Ненужная

Дарклинг с задумчивостью наблюдал за тем, как Иван седлает коня. С серьезным кивком тот послал своего гнедого вперед, и его сопровождающие двинулись следом, отчего в воздух поднялась дорожная пыль. Разумно ли ему доверять столь важное дело? Иван был яростно предан своему правителю, однако нельзя полагаться на одну лишь преданность. До этого не подводил, но никогда не исключена вероятность оплошности. Отправлять гришей вновь во Фьерду — рискованное предприятие, и Дарклинг скорее бы отправился сам, однако Равка не ждёт, она стонет, и чем быстрее он разрушит объект всеобщего недовольства, тем лучше. Во всяком случае, Дарклинг вперед гришей отправил предупреждающее письмо, и если его подопечных тронут, королю будет некого винить в том, что небо обрушилось на его страну, кроме самого себя. Он был предупрежден. Никто также и не отменял право на неприкосновенность парламентеров. Всё должно сложиться как никогда лучше, и если оно будет не так, ничто ему не помешает сдвинуть Фьерданский Каньон на ещё несколько миль, и так раз за разом, пока тьма не накроет Джерхольм, а затем и всю Фьерду вплоть до островов Кенст Хьерте. Королю невыгодно сопротивление. Проследив за тем, как группа всадников исчезает вдали, в сторону стены мглы, Дарклинг лишь ещё несколько секунд простоял в тишине сумерек и вернулся в мрачное деревянное строение — постоялый двор, почти заброшенный из-за близости к границе. Поднимаясь по лестнице, на секунду замер, когда стены вновь перед глазами пошатнулись. Раздраженно скривился, превозмогая мерзкую тошноту, роящуюся в груди и сопровождающую головную боль, что опоясала голову и давила ободом на виски и затылок. Со времен создания Первого Каньона прошло множество времени, и всё равно Дарклинг в деталях помнил тот год. Перенес то создание явно куда легче, чем это: минула уже почти неделя, а отвратительная слабость всё не покидает его. Вероятно, в тот раз физическая боль была потоплена туманящим восторгом и торжеством от появления своего первого детища. Сейчас Дарклинг тоже это чувствовал. Силу. Могущество. Мысль, что война на пороге своего завершения также дурманила голову и порой едва ли не вызывала легкую улыбку. Однако в этот раз использование этой магии, древней, безграничной, хранящейся в ядрах земли со дня её основания, сказалось на нем куда сильнее. Ты убиваешь себя, — прозвучало в голове эхо её голоса, режущее до самой подкорки мозга каждый раз, когда он чувствовал физическую слабость. Глупости. Это не убило его и не убьет. Но, должно быть, все равно не помешает сегодня остаться в одиночестве своей спальни чуть раньше обычного и наконец отдохнуть. Все поручения отданы, выдвигаются в путь они лишь с утра. Преодолевая первый этаж, услышал вялые голоса оставшейся горстки гришей и опричников. Их и без того немногочисленные ряды сократились из-за отправки остальных на переговоры, но скоро они пополнятся. Всё шло согласно давно придуманному плану: часть почти мгновенно отбывает во фьерданскую столицу, часть следует чуть позже за Дарклингом к морю, где их встретит новый отряд, чтобы двинуться в Новый Зем за Алиной. Можно было отправиться сразу вдоль Каньона, однако Дарклинг рассудил пополнить запасы, в очередной раз обсудить все детали, сменить лошадей в ближайшей приграничной равкианской гостинице, и уже после двигаться в путь. Торопиться им незачем. Опричники привычно кланялись, когда он проходил по скрипучему полу коридоров. В том числе тот, что стоял приставленным к одной из дверей, и Дарклингу очень хотелось бы безразлично пройти мимо и дойти наконец до своей спальни, однако это сопротивление ему было бы почти что неподвластно. Как зависимость, вызываемая дурманящими травами или крепким алкоголем. Беспощадная и не поддающаяся никакому разумному объяснению. Увидев намерение Дарклинга, опричник открыл пред ним дверь. Стоило ли вовсе всё ещё приставлять стражей к её дверям? Доротейя не выглядела особо заинтересованной в побеге. Заинтересованной хоть в чем-либо. Могла даже убить его — он это чувствовал, её желание было столь сильно и ощутимо, что звенело металлическим привкусом в воздухе, — однако не убила. Сейчас она сидела в полумраке, в густой серости сумерек. Не зажгла свечей, не раздвинула штор, чтобы впустить хотя бы остатки тающего на закате солнца. Её не беспокоила темнота, её вовсе ничто не беспокоило, она пребывала глубоко в чертогах своих мыслей, и всю последнюю неделю эта отчужденность делала её похожей на призрака, которого почти не видно и не слышно в общей суете. — Ты совсем омертвела, — произнес он, расслабленно зажигая свечи, одну за другой, раз сама она этого сделать не в состоянии. Ожидал услышать «Так добей меня до конца», потому что теперь, вероятно, Доротейя вновь жаждала смерти. За его жизнь он видел много скорби, и это неотъемлемая её часть: человек уходит глубже в себя, окружает себя коконом горя, теряя связь с настоящим миром, теряя любой смысл во всем, кроме желания избавить себя от мучений и воссоединиться с почившими. Её убеждения столько раз менялись, но теперь она ожидаемо должна была вернуться к тому далекому состоянию. Когда впервые прошептала полубезумное «Убей меня» ему прямо в губы, посреди зала военного совета. В тот момент, нельзя не признать, это несколько удивило его, но теперь он этого ожидал. И не услышал. Обернулся, чтобы взглянуть и понять, слышит ли она его, и да, она, очевидно, слышала. Попросту ничего не говорила. Когда в последний раз он слышал ее голос? При блеклом свете свечей в её облике читались даже несколько жуткие черты. Скорбь высушила её до последней капли, оставила равнодушной и сухой, как осенний лист, который тронешь, и он развалится. Кожа вновь стала обтягивать кости от худобы, хотя во дворцах удавалось это исправить. Цвет лица бледный и почти серый. Если так посмотреть, и не скажешь, кто всего неделю назад создал Каньон — Дарклинг, вполне держащийся на ногах и исправно отдающий приказы, либо же эта полуживая девчонка. — Ты не могла не предполагать подобный исход. Ты не настолько наивна. — Это делает факт смерти всей моей семьи менее отягощающим? — невозмутимо поинтересовалась она чуть надтреснутым голосом. — Или факт того, что я убила целую деревню со всеми детьми в ней? Технически, убила не она, но вряд ли её набожная натура с этим согласится. Дарклинг понимал это. Её состояние. Даже острое желание отомстить уж точно не смогло бы перерубить в ней эту часть, потопить в тьме разом. Разумеется, сам проходил весь этот выворачивающий наизнанку процесс. Целую эпоху назад, и ни за что не сумел бы забыть то гнилое месиво, в котором погряз после первых особо жестоких смертей и особо обжигающей крови на руках. Потому что был ребенком. Когда ты ребенок, нет никакого упоения от осознания свершенной мести, восторга, сладкого привкуса на языке. Привкус иной — проржавевший, как у крови. Вкус пепла и давящего ужаса. Затем уже — возможно. И успокоение при мысли об отмщении, и наслаждение собственным могуществом. Однако для этого нужны годы и годы, целые груды трупов и океаны крови, прежде чем пленка из мерзких чувств не покроет тебя многочисленными слоями, не затвердеет, не оставит в оболочке равнодушия, и только тогда... Девчонка, сидящая перед ним, — всё тот же ребёнок. У неё не было столетий за спиной, да и убийств, не считая деревни, едва ли наберется дюжина. Всего лишь маленькая потерянная девочка. — Их не вернуть, Доротейя. Вспять не повернуть. От того, что ты мучаешь себя, нет никакого толку. Снова не ответила. Поднялась с постели и бесшумно, точно правда призрак, подошла к свечам мимо него. Вновь погруженная в свои мысли, провела рукой над свечами. Словно проверяя, способна ли чувствовать жар, способна ли чувствовать. Что говорят скорбящим? Какими словами утешают? «Мне жаль». Жаль, жаль... Какая нелепость. Дарклинг как никто другой знал пустоту этих слов. — Меня иногда изумляет осознание, какой я была раньше, — неожиданно произнесла она сама. Говорила отрешенно, словно и не с ним вовсе. Продолжала смотреть на огонь. — Обычная живая девочка. Немного холодная, но живая. А сейчас? Боже… Ему сложно было это представить. Она, с живыми глазами. С искренней, широкой улыбкой или звонким смехом. Очередная посредственность, коих толпы. До той поры, пока она не стала бы делиться своими отстраненными рассуждениями, но кто знает, стал бы он вовсе ее слушать, если бы не этот заинтересовавший его взгляд мертвеца? — Я бы сказал, что мне жаль твою семью, но ты сама прекрасно понимаешь, какое это лицемерие. Сказал бы, что мне жаль ту живую девочку, но это было бы ещё большей ложью. Лишь кивнула. Ничего не сказала. И до чего же абсурдно, но он готов был уже взвыть от этой немногословности. Раскроить ей голову, взобраться в мозг, растормошить каждую часть её тела, лишь бы понять. Перевела на него взгляд. Совсем остекленелый. Такой взгляд либо у тех, кто слишком глубоко задумался, либо у умерших, но у Доротейи уже не было заметно различий между глубокой задумчивостью и абсолютной внимательностью. — Если бы они всё же были живы, — начала она, и Дарклинг с интересом склонил голову, рассматривая это отчужденное лицо, — ты бы все равно их убил, верно? Мою семью. Ему не хотелось ей лгать. Конечно, он мог бы, с легкостью, но ей он хотел говорить правду. — Да. Да, убил бы, и глазом не моргнув. Убил бы, обрубая все её сторонние привязанности, возвращая всё её внимание к себе. Ему нравилось пленить её мысли и пресловутую душу, видеть, как она отчаянно, стоически этому сопротивляется и всё равно раз за разом сдаётся, поддаваясь искушению. Ему всё равно на её семью. Если бы это было препятствием к тому, чтобы полностью владеть ею — разумеется. Сделал бы всё, что необходимо. Даже зная, что она возненавидит его в миллион раз сильнее, зная, что не простит. Ему не нужно было её прощение. Сейчас он ожидал, что хотя бы это вызовет в ней эмоции. Разозлит, заставит безжизненные глаза вспыхнуть яростью. Ожидал услышать «ненавижу», которое слышал тысячи или миллионы раз. Вместо этого она только лишь прикрыла глаза, и в этом жесте было больше бессилия и обреченности, чем в любых громких словах. — Что я могу для тебя сделать? — спросил он, сам не ведая, всерьез ли. Не ведая, звучит ли в его голосе такая нужная ему насмешка. — Деревня уничтожена, жестоко и неотвратимо. Виновные пали мучительной смертью. Что тебе нужно? Её молчание было долгим и тяжелым. Пропитывало сырой воздух комнаты безутешной горестью, вгрызалось в виски назойливой трелью. Она поёжилась, словно в комнате стало холоднее, хотя окна всё так же плотно затворены. Провела пальцами по своим плечам, всё более увядая в своих мыслях, пропадая из реальности. Ему показалось, что она сейчас разрыдается, хотя за эту неделю ни разу не видел, чтобы её лицо было заплаканным. Нет. Ни слезы не возникло в этих жутко-стеклянных глазах. Дарклинг терпеливо ждал, хотя и предполагал, что она уже и не ответит. — Обними меня. Должно быть, она и сама удивилась словам, что сорвались с её языка. Чуть качнула головой, словно беря их обратно, говоря «забудь». Забудь. Не обращай внимания. Эта просьба сквозила детскостью. Наивностью. Сложно представить, что творится в её голове, если она хотя бы на секунду предположила возможность, что Дарклинг мог бы утешающе обнять её. Это определенно не тот человек, к которому стоило бы обращаться за пустыми сантиментами. Ему с трудом удалось выскоблить из памяти даже момент, в котором он провел непозволительно долгие минуты на её тонком, худощавом плече. Тот миг казался ему настоящим проклятьем: не быть способным пошевелить ни пальцем, настолько сильной была физическая боль — словно по телу рассыпали стеклянную крошку, и эти осколки впивались всё глубже с каждым его движением, — и при этом осознавать, сколь слаб он был в её глазах. Глазах какой-то отказницы, которая в сравнении с ним — все равно что мошка. Теперь же эта нелепая просьба… Дарклинг чуть приблизился, убрал пряди, что падали на её осунувшееся лицо. Давно она уже не заплетала свою до тошноты излюбленную прическу, хотя во Фьерде он давал ей на это волю. Должно быть, это потеряло для нее всякий смысл. Убрав волосы от лица, не убрал руку, провел пальцами по скуле, по кайме лица. Запустил ладонь в её иссушенные, чуть перепутанные пряди. Невольно вспомнил, как она сама коснулась его волос, вспомнил, как закружило в тот момент голову — то ли от все той же физической боли, расщепляющий рассудок, то ли от желания ещё крепче прижаться к её плечу, к её худому жалкому телу, впустить её в себя, как кислород. С каждым столетием он всё более сходил с ума. С каждым днём. Доротейя не сопротивлялась и не дрожала, когда он осторожно положил её голову к себе на плечо, а второй притянул её тело к себе со всей аккуратностью, на которую был способен, словно она восковая фигурка, способная растаять, разломаться от любого грубого прикосновения. Даже сейчас она не рыдала, хотя у него самого все нервы натянулись до предела, и непонятные ему эмоции, назойливые и мерзкие на вкус, разрывали грудину. Такая хрупкая. Слабая, уязвимая, ничтожная. Переломить ей шею — всё равно что сломать ветку. Дарклинг слишком часто одергивал себя от этой мысли. Сомкнуть пальцы на её горле, видеть ужас на её лице и отпечаток неотвратимой смерти в её глазах. За её дерзость, за собственную жалкую мысль, что сам ей позволял это, позволял слишком многое. Как он мог допустить, чтобы она проникла в него так глубоко, пустила в его нутро корни, которые гнили и отравляли его еще больше? И самое скверное — он не просто допустил, он сам сделал всё возможное, чтобы это произошло. Девчонка не старалась. Быть может, она искусный манипулятор, меняющий маски, и все её ходы были спланированы с самого начала, но он знал — нет. Она этого не желала. Он сам держал её рядом с собой, сам сделал своим воздухом, сделал её всем. Порой его, как какого-нибудь бестолкового юнца, унизительно трясло от этого осознания, от этой непосильной тяги, которую он мог бы обрубить в любой момент, но не делал этого, продолжал наслаждаться её эмоциями, принадлежащими ему одному, впитывать все её чувства и испытывать эту дикую ломку. Трясло по ночам, почти било лихорадкой, когда кошмары терзали его, как терзают любого, кто прожил столь много. Когда просыпался посреди ночи и ловил себя на том, что первая его мысль — о ней. Всегда в такие моменты — о ней. Взглянуть на её бесстрастное равнодушное лицо, как пустить по телу лекарство, хотя на деле — отраву сквернее прочих. Ярость в такие моменты разрывала его от этого осознания, тьма захлестывала по самое горло, желая выплеснуться наружу, создать ничегою, что вспорет никчемной девчонке глотку в секунду, и не будет более проблемы. Не будет слабости. Не будет ничего. Если бы он верил в высшие силы, посчитал бы, что это они подобным образом наказывают его, послав ему в жизнь девчонку, чтобы погубить, свести с ума, лишить рассудка. Но он не верил. И проклинал не святых, а её саму. Неистово проклинал её за то, что смела так прочно поселиться в его голове, и себя — за то, что позволил. *** Дорогой Йоанн, Всего два слова, но пальцы уже мелко задрожали от тяжести пера. Тейя судорожно вздохнула, отложила перо и несколько секунд смотрела на это имя, глуша глубоко в себе крик — даже приложила пальцы к устам, словно без этого с губ действительно сорвался бы вопль ужаса, что разъедал её с того самого момента, когда всё вскрылось. Ещё один вдох. Попытка прийти в себя. Снова перо в непослушных пальцах.       Эти письма были бессмысленны и прежде, теперь же тем более. Однако я не могу не попрощаться. Попрощаться. На секунду прикрыла глаза. Это слишком. К чему всё это? Зачем она это затеяла?       Мне стоило с большей серьезностью подойти к вероятности подобного исхода, ведь он, нельзя не признать, наиболее правдоподобен из прочих. Что ж, человеческая душа всегда тянется к наивным надеждам, к лучшему, и я не стала исключением. Тем тяжелее потом обрушивается беспощадная правда.       Я много думала об этом впоследствии. Тяжелее прочего дается мне осознание, что вас не было всё это время. Что погибли вы не в час, когда произнесены были те страшные слова, а давным-давно, когда я ещё молилась за ваше здравие и с непосильной тоской представляла, где вы сейчас.       Однако, возможно, это и к лучшему, как бы чудовищно это ни звучало. Я бы отдала всё, готова была бы на любые пытки судьбы, лишь бы вы оказались живы и где-то далеко-далеко отсюда, в покое и здравии, но если же выбирать из худшего… что угодно кажется лучшим исходом, чем погибнуть в той деревне, будучи окруженным криками детей и невинной кровью, что дымилась на чистом фьерданском снегу.       Вы можете меня не понять, и оно справедливо, но моё сердце не откликается жгучей ненавистью к Дарклингу при мысли, что он был готов убить вас, будь вы живы. Я желаю, отчаянно желаю вспыхнуть яростью, но мне не по силам ненавидеть человека за несовершенное деяние. Мое сердце и вовсе ни на что более не откликается.       Я часто вспоминаю тот далекий сон. Слишком часто, должно быть. Теперь он мне кажется либо предзнаменованием, либо попыткой ваших душ соприкоснуться с моей. И когда я вспоминаю теплоту ваших объятий, меня убивает невозможность коснуться, упасть в чьи-либо объятия, почувствовать всё то же тепло. Ломает напополам, скручивает вены в жгуты, и чуть ли не до боли, до крика хочется вновь почувствовать… Рука её вновь задрожала, почерк был едва ли разборчив. Тейя втянула воздух в легкие, покачала головой, осознавая, что увлеклась.       Должно быть, именно это и есть слабое, но оправдание тому безрассудному поступку. Ещё удивительнее тот факт, что Дарклинг действительно исполнил просьбу, однако я даже не желаю думать и писать об этом, не желаю сейчас копаться в его гнилой, как и моя, душе.       Этот чудовищный человек — всё, что осталось в моей жалкой жизни. Лишь с ним я могу говорить, лишь о нем думать, лишь к нему прикасаться. Возможно, это и есть прижизненное моё наказание за всё содеянное.       Письмо чрезмерно длинное, но даже оно не умещает всех моих мыслей и чувств. Милый мой Йоанн, передай родителям моё участие. Передай, что я безмерно люблю вас и безмерно жалею, что вам пришлось отдать свои жизнь за меня. Если бы вы просто предали меня огню той ночью, это спасло бы столько жизней, ваши жизни в особенности...       Надеюсь и верю, что Джель позаботился о ваших душах и вы пребываете в заслуженном покое. Мне же не суждено его обрести, я осознанно обрекла себя на ад и муки после смерти, оттого мне и страшнее будет покидать этот мир, когда придет время.       Даже если всю оставшуюся жизнь я посвящу замаливанию грехов, меня все равно будет ждать в свои объятия сама преисподняя. Убийство невинных непростительно, и я со всей смиренностью готова принять любое наказание после смерти, которая, полагаю, ждет меня нескоро.       Прощай, милый, дорогой Йоанн. Ты заслуживал всего мира, заслуживал долгой жизни, но все мы знаем, сколь несправедлива бывает судьба. Ваша любящая сестра и дочь, Тейя Тейя даже не стала перечитывать, это было выше её сил. Выплеснуть мысли чернильными словами — и на этом всё. Поднялась из-за стола, подошла к печи и открыла железную, грязную от копоти дверцу. Не раздумывая бросила письмо в пламя, что тут же поглотило тонкую бумагу, не оставляя ни следа. Ей нужно было это сделать. Оставить чувства, жалкие остатки своей души, на бумаге. Оставить прошлое позади. Ведь так будет проще, верно? Тейя никак не могла перестать об этом думать. Думать о том, что правильнее будет надеть каменную маску. Стать личностью, которую все и без того видят и обсуждают. Таинственная фьерданка, политическая фигура, без прошлого и будущего. Тень Дарклинга, следующая за ним повсюду. Вынужденная беспристрастная советница. Пусть прошлое полыхает за спиной. Пусть будет поглощено тьмой так же, как та деревня. Тейя более к нему не обернется. *** Тот путь, из Ос Альты ко Фьерде, уже потускневший в памяти, как давно отжившее своё воспоминание, казался бесконечно длинным в сравнении с этой дорогой. Теперь всё сливалось в одни сплошные сутки, в которых менялось лишь средство передвижения: кони, экипаж, пешком, вновь кони или вновь экипаж. Почти мгновенье, незапоминающееся и скудное. Самым запоминающимся моментом этого колеса обрывочных воспоминаний был лишь путь между двумя Каньонами. Потому что он, в отличие от прочего, был опасен. Ущелье между двумя стенами тьмы оказалось чрезвычайно узким, лишь пара ярдов ширины. Тешила лишь мысль, что это ущелье также короткое — не более мили, однако менее устрашающим оно от этого не остановилось. Миля между тьмой, в узком пространстве. Перед тем как пересечь его, Дарклинг рассудил в качестве проверки отправить вперед дряхлую, совсем вымотанную кобылу, которой все равно оставалось недолго. Благо, не человека, — подумала Тейя, наблюдая за тем, как лошадь подводят совсем близко ко мгле. Опричник снял с неё седло и все снаряжения, потрепал напоследок по тусклой гриве и пустил одну вперед. Сперва Тейе показалось, что опасаться нечего. От этого ущелья веяло угрозой, могильной тишиной, однако ничего более. Но затем оправдалось опасение Дарклинга. Лошадь успела галопом миновать лишь треть пути, когда тьма Фьерданского Каньона выпустила из своих объятий кричащее создание. Неяркий солнечный свет тут же опалил чудовище, но оно всё равно успело с визгом вонзить закругленные длинные когти в спину бедного животного и утащить её в Неморе, скрываясь в блаженном покое темноты. Тейя ранее не думала об этом. Что волькры одного Каньона вполне могут перебираться в другой, слишком уж малым было пространство света между ними, чтобы отпугнуть созданий тьмы. Внимательным взглядом Тейя коснулась Дарклинга, что стоял в отдалении. Лицо его сосредоточенное, непроницаемое, всё та же каменная маска. — Своих гришей ты отправил тем же путем? — спокойно осведомилась она. — Среди них есть инферны, — невозмутимо отвечал он. — Должны были справиться. Это «должны были» звучало не слишком многообещающе. — Идем пешком, — скомандовал он остальным. — Колонной по одному. Мария, ты в центре. Мария кивнула, и кивок этот отдавал предельной серьезностью и страхом. Эта девушка была единственным инферном на весь их отряд. — Никаких остановок, — приказал Дарклинг, и от этого приказа холод пробежал по коже. Никаких остановок, что бы ни произошло. Даже если кого-либо с кровожадным воплем унесут во тьму, им нужно будет продолжать идти. На деле всё оказалось не столь кошмарно, как Тейя ожидала. Дарклинг создал двух ничегой — что стоило ему особых усилий; бледность спадала, и ему становилось заметно лучше, но создание новой скверны било по нему теперь сильнее, чем прежде, — и те крыли пеший отряд с воздуха. От присутствия этих созданий гриши, кажется, все равно не были воодушевлены. Ничегои всё ещё их пугали. Дарклинг их пугал. Что было бы, если бы они сами увидели тот кошмар, что накрыл деревню? Реки крови, разбросанная по земле плоть и ошметки внутренностей, крики боли до срыва голоса? Когда его жестокость накрыла Новокрибирск, всё было так же? Смерть и отчаяние, прошившие пространство на мили и мили вперед? Воздух здесь был затхлый, почти ледяной, слякотной сыростью отзывался в легких. То с одной стороны, то с другой слышался какой-либо шум, нарушающий мертвенное безмолвие — крики волькр, либо же раскаты грома, следующие за мелькавшими во мгле молниями. Участок Равкианского Каньона слева Тейю мало волновал. Её взгляд приковывала та стена, которая была создана на её же глазах. Тейя вглядывалась в эту стену, против воли всё продолжая возвращаться мыслями к той кошмарной картине. Дети, женщины, бесстрашные мужи — всех поглощала эта мгла, всех раздирали в клочья те же ничегои, что теперь сторожили колонну гришей. Иногда ей казалось, что в этом черном, плотном тумане она видит лица умерших. Что они тянут к Тейе свои бледные руки, что их призрачные лица искажены чудовищной болью, а губы шепчут: «За что?». Ей едва ли удавалось заставлять себя передвигать ногами. Сердце то ли затаилось в тревожном ожидании, то ли вовсе растворилось в липкой мрачной тишине. Лишь идущий рядом конь, поводья которого она крепко держала, почти до мозолей, заставлял её безвольно брести дальше. Волькры осмелились напасть четырежды за этот короткий путь. В первый раз волькру с легкостью одолели ничегои — две на одну, неравный и быстрый бой, пускай и жуткий до дрожи. Во второй раз Мария потоком пламени отправила чудовище обратно во мглу Фьерданского Каньона. Третий и четвертый раз произошел одновременно. Мария сумела остановить лишь одну волькру, когда другая, проворно обогнув пламя, уже отправилась прямиком к Тейе, что шла ровно за инферном. Тейя успела лишь увидеть скалящуюся кровожадную морду чудовища и длинные раскрытые когти, когда поток тьмы стеной тотчас встал между нею и опасностью. Приказывали не останавливаться, но ноги не внимали разуму и не позволили идти дальше. Тьма удерживала создание, не позволяя добраться до жертвы, вынуждая лишь клацать мощными челюстями и бить воздух громадными крыльями. Тейя смотрела на него, и жуткая мысль пробралась в голову: оно когда-то было человеком. Это существо — жертва Тейиной жестокости. Оно могло быть кем угодно: Огденом, кем-либо из родителей Ларса, немощным прежде стариком. Кем угодно. Тусклый солнечный свет пожирал создание, но оно более не билось в конвульсиях и не пыталось вернуться в укрытие. Чувствуя близость тьмы, родной, создавшей её саму, существо словно ластилось, нежилось прикосновением к силе создателя, терлось гладкой кожей и чуть ли не урчало о дымку мглы. Премерзкое зрелище. Черная кожа всё продолжала покрываться волдырями от ожогов, но волькра не улетала, хотя рык боли и неистовой ярости вперемешку с утробным урчанием прорывался через костлявую грудину. Только когда чудовище наконец воспламенилось от света, Дарклинг отбросил её, как отребье, в сторону Каньона. — Иди, — сухо приказал он, когда Тейе все не удавалось сделать шаг. Оглянулась на него, немного бледного до усталости, губы сжаты в полосу, глаза потемневшие. Он только кивнул головой в сторону отряда, повторяя властным взглядом: иди. Та волькра ещё долго жила в её сознании, под её веками. Даже спустя несколько суток Тейя не могла забыть этот жуткий путь, в окружении тьмы и воплей созданий, что когда-то были людьми, знакомыми ей. Неустанная качка экипажа только способствовала тому, чтобы мысли утягивали её в топь, потому что реальность была слишком удушливой, воздух слишком сырым и липким, и головная боль от этого средства передвижения всё не устаёт терзать голову. В экипаже её часто клонило в сон. Тогда, в Восточной Равке, она нередко дремала, прислонившись виском к неудобной стенке, но сейчас рядом с ней, из-за появления в карете третьего лица, сидел Дарклинг, который обычно восседал напротив неё. И Тейя сознавала, что, если позволит себе эту слабость, вполне затем может проснуться на его плече, к своему стыду и злости на себя же. А потому она отчаянно старалась не заснуть, особенно когда под этот укачивающий стук колес обсуждаются слишком важные планы. — Если хотите знать моё мнение, столь радикальные меры лишь всё ухудшат… — говорила Сафина, корпориал, которого Тейя нередко видела во дворцах. Та присоединилась к ним уже в Западной Равке вместе с целым отрядом гришей и солдат, которые пересекли Каньон согласно давно приготовленному плану. Тейя никогда не давала волю наивности, старалась просчитывать все возможные исходы, однако мысль о том, что от неё скрывали столь многое, всё равно была ноюще-неприятной. Создание Фьерданского Каньона планировалось давным-давно, после чего сразу шел по плану захват Алины. Если быть точнее, это была лишь одна из вариаций событий: Дарклинг не мог знать, что Алину обнаружат за день до их отъезда, однако мог предполагать. И согласно одному из десятка планов, от новосозданного Каньона они выдвигаются сразу к Западной Равке, где их должно ожидать подкрепление, после чего они двинутся к морю. — Да, но в этом вопросе я твое мнение как раз не спрашивал, — равнодушно подметил Дарклинг, устало коснувшись переносицы. — Потому что твое упрямство застилает тебе глаза, — выдала Тейя первую фразу за последние полчаса, даже не смотря на него — продолжила впитывать сумеречный вид Западной Равки, которую никогда прежде не видела. При Жене Тейя позволяла себе подобную вольность, как говорить с ним на «ты», хотя это и случалось редко. При слугах Тейя всё так же играла непонятно-кроткую личность, с «ваше величество» и поклонами, но о Жене Сафиной Дарклинг отзывался как о лице, которому относительно можно доверять. В это «относительно» входило обсуждение планов — далеко не всех, разумеется, а касающихся Алины, — и возможность для Тейи не носить притворной маски. Всё равно Женя не знала о том, кто эта вечная спутница Дарклинга, насколько она значима или незначима… первое время, когда Тейя даже не знала её имени, а просто видела часто мельтешившую рядом с Дарклингом девушку в красном, Женя относилась к фьерданке с присущим равкианцам пренебрежением и даже неприязнью. Затем же попросту смирилась с тем, что, раз это непонятное лицо так часто с Дарклингом, ещё и занимает место полноправной во дворце гостьи, это что-то да значит и относиться к ней нужно соответствующе. Они никогда не общались, Тейя особо и не горела этим желанием. Самое близкое их общение — это быть участницами одного и того же разговора, но всегда связующим звеном был Дарклинг, как сейчас, и друг к другу они никак не обращались. — Женя была Алине куда ближе, чем ты, — напомнила Тейя, развивая свою мысль. — Знает её лучше. Насилие ничего не даст, это вызовет лишь большее сопротивление. — Разумеется. Потому я и дам ей один шанс. — Лишь один… — повторила Тейя, устало покачав головой, которая всё ещё была тяжелой от тошнотворного потряхивания экипажа на неровных дорогах. — Ты же знаешь, что сначала она не станет и слушать. — И что же ты предлагаешь? Разложить вокруг её дома лагерь и смиренно ждать, когда она будет готова к этому разговору? Снова этот тон, сквозящий насмешкой. У неё уже даже не было сил на привычное раздражение. — Хотя бы дать ей немного времени. — За которое она, очевидно, предпримет попытку сбежать. Тейя вздохнула. Обменялась с Женей обреченными взглядами. В этих редких обменах взглядами порой было даже куда больше смысла, чем в любых разговорах. О Жене Тейя знала многое, хотя сперва и не предполагала этого. Та девушка в красном кафтане рядом с Дарклингом и общительная подруга Алины в белом, о которой заклинательница говорила без устали, — казалось, два разных человека. Конечно, затем картинка у Тейи в голове сложилась, два образа слились воедино, как когда-то слились образы сына Багры и Дарклинга, и всё же… Всё же. Узнав когда-то, что это один и тот же человек, Тейя, разумеется, удивилась: не знала о предательстве Жени. По сказам Алины, та казалась приятным, искренним, дружелюбным человеком в той слишком недружелюбной среде, однако прислуживание Дарклингу несколько омрачало этот образ. Но разве имеет Тейя право осуждать? После всего, что натворила она? После всего, что её саму связывало с Дарклингом? Сложно вовсе вообразить, что нужно сотворить теперь, чтобы сердце Тейи откликнулось осуждением. — Я дам ей шанс, — повторил Дарклинг в задумчивости. — И предоставлю возможность с ней поговорить тебе, — дополнил он, взглянув на Тейю. Та недоверчиво, чуть удивленно моргнула, приподняв брови. Ей? — Думаешь, я забыл о той вашей умилительной дружбе? — Прошло много времени, — напомнила она, нарочно игнорируя издевку в его голосе. — И я сильно сомневаюсь, что, завидев меня в черном, она в первую очередь кинется мне во объятия. — И всё же, ты не грозилась скормить её следопыта волькрам, не отнимала её силу и не сжигала её писем. — На последних словах Тейя невольно взглянула на Женю, которая свой взгляд стыдливо отвела к окну. — Полагаю, тебя она послушает с большим желанием, чем меня или Женю. Нет. Ей страшно брать подобную ответственность. Ставки чрезмерно велики: или Тейе удается убедить Алину сотрудничать, что было на грани нелепой выдумки, или Дарклинг заберет Алину силой, со всей присущей ему жестокостью. Но каков выбор? — Надеюсь, мне не придется играть в маскарад и притворяться, что я всё та же служанка Багры, какой была? Надевать крестьянскую одежду, после всего произошедшего, будет сродни мучительной пытке. Черный цвет всё ещё тяготил, но он показывал, кто Тейя есть. В какой тьме она затерялась. Безвыходная ситуация. Надевать крестьянское — больно, пытаться говорить с Алиной в черном — просто бессмысленно. — Нет, — качнул он головой. — Останешься в черном. Тейя прикрыла глаза и вздохнула. Боже. — Она не станет меня слушать, — повторила она шепотом. — В таком случае, тебе придется очень постараться. Уголок его губ приподнялся, и по едва заметному, секундному блеску в глазах Тейя поняла: он знает, что у Тейи не получится. Но для него — одно удовольствие вновь помучить её, испытать, понаблюдать за её попыткой. Ровно так же, как обычно он смотрит на её попытку поставить мат, бессмысленную, жалкую, но отчаянную попытку выиграть. *** Тейя стояла у самого борта, наблюдая за тем, как отдаляется берег. Ветер трепал распущенные волосы и длинную юбку черного платья, развевающегося, почти как знамя той скорби, что всё никак не покидала душу. Траурный цвет. Всё ещё помнилась та её первая мысль. Лучше бы это всё же был траур по ней одной, как она думала той ночью, но раз уж ничего не изменить: видимо, этот цвет она не снимет более никогда. Станет второй кожей. Траур — её вторая кожа, поистине полагающееся для Тейи облачение. Матросы суетились по всей палубе, кто-то мелькал на реях, паруса уже во всю заполнены силой шквальных, что стояли у мачт, и внушительный корабль, чуть покачиваясь на прибрежных волнах, стремительно двигался в направлении бескрайней дали. Столько движения, столько жизни в этом всём, и всё так чуждо и неправильно. Тейя впервые на корабле. Человек из страны, где вода — жизнь, источник, послание Бога, и ни разу не была нигде, кроме реки или заросшего пруда, или жалкого озерца… Мечтала однажды побывать, почувствовать соленый запах свободы, и теперь эта тусклая мечта отчасти сбылась, но чувствовала ли она что-либо по этому поводу? Чувствовала ли что-либо по поводу того, что за кратчайшие сроки она преодолела столь впечатляющий путь? Почти вся Восточная Равка, угол Фьерды, Западная Равка, и совсем скоро — Новый Зем. Даже Новый Зем… Не верилось. Всё — как омраченный сон, далеко не явь. Всё произошедшее действительно казалось лихорадочным воспаленным бредом, происками воображения, кошмаром, от которого можно избавиться посреди ночи, успокоиться и оставить позади. Увы… По-прежнему вспоминался тот далекий, уже немного поблекший, но все еще живой и наполненный чувствами сон. Невольно коснулась пальцами своих плеч, вспоминая теплоту крепких объятий семьи. Нельзя. Нужно оставить. Смотреть в морскую пучину и чувствовать успокоение, что невинные души теперь под присмотром Джеля, под его защитой. Хотелось бы броситься самой в эту темнеющую синюю пучину, к ним, наивно надеяться, что попадет именно в их покой, а не в муки пламени. Однако ей нужно отпустить, существовать хотя бы ради жизней, которые еще может спасти. — Я полагала, что ты уничтожишь весь берег, стоит нам миновать Равкианский Каньон, — озвучила она свои мысли, привычно почувствовав появление Дарклинга за спиной. Но появление Дарклинга в Западной Равке даже почти и не заметили. Разумеется, не могли не заметить целый отряд, однако Дарклинг и его немногочисленная свита присоединились к этому отряду будто бы мистическим призраком, и переполоха в Западной Равке, которого Тейя ожидала, не случилось. — Ещё рано, — безразлично ответил он. — Восстание и без того рассеется, стоит тебе уничтожить Каньон. — Мне следует помиловать виновных? Отпустить тех, кто пошел против своей страны? Они боролись за свою страну, но объяснять — вновь — бессмысленно. Его голос — сухой и холодный. Без толку пытаться вновь заговаривать об этом, но она все равно предприняла попытку продолжить: — Ланцов пригодится тебе. После создания Фьерданского Каньона тебя боятся ещё больше. Если Ланцов останется при дворе… — Доротейя, — обрезал он её рассуждения нетерпимым властным тоном. Тейя вздохнула, понимая: тщетно. Всегда тщетно. — Почему ты вечно пытаешься всех спасти? Ожидала любого развития разговора, но не этого. Рассеянно посмотрела на него, стоящего рядом, опирающего о край борта и смотрящего на великолепие обширного Истиноморя. Продолжал: — Предательницу Старкову, мятежника Ланцова, да даже насильника Терентьева, — на последней фразе как-то задумчиво усмехнулся. Тейя невольно удивилась, не почувствовав ничего при упоминании последнего имени. Ни от мысли о его мучительной смерти, ни от воспоминания о том, что послужило тому причиной. Лишь зыбкая пустота. Это всё не имело смысла. Есть вещи, о которых стоит тревожиться, а есть подобный пустой звук, ничего не значащий. Вернулась мыслями к его вопросу. Как она может не пытаться, когда у неё есть хотя бы крохотный шанс? Джель разложил пред ней возможности вершить чужие судьбы, спасать чужие судьбы, сократить количество жертв. С чего бы ей относиться к этому безответственно? — Тебя никто никогда не спасал, — напомнил он, и эта фраза показалось бесчестным ударом, с ловкостью разрубающим всю связность её рассуждений. — К чему это бессмысленное геройство? Никто никогда не спасал. Семья спасла, но какой ценой? Джель милостивый… Почему мысли о них всё никак не отцепятся от неё? Продолжают следовать свинцовым грузом? Каждый раз, о чем бы она ни подумала. Всегда. Нужно отпустить. Сожгла письмо, сожгла прошлое. Оно утянет её на самое дно, если она продолжит цепляться за воспоминания. А в событиях, что грядут, ей отчаянно нужно оставаться наплаву, на самой поверхности, и не увязать, ни в коем случае. — Потому что моя жизнь ничего не стоит, — напомнила она в ответ. — Мое спасение никому не выгодно. Смерть Терентьева еще больше накалила обстановку в Уленске. Про Алину и Ланцова я говорила уже сотню раз, даже не стану повторяться. — Если бы дело было только в этом… — равнодушно будто отмахнулся он. — Ты не из тех, кто думает лишь о выгоде. Пока — нет. Жизни простых смертных тебя тоже волнуют, хотя никто не волновался о твоей. Разве? Отчасти её попытки спасения «простых смертных» тоже можно посчитать целенаправленными, а не просто стремлением души к милосердию, которого у нее, казалось, вовсе не осталось. Её цель — смягчить углы, предотвратить тиранию, не допустить волнений народа, которые точно нагрянут, уже грядут, если Дарклинг так и продолжит убивать и пытать неугодных. Почему-то высказала она не это. Произнесла иное: — Багра… спасла, — произнесла Тейя отрешенно, вспомнив, что да — конечно, Багра спасала её. — Дала мне приют. И однажды спасла жизнь, оттолкнув в сторону. В тот вечер. — Помню, — кивнул он. Не мог не помнить. Вечер, когда поднял руку на родную мать. — Но теперь она просто оставила тебя. Я запретил тебе с ней видеться, но у неё не было никаких запретов. Багра ни разу не пыталась выйти с тобой на связь, за всё это время во дворце. — Возможно, на то есть свои причины. Дарклинг негромко рассмеялся. Помедлил, покачал головой. Сталось не по себе. — Нет. Не тешь себя надеждами. Эта женщина делает, что ей вздумается, никогда не обосновывая и никогда не объясняя. Если она не видится с тобой, значит просто не хочет. Не хотелось показывать, насколько глубоко кольнули эти слова. Должно быть, в этом и суть. Тейя никому здесь не нужна, однако это не меняет того, как много она может сделать, как много у неё появилось влияния впоследствии странных игр Дарклинга. Даже оставаясь в тени, оставаясь незамеченной. Пусть так. Значит, так необходимо. Нужно брать всё, что дают в руки, особенно когда сама по себе значишь так мало, не значишь ничего. Вслух не сказала ни слова. Лишь понимающе кивнула и крепче стиснула пальцами шершавый борт корабля. Дарклинг же не намеревался прекращать: — В твоих слабых отказничьих руках — способность уничтожить мир. Сделать то же, что ты сделала с деревней, отомстить миру за всю несправедливость. Но ты раз за разом унизительно уговариваешь, почти вымаливаешь у меня каждую жизнь, спасаешь тех, кто о тебе даже не знает. Это в какой-то мере даже попросту… жалко, — последнее слово произнес с такой концентрацией яда, которой Тейя не слышала от него уже давно. — Перекладывать на невинные жизни свою боль и обиды — вот, что действительно жалко, и в этом мы с тобою одинаково жалкие. Но я хотя бы нахожу смелости в этом признаться. Он не отвечал. Губы его были искривлены в усмешке, но глаза несколько потемнели. — Что? — невозмутимо осведомилась она. — Выкинешь за борт из-за того, что сказала правду? — Я бы с удовольствием, но кто же тогда будет беседовать с Алиной по прибытии? — произнес он, чуть приблизившись. Тон его, на удивление, показался одинаково жестким, тяжелым, но и столь же мягким, и от этого сумасшедшего сплетения Тейя невольно, едва заметно, передернула плечами. Дарклинг взглянул на нее в последний раз и отправился к гришам, оставляя её вновь одну, позволяя ей наконец снова вдохнуть этот морской воздух полной грудью. Взглянула на волны, что неистово бились о днище корабля. Каково было бы там сейчас? Захлебываться соленой водой и не иметь возможности выплыть? Её даже не испугала эта мысль. Конечно, они оба знают, что Дарклинг бы этого не сделал. Насколько бы холодно и убедительно ни звучал его голос, насколько бы ни веяло от него угрозой. Не скинул бы, даже если бы не Алина. Уж точно не убил бы. Если бы хотел, сделал бы давным-давно. Мир их безумен, и в этом безумном мире обстоятельства сложились таким невероятным образом, что эти двое попросту не могут убить друг друга. Как бы ни хотелось, раз за разом они проигрывают эту битву за здравый смысл. Ранее ей казалось, что лишь он один в этой ловушке, в этом капкане из собственных нецелесообразных желаний, она же вполне убила бы его при любой возможности, но последние события показали жестокую, неправдоподобную явь. Нет. В этой ловушке они оба.