслушивать всё, насколько бы мерзким ей это ни казалось. — Попробуй подобрать любое другое, более ёмкого не найдешь. Двери открылись, и слуга на подносе внёс изысканный фарфоровый чайник, из носа которого дымился кипяток. Поставил на убранный стол, разлил по двум чашкам. — Что-нибудь ещё? — осведомился он. Дарклинг одним только легким движением руки показал нет, и слуга, поклонившись, удалился. Тейя серебряной ложечкой насыпала в чашку сахар — ранее он был непозволительной для нее роскошью, но последнее время она пристрастилась, пользуясь положением, — и сделала глоток, наконец в полной мере отогреваясь. — К слову о преданности, — начала она, делая классический первый ход пешкой. Дарклинг поднял на нее заинтересованный взгляд. — Меня всё терзает одна мысль. Если бы Алина не сбежала и была предана тебе во всем, ты бы все равно сам убил оленя, а не отдал ей? Давая себе чуть времени для обдумывания, он отзеркалил её ход, и она походила конем, выводя партию в довольно банальный, но простой дебют. Тема для разговора, которую она хотела затронуть впоследствии, не располагала к сложной партии. — Да, убил бы сам. — Чтобы не допустить риск? — Верно. Преданность является сильным орудием, но не всегда надежным. Эмоции людей хаотичны, нельзя в полной мере полагаться на них. Тейю занимало, как он говорит это «люди». Всегда — так, словно себя он к ним не причисляет, низшая раса. Ей и самой с трудом удавалось не забыть, что он к ним относится. И все же, пускай он древний, он гриш и человеческого в нем мало, он — человек. С десяток ходов они сделали в молчании. — Тебя не только этот вопрос терзает, не так ли? — непринужденно поинтересовался он, съедая своим слоном её слона. — Не только, — согласилась она, убирая этого черного слона одним из своих коней. — Тенистый Каньон. Почему бы не убрать его? На пару секунд его этот вопрос явственно озадачил и сбил с толку, пускай внешне он этого не показал. Однако Тейя знала, сколько в среднем секунд он тратит на обычный свой ход. Сейчас потратил чуть больше, опасливо съедая её пешку черным конем. — Скажи мне, что ты шутишь. — Ты все время говоришь, что Каньон спасет Равку от войны, но ты уже даже пожертвовал своим городом, а набеги с обоих фронтов не остановились. Ты продемонстрировал его мощь, однако что далее? — Ходи. Заговорившись, на секунду забыла о шахматах. Сделала рокировку, убирая короля подальше от угрозы коня, и продолжила: — Ты столько вдохновляющих слов говорил Алине. Будто бы это объединит разлучившиеся стороны, проложит крайне необходимый путь к морю, спасет сотни или тысячи жизней. И что же теперь? Куда делись все те планы? Равка более не терпит ущерб от Каньона и не нуждается в портах и гаванях? — Меньше отвлекайся. Или ты и далее планируешь терять свои фигуры из-за болтовни? — отставив в сторону поверженную белую пешку, равнодушно поинтересовался он. — А ты и далее планируешь терять жизни из-за жажды власти? Дарклинг поднял взгляд потемневших серых глаз, и ей стало не по себе. Переборщила. — Ты забываешься. — Я лишь пытаюсь понять. Во всем этом нет логики. — Хорошо, — сухо ответил он, переставляя ферзя. Молния за окном на секунду осветила пространством белым светом, словно придавая дальнейшим словам весу и ещё более накаляя атмосферу беседы. — И у Шухана, и особенно у Фьерды, ввиду большего технологического прогресса, куда более сильный флот, чем у Равки. Если они и начнут вооруженное вторжение, то со всех сторон — и с морского фронта, и с пограничного, чтобы увеличить шансы. Без Каньона Равка будет для них открыта нараспашку, им ничто не помешает занять ничем не защищенные города. — Но они же должны понимать, что ты можешь сделать с их же странами, если они осмелятся на подобное? — Должны были. Именно для этого и было представление в Каньоне для послов, пока Алине не захотелось поиграть в освободительницу. Никто не верит, что я способен на это, потому что свидетелей моего могущества попросту не осталось, всех их погубил эгоизм Алины. Несмотря на оттенок его слов и явное желание выставить Алину виноватой, Тейя все равно не смогла бы сказать, что эта позиция противоречит логике. Пока Дарклинг ходил, Тейя задумалась, представила карту — уже успела её выучить. Неважно, Шухан или Фьерда, у обеих стран есть возможность нападения с моря и границ. Если бы не было Каньона, они могли бы разделить армию на две части и, как подметил Дарклинг, зайти сразу с двух сторон, чтобы затем, при взятии столицы, объединить силы. — Не забывай об игре, — напомнил он, выдергивая Тейю из размышлений. Опомнившись, съела слоном черную пешку, ставя шах, но, очевидно, король сдвинулся из-под огня в сторону. — С военной точки зрения Каньон выгоден, но что насчет внутренней? Нельзя отрицать, что он ударяет по экономике. Слишком сильно ударяет, и даже содранные со дворца украшения не помогут выйти вновь на мировую экономическую арену. Моральная составляющая тебя вряд ли интересует, и всё же — неужели тебя никак не трогает, сколько жизней за все эти столетия забрало твое детище? — А сколько жизней заберут шуханцы или фьерданцы, стоит им почувствовать вседозволенность? — Есть еще возможности дать им отпор и показать твою силу. Каньон убивает Равку. Ты же умен, у тебя всегда сотни запасенных планов, я не верю, что нет иного выхода, кроме как этого. — Лесть — не твоё. — Проницательность в этот раз тебя подвела. Это не лесть. Не представляю, каким же глупцом надо быть, чтобы отрицать твой ум, как бы скверно ни было признавать это вслух. Несколько его ходов были удивительно простыми и короткими, Тейе даже на секунду показалось, что он попросту не знает, как ходить, но наибольшей ошибкой было бы недооценить его, поэтому она внимательно изучила доску, походила королем, уходя от нападения. Но, даже играя, Тейя все никак не успокаивалась: — Ты же доверился мне в реформировании налоговой системы. Почему не доверишься теперь? Дарклинг скривил губы. Слово «доверился» явно покоробило его, стоило выразиться иначе. Вновь блеснула молния, совсем близко, и через несколько секунд гром сотряс стены. — Не доверился, фьерданка, а принял твое мнение ко вниманию. Шах. — Что мешает тебе принять ко вниманию мое мнение о Каньоне? — ходя королем по диагонали и убирая его от угрозы черного коня, спросила она. — Хотя бы просто задуматься. — Что мешает? Как минимум, отсутствие в моем арсенале Заклинательницы солнца. Когда я заполучу Алину, тогда и обсудим. Мат. Король оказался зажат между конем и слоном. Досадно. Подняв взгляд на привычно невозмутимого Дарклинга, убедилась: нет, не обсудят. Эта тема останется похороненной в этих стенах и вряд ли вновь поднимется. — Ошибки? — сухо осведомился он. Тейя сосредоточенно посмотрела на доску. Некоторые ходы из-за увлеченности разговором забылись, и все же она, прокручивая хотя бы запомнившееся, сумела найти ошибку: — Следовало съесть слона другим конем. — Уже не в первый раз. — Да. Мне стоило быть внимательнее. И также — мне не стоило слоном вступать в твой королевский фланг, это было бессмысленно и привело к тому, что я, загнав твоего короля в угол, потеряла сразу несколько возможностей для шаха. Тейя поняла это еще во время игры, но не могла же она попросить отмотать на несколько шагов назад, и пришлось продолжить играть, пытаясь исправить положение. Очевидно, не вышло. Дарклинг удовлетворительно кивнул. Почти каждую партию она анализировала, чтобы впредь не совершать тех же ошибок, но все равно ни разу так и не удалось выиграть. Даже когда она все же ставила шах, это всегда была лишь часть его шахматной стратегии, чтобы заманить нужные фигуры и обезоружить таким образом белого короля. — Ещё партию? — Знала, что этим всё и закончится, — констатировала она, — но не откажусь. Только подолью себе ещё. Ей совсем не хотелось спать — словно организм уже перестроился на усиленную умственную активность именно по ночам, — поэтому от одной игры хуже не станет. Поднявшись с кресла, захватила свою чашку, стоящую рядом с доской, и подошла к столу, на котором оставили чайник. — Подлей и мне тоже, — равнодушно сказал он, и Тейя не знала, просьба это или приказ, уже разучилась понимать, но чашку его захватила тоже, пока сам он расставлял им обратно фигуры. Вернулась к креслам она уже с двумя полными, дымящимися кружками. Одну поставила рядом с белыми фигурами, вторую протянула ему. Но стоило его пальцам невольно накрыть её собственные, чтобы перехватить за тонкую ручку, Тейя вздрогнула, точно руку прострелило током, и отпустила раньше, чем следовало. Чашка, казалось, падала медленно. Тейя в деталях успела увидеть, как содержимое разливается на пол, а вслед за чаем по паркету со звоном рассыпаются осколки. Медленно, и в то же время всего за секунду. — Я… сейчас, я, я попрошу тряпку. Всё уберу. Секунду. Тейя редко теряла самообладание, редко её речь становилась бессвязной. Но эта слабость была непреодолимой и раз за разом рушила всё её хваленое хладнокровие. Успела сделать всего несколько шагов к двери. — Не спеши. Совершенно спокойное, это «не спеши» было подобно грубому «Стоять!», брошенному дрессированной собаке. Оказало то же действие — Тейя тотчас замерла, окаменела, стоя спиной к нему. Тишина была тягостной и почти осязаемой. Нарушало её лишь завывание ветра за окном и капли, барабанящие в окно. — Прошло столько времени, а ты все так же не можешь ко мне прикоснуться. Пришлось повернуться к нему — он уже поднялся с кресла. Тейя не могла различить, была ли здесь издевательская нотка, или тон был спокоен, вся её былая проницательность заглушалась гулко бьющим в груди сердцем. — Нет, я просто обожглась, — возразила она, на удивление, спокойно, — неудачно взяла чашку. — Когда ты наконец поймешь, что лгать мне бесполезно? — Я не… — но не договорила, как-то с тягостью вздохнула и нервно коснулась кончиками пальцев лица. Да, лгать ему бесполезно. Тейя могла вызывать у него недоумение, выбивать из колеи своими словами или поступками, но никогда — солгать. В этом смысле он читал её, как и всех остальных. Унизительно. — Что с тобой происходит? — поинтересовался он даже будто бы с любопытством и под стать этому чуть склонил голову набок. Взгляд всё такой же изучающий, прожигающий, ощупывающий каждый миллиметр её лица, чтобы прочесть. — Я не знаю. — Так проанализируй. На деле, это тоже было ложью, но более туманной, густо перемешивающейся с правдой, а потому незаметной. Тейя и не знала, и знала одновременно, однако озвучивать не собиралась. Почти не думала об этом со времен того инцидента в садах, отчетливо запечатлевшегося в памяти. Изъязвлённые воспоминания всё ещё были надежно замурованы, и попросту не нужно рушить эту стену. Не нужно. Ей сполна хватило одной истерики. — Я просто не хочу, чтобы ты ко мне прикасался, и всё. Что в этом дурного, если тебе в любом случае интересен только лишь мой мозг? — Ты — моя собственность целиком и полностью. Не только мозг. А вот и оно. Тейя желала, чтобы он сказал или сделал что-либо, что вызвало бы в ней былую, такую нужную злость. Пускай и в малой дозе, но злость и непринятие всё же потекли по жилам, разгоняя вскипающую кровь. Тейя отчасти привыкла к положению безвольной узницы, его собственности, но отнюдь не в этом контексте. — Если ранее этот твой страх был весьма занимателен, то теперь он только лишь утомляет. Стоит даже просто случайно коснуться тебя, и от твоей рассудительности не остается ни следа. — Ты же не полагаешь, что я могу избавиться от этого по щелчку пальцев? — Нет. Не по щелчку. Тейя даже не заметила, как за время этого разговора он успел приблизиться. Что бы он ни задумал, ей это не нравится. Никогда не нравилось. И молния в окнах, как предупреждение: опасность. Невольно отступила от него на несколько шагов. Глупо, ведь это его кабинет, это замкнутое пространство, но Тейя уже смирилась с тем, что когда речь заходит о её слабостях, всё здравомыслие просачивается сквозь пальцы. На его усталом лице проступила тень раздражения, словно он говорил с капризным ребенком. — Я не собираюсь тебя насиловать, фьерданка. — Ты на что угодно способен. Чего ты от меня хочешь тогда? — Успокойся. Только лишь прикоснусь. Подобное лечится подобным. — Я несколько лет изучала целительство, и подобную глупость слышу впервые. Но только она хотела сделать ещё шаг, как его взгляд ожесточился, и этот безмолвный приказ — ему для этого даже слов не было нужно, — заставил её оцепенеть. Проклятая чашка. Проклятая ночь. Лучше бы Тейя закончила на первой партии и отправилась в покои. Когда он подошел ещё ближе, у неё сердце совсем зашлось в испуге. — Зачем тебе избавлять меня от слабостей? — не унималась Тейя, цепляясь за любые спасительные соломинки. Лучше она продолжит лелеять свои страхи и тщательно избегать их, чем позволит ему к себе вновь прикоснуться. — Тебе выгоднее окружать себя слабыми и поломанными людьми, чтобы знать, на что давить. Ты сам говорил Багре, что она не должна была тратить время, чтобы «закалить дух простой отказнице». Врагу вашей нации, или как ты там говорил… — И всё же, у тебя поразительная память, — с легкой усмешкой произнес он. — Похвально. Однако тщетно. Руку. Последнее слово прозвучало ледяным приказом, почти ударом, пощечиной, от которой Тейя дрогнула. Он не уточнял, что именно ей стоит сделать, сказал одно лишь слово, но она поняла. Стиснув зубы, смиренно приподняла левую руку, предплечьем наверх. Открывая вид на шрамы. Милостивый Джель… — Лучше повозиться с тобой единожды, чем каждый следующий раз ожидать, когда ты успокоишься, — спокойно объяснил он, и ладонь подложил ей под запястье, чтобы она не опустила руку и не отпрянула. Боже. Боже, боже, боже, — как капли, бьющие в высокие окна ливнем. Тейя отвела взгляд к этим окнам, словно ребенок, не желающий смотреть на то, как ему обрабатывают болезненную рану. Если отвлечешься, болеть не будет, верно? Если подумаешь о чем-то другом? О чем-то светлом? Что вообще осталось светлого в её жизни, да ещё и настолько ослепительно яркого, чтобы заглушить прокатившийся по телу страх от этого прикосновения к коже? Привыкла к ощущению спокойствия, отсутствию угрозы. Воспоминания уже начинали оживать, восставать из-под недр, где она их похоронила, но ещё не нахлынули со всей силы. — Закрой глаза. — Зачем? Ответом ей послужил его взгляд — жесткий, холодный. Не ответом, а причиной не задавать ещё десяток вопросов. Ему явно уже надоедали эти игры, а Тейе надоел этот сумасшедший дом, но из них двоих в крайне невыгодном положении лишь она одна. Этот вопрос все равно был глуп. Тейя понимала, зачем. Когда лишаешься одного из органов чувств, острее прислушиваешься к другому. Ему явно нравилось мучить её всеми способами, не так ли? Закрыть глаза всё же пришлось. Крупно вздрогнуть, когда почувствовала едва ощутимое прикосновение к предплечью, которое жаром разлилось по всему телу, словно вонзилось в шрам и чиркнуло там спичкой. Провел пальцами вдоль одной из трех ран. Всеми силами она старалась не вспоминать ни поцелуй, ни ничегою, но оба воспоминания отравили её уже до самого основания, впитались в плоть, и теперь, словно на зов прикосновения, стали проявляться, кровоточить, заливать ей сулемой голову и легкие. — Хватит, — умоляюще прошептала она, когда он провел и по другим двум жутким линиям, но она знала, что все равно не поможет. Зачем шептала? Зачем все еще была здесь, а не пыталась погрузиться глубоко в себя? Имеет ли смысл представить, что это не он рядом с ней, не он стоял непозволительно близко и касался её шрамов, отметин на её избитой душе? Нет. Никакого смысла. Мурашки чуть ли не судорогой прошлись по всему телу. И выше по руке. Тейя думала, что прикосновение к шраму хуже всего и далее будет лучше, но даже когда он повел по плечу — будь же проклят тот момент, когда она рассудила надеть платье без рукавов, — чувство жара вкупе с непосильным холодом от его близости никуда не исчезало. Это не поможет. Не поможет. Она скорее сойдет с ума, но это никак не поможет, не починит, не спасет её, она уже сломана, неотвратимо бракована — всё, что можно сделать, это просто выбросить её. — Дыши глубже, — спокойно, однако с каплей насмешки произнес он своим глубоким, вкрадчивым голосом, и Тейю передернуло. — Если не хочешь потерять сознание. Её дыхание и правду было едва заметно рваным, потому что воздух будто не доходил до легких, вдох обрывался на полпути. Попыталась сделать вдох глубже, сосредотачиваясь на том, как он проходит по грудной клетке. Это стало труднее, когда она почувствовала прикосновение к ключице. Под его пальцами будто магией оживлялись все те страшные события. Прикоснулся к предплечью — зарычала, как зверь, ничегоя. Прикоснулся к ключице — зашептали пьяные мерзости на равкианском. Блестел нож над её ключицей, ошпарило болью всю грудную клетку, вцепились когти в стену рядом с ней и забегали ладони по её телу. Её било мелкой дрожью. Господи-спаси, но это не поможет. Ненависть и паника всё ощутимее и ощутимее кипели у сердца. Пузырились, нарастали, разрывая её изнутри, под ребрами им стало тесно, и они так и норовили проломить их. Пожалуйста, — мысленно молила она, но губ не разомкнула, не произнесла. Не станет его молить вновь. Не опустится. Пусть страх изъест её изнутри, но она не унизится вновь. Его пальцы уже провели по обеим ключицам, по правой её руке, коснулись нетронутого предплечья. Неужели это скоро закончится?.. Ему больше нечего касаться, только если он не станет распускать руки окончательно, но он не станет. Ей хотелось в это верить. Поскорее бы закончилось. Она не выдержит ни минуты более. Мечущиеся в клетке ребер чувства вот-вот проломят ей кости. Всё нарастали, нарастали… набухали, как отвратительный разваренный ком, обжигая ей вены. Когда это прекратится? Ну же? Пожалуйста. Внезапно. Прикосновение губ к губам. Тут же в панике подалась назад. — Тихо. Одно лишь это слово — властное, спокойное, прямо в губы — странным образом вынудило её замереть, и вот он вновь накрывает её губы своими, а Тейе — хуже прежнего. Зачем? Господи, зачем он мучает её? Поцелуем словно надрезал гноящуюся рану, выпуская весь яд, что тут же растекся по телу. Страх, злость, ненависть — всё вместе — все же раздробили рёбра, рванули наружу, стали заполнять каждый миллиметр плоти, отнимая рассудок, оставляя лишь обрывки, те жалкие куски. Паника, боль, желание, всё её прошлое крутилось перед глазами, кружа голову. Сейчас было не так, как тогда. Тем поцелуем он сжигал её полностью в этом безумии, целовал страстно и будто бы жадно, насыщаясь каждой секундой, но сейчас Дарклинг ничего не делал. Попросту замер, как и она. Стоял, не шевелясь, пока их губы соприкасались вместе с их дыханием, её — сбитым, и его — спокойным, холодным. Подходящее слово — холодный, это холодный поцелуй, сдержанный, даже будто бы формальный, вынужденный и сухой, но всё равно убивающий её невыносимой пыткой. Тот яд всё продолжал бежать по венам, накрывал её с головой, душил, топил в себе, и она уже не видела ни света, ни выхода, тонула и тонула, забывая дышать и не желая бороться, погружалась на самое-самое дно, уже не выдерживая и желая отпрянуть, но он не давал, держал её в этом неправильном поцелуе. А затем она будто бы коснулась дна, столкнулась с этим дном резко и болезненно. И этот яд растворился. Заполнил всё её пространство и — исчез, достиг пика, тотчас канув без следа. До этого напряженная, подобно струне, она против воли расслабилась. Плечи чуть опустились и дыхание со временем выровнялось. Дарклинг это почувствовал. Отстранился. Тейя разлепила веки и только в ту секунду осознала, что все это время у нее ледяные слезы стекали по щекам. Даже не почувствовала бы их, если бы не ощутила, как слиплись ресницы. Внимательно следя за ней, за каждой её эмоцией, он поднял руку и коснулся её лица пальцами. Тейя почувствовала, как укололо истомой меж рёбер, но по сравнению с теми чувствами, что плавили её только что, это было едва заметной мелочью. Тейя не терпела признавать его власти над нею, произносить вслух свои слабости. И всё же, смотря сейчас завороженно на непроницаемое лицо перед собой, на эти безмятежные прозрачно-серые глаза, не удержалась, и с пересохших губ сорвалось: — Ты починил меня или доломал окончательно? В уголках его губ едва заметно проскользнула тень улыбки. — Полагаю, это одно и то же. Да. Да... одно и то же. Дарклинг ломал её, уничтожал раз за разом, и вместе с тем дарил необъяснимое, жестокое, но нужное. Дарклинг отпустил её, отстранился, равнодушно ушел к креслам, оставляя её стоять посреди кабинета. Обломки от чашки на полу блестели от света свечей, черные шторы колыхались от бушующего ветра. Гроза всё громыхала приглушенно, но где-то будто бы далеко, не здесь, в милях отсюда. Так странно было осознавать, что чашка разбилась совсем недавно. Будто вечность, прошлой ночью или неделю назад. Тейя не понимала, что чувствует. Чувства всегда были ее слабой стороной, но сейчас она особенно не могла разобраться в этом извивающемся, будто змеи, клубке. Все воспринималось как через какую-то пелену и в то же время — так отчетливо, как давно она себя не ощущала. Будто её действительно починили. Рывком вернули в то её существование — ещё до поцелуя, до ничегои, до леденящего душу страха от его прикосновений. — Смею предположить, партия не то чтобы тебя теперь интересует? — осведомился он с неприкрытой издёвкой. Но затем чуть серьезнее: — Если хочешь, иди. И Тейя правда повернулась к двери. Однако замерла в нескольких шагах от неё. Голова, всё ещё одурманенная произошедшим, работала лихорадочно. Оглянулась через плечо, бросив на Дарклинга отрешенный взгляд. Сидел в кресле, смотрел в одну точку задумчиво. Возможно, он отпустил её не чтобы дать ей прийти в себя, а чтобы прийти в себя самому. Разложить собственные мысли по полкам. В таком случае, наступила очередь Тейи мучить его. Неосознанно, незлобиво, а лишь из истинного, пьянящего желания пробраться в его голову, в кои-то веки копнув глубже. — Ты столько говоришь о слабостях, — начала она, и он поднял на нее несколько озадаченный взгляд. Подошла чуть ближе, но все еще держа расстояние. — Но почему ты не борешься со своими? Дарклинг не ответил, смотрел на нее, словно пытаясь по лицу прочесть, что она имеет в виду. И Тейя продолжила: — Я о твоем имени. — Едва заметно он сжал челюсть, и Тейя даже с этого расстояния разглядела, как ходят желваки на его исполосованных слабыми шрамами скулах. — Должно быть, в скитаниях в твоем детстве имя имело огромное значение, но теперь? Почему ты его прячешь? Прячешь настолько, что, произнесенное мною вслух, оно вынудило тебя опешить. Не убивать меня. Это ли не слабость? — Чего ты добиваешься сейчас, фьерданка? Дарклинг искренне не понимал. Тейя и сама не в полной мере понимала. — Хочу понять. Я не упрекаю и уж тем более не насмехаюсь, не имею на это права. И все же. Почему ты позволяешь себе высмеивать сентиментальность, мою слабость к рунам, шрамам и душе, если ты сам так трепетно относишься к своему имени? Тейя все ждала, разозлится ли он, аукнется ли ей этот внезапный порыв докопаться до сути, но он не был в ярости. Он был усталым. Его серый взгляд, его бледное лицо — усталое. — Мне пойти и покричать всем о своем имени? — с равнодушием. — Ты знаешь, что я не о том. В слабостях нет ничего дурного, как бы ты ни думал об обратном. Ты презираешь их, но именно эта слабость — свидетельство, что ты, удивительно, ещё человек. Разумеется, ты можешь и её вырезать с корнем, но нужно ли оно тебе? Окончательно становиться древним бездушным чудовищем? Дарклинг не ответил. Тейя сомневалась, что он вовсе её слушает. Сложно было истолковать его взгляд — это безразличие или, напротив, глубокая задумчивость? Тейя подозревала, что второе. Подозревала, что он вовсе ничего более ей не скажет, слишком глубоко погрузился в себя. Видела это по остекленелым глазам, в серости которых она видела слишком прочные раздумья, чтоб выбраться из них сейчас и сказать ей хотя бы слово. Потому она решила отступить. Вернуться наконец в свои покои и забыться долгожданным сном. Но перед тем как покинуть кабинет, оставить его одного, она остановилась в дверях, обернулась к нему. — Доброй ночи. Александр. И вышла в коридор, тихо прикрыв за собой дверь. Не знала, услышал ли он и как отреагировал. Прислонившись на несколько секунд затылком к дверям, тяжко вздохнула и невольно повернула голову к окнам коридоров. Тейя даже и не заметила, как гроза всё же утихла, заменившись необычайной, давящей тишиной. Закончилась, как и закончилась эта чрезмерно длинная, очередная сумасшедшая ночь.