Ненужная

Петер чувствовал себя отрезанным от любой жизни, когда его наконец вытащили из повозки. Свет слишком яркий, земля под ногами непривычно не шатающаяся. Сколько времени проводил в телегах, лодках, на кораблях — всё равно каждый раз привыкать к ровной плоскости потом трудно. Приходилось щуриться и прилагать усилия для каждого шага, иначе этим ублюдкам пришлось бы его тащить на себе, а он этого уж точно не допустил бы. Или пришлось бы им тянуть за цепь, которая болталась на его руках, с каждым шевелением всё сильнее натирая уже кровоточащие запястья. Его повели через задний, неприглядный вход. Естественно. Так обычно и делается — тайных пленников выводить скрытно, чтоб не дай бог ни душа не углядела. Странно, что его выволокли не под покровом ночи. Он всё ещё был убежден, что здесь какая-то ошибка, путаница, неразбериха. Он ничего не значит. Он простой солдат. Но его сбивало с толку, что те равкианские сволочи, которые обыскивали каждое судно во фьерданских портах, отчетливо называли его имя. Петер Брёггер. Как будто ошибки быть не могло. Кто дал равкианцам неверное имя? Для чего всё это? Его могли подставить. Подставили. Подумать только, после всех лет его верной службы своей стране и Богу, судьба распорядилась именно так — привела в логово врага, в кандалах и унижении. Ему дали только пять минут на то, чтобы привести себя в порядок. Кандалы не сняли. Каморка, в которую его привели, тесная, безоконная и совершенно пустая, не считая таза с водой и одежды на полу — даже не на табурете. Мебели вовсе не было. Ни единого орудия для побега. Он не может просто слечь здесь. Не в этих стенах. Найдет способ, точно сделает хоть что-то. А сейчас — склонился над тазом, зачерпнул грязными ладонями чистой воды и сперва чутка испил, торопливыми глотками, чтобы хотя бы промочить сухое горло, а потом уже, вытерев от воды рот, вокруг которого на короткой колючей бороде остались еще капли, использовал данное ему время, чтобы с тела содрать весь слой пыли и грязи, что налип за недели пути. Надевать то, что ему дали, он стал бы в последнюю очередь, если бы не тот факт, что его собственная одежда за время дороги превратилась в отрепья. Дали ему одежду вполне сносную — серая рубаха да холщовые штаны. Хотя бы не роба заключенного. Обувь осталась у него своя, истоптанные берцы, которые натирали уже ноги, но эта боль — ничто в сравнении с болью в кистях. Будто железо уже протерло мясо до кости, хотя истерся пока, насколько он понимал, только верхний слой кожи. Драться, если потребуется, с этими цепями будет сложно. По коридору его вели трое. Один — впереди, двое по обе стороны от него. Если рвануть вперед, может накинуть цепи на шею переднего и переломить. Как учили: разом, в секунду, чтобы тот не успел напрячь мышцы шеи, иначе бессмысленно. Если сволочь успеет — тогда удушение. Но что с другими двумя? Может, и справится… Только он запрокинул в легкие глоток воздуха, чтобы успокоиться, сосредоточиться, как они уже завернули за угол, и в глаза бросились люди в черной форме. Куда больше, чем он сумел бы одолеть. Проклятье... угораздило же попасть в самое набитое гадами место. Оставалось тогда хотя бы осмотреть коридор, запоминая маршрут, расположение дверей и окон. Может пригодиться. Вглядывался внимательно, запоминая каждую деталь, всю тревогу и мысли отпихивая подальше. И всё-таки странно здесь. Ждал, что всё здесь будет мерцать тошнотворным блеском, чтоб показать, какая они могучая держава, но ничего подобного. Всё неожиданно сдержанно, будто он снова очутился во Фьерде. Всё равно чувствовалась величавость — зрелищно высокие потолки, множество мозаичных окон, фрески. Но золото не резало глаза на каждом углу, цвета не кричали своей яркостью. Ничто не казалось слишком уж вульгарным, хотя он именно так представлял себе обитель прогнившей в греховности страны, вульгарной до тошноты. Двери, к которым его вели, тоже были высокими. Массивными, резными, из черного дуба, и отмечались символом, который душит стольких фьерданцев кошмарными ночами. Солнце в затмении. Всё из-за него. Петер не боялся. Не трусил. Недоумевал — что ему могло от него понадобиться, как вообще жизнь могла его привести именно сюда? И в то же время — чувствовал нездоровое удовлетворение, на грани одержимости, пускающей по жилам жизнь, ток, адреналин. Петер мечтал об этом. Однажды встретить самого дьявола во плоти, лицом к лицу. Заглянуть в глаза самого монстра. Понимал, что этому не суждено случиться, но всё равно молил господу. Не рассчитывал, что он услышит. Солдат в угольной форме отточенным движением открыл двери и пропустили их убогую процессию внутрь. Взгляд Петера тут же зашарил по просторному жуткому помещению. Окон либо не было вовсе, либо они были закрыты массивными картами, на вид древними, по старине нарисованными на шкурах. Его привели в военный зал? До чего же нелепо. Пускать врага в обитель военных знаний. Но тут же новым слоем поверх этой мысли наложилась иная: значит, его отпускать вовсе не планируют. Наивно, конечно, было ожидать, что после долгого пути в кандалах его просто отпустят на волю, но с чего бы им этого не делать? Он не представлял никакой ценности. Наконец, взгляд остановился на пареньке, что сидел за длинным столом в черном кафтане. Быть не может. В первую же секунду Петер едва не расхохотался. Напряженный до предела, с окаменевшими мышцами под кожей, почувствовал, как узел из нервов затянулся и в то же время ослаб в разы, вынуждая губы дрогнуть в незаметной нервной ухмылке. И это — знаменитый грозный Дарклинг? Да он выглядит младше Петера. Но затем это существо подняло голову, встретившись с вошедшим глазами. И Петеру захотелось тут же придушить самого себя за тот унизительно глубокий укол беспокойства, которым его прошило от этого взгляда. Как заглянуть в глаза самой древности, губительной, ветхой, будь у неё воплощение из плоти и крови. Дарклинг несколько секунд изучал его, как какую-то цирковую мартышку, а после хмыкнул и поднялся из-за стола. Даже в движениях его Петеру почудилось что-то настораживающее, медлительное. Всё в нём кричало о том, что он не человек. Как ядовитые растения и твари предупреждают о своей сути внешним обликом, так и он буквально говорил без слов о смертельной опасности. С этим никак не вязалась его наружная молодость. Очередные колдовские фокусы… Петер бы не удивился, если бы вскрылось, что Дарклинг питается младенцами, чтоб сохранять подобный вид. — Знаменитый Петер, — произнес он по-фьердански, и Петер мысленно скривился от звучания родного языка из этих уст. — Рад наконец встретить одного из героев всей этой занимательной истории. Значит, точно ошибка. Назвать историю жизни Петера занимательной ни у кого бы язык ни повернулся. Война. Сколько помнил свою службу эти несколько лет — просто война, непрекращающаяся, выжимающая все соки. Смерти, скорбь, кровь. Снова смерти. Снова скорбь. Снова и снова. Если Дарклинг это называл чем-то занятным, он ещё более поехавший, чем Петер представлял. Хотя куда больше? Но Петер не стремился начинать разговор. Открывать рот. Понимал, что если разомкнет губы — станет выплевывать слова ненависти одно за одним. Это нечеловеческое чудище пред ним — причина всех бед. Причина гибели тысяч или более фьерданцев. Причина необъятного шрама на Фьерде. Петер был на задании в Равке, когда вдалеке небеса раскроила эта мерзость. Когда его оглушила мысль: эта бездна распростерлась именно там. Неподалеку от границы. Нескольким солдатам пришлось держать его, чтобы он не отправился в одиночку туда. Отправиться, чтобы узнать, проверить. Увидеть своими глазами. Пошел бы даже пешком, если бы мог, раздирая ноги в кровь, но не останавливаясь ни на минуту. Когда весть подтвердилась: мерзость поглотила и деревню, Петер готов был лично растерзать ублюдка, если только однажды увидит. Растерзать каждого причастного к этому равкианца. Всех, голыми руками. А затем Фьерда объявила перемирие с Равкой. И Петер едва ли не полез в петлю от отчаяния. От дезертирства его остановила только клятва Джелю и Родине, которая и сама уже предала всех, кто был ей верен. Остановили и товарищи, с которыми он сражался всегда бок о бок. Но эти же товарищи ничего не сделали, когда его забрали прямо с судна и увели в цепях. Попытались, но что они могут против новых обстоятельств? А теперь он стоит прямо перед Петером. Он. Бездушный подонок. Дьявол во плоти. Броситься бы на него… да только пока это бессмысленно. Убить не убьет, но закуют в кандалы ещё более сковывающие, чтобы больше ни шагу не смог сделать. Шею переломить точно бы не удалось. Эта расслабленность в каждом жесте дьявола, Петер уверен, показная. Стоит хотя бы дернуться в его сторону, и мерзость хлынет с его рук, разрубая Петера напополам. Взгляд порыскал по помещению. Ничего, что подарило бы хотя бы крохотный шанс на причинение вреда ублюдку. — Ты удивительно немногословен, — подметил Дарклинг, всё так же рассматривая Петера, как диковинную вещь. — Я полагал, что все Брёггеры расположены к развернутым беседам. Петер ни черта не понимал. Возможно, так повлияла на него дорога, или отчаянная попытка придумать способы навредить монстру, и в целом вся эта неразбериха… но «Брёггеры». Ему-то откуда знать его семью? Тут же почувствовал, как скорбь, уже немного подзажившая в грудине, опять вгрызлась в кости, в сердце, лёгкие. Сжало, стянуло. Раздуло ещё сильнее ненависть. Как смеет он упоминать его семью? Тех, кого сам убил своим поганым каньоном? Нет. Дарклинг говорил не о его семье, это очевидно. Всё ещё оставался в каком-то диком заблуждении. Что бы дьявол ни задумал, он ничего не знал о Петере, это было очевидно. Но почему-то он казался уверенным в своей правоте. — Что тебе надо? — рыкнул всё же Петер и почувствовал, как резануло горло: давно ничего не говорил. — Ты понадобился другому лицу, не мне, — говорил Дарклинг спокойно, размеренно, его тон был ровным, но острым и холодным, как лезвие. — Я лишь хотел взглянуть на героя всех тех историй. А также сделать предупреждение. Предупреждение? Петер нахмурился и, когда Дарклинг подошел на пару шагов ближе, сжал руки в кулаки, подавляя желание безрассудно напасть, ударить, броситься в остервенении — хоть раз, со всей силы, разбить лицо, сделать что угодно. Пусть его после этого растерзают в клочья, он должен. Ничто от этого закоснего взгляда не укрылось, и Дарклинг ухмыльнулся, глядя на сжатые кулаки. — Не глупи, Петер. Она запрашивала тебя в целости. Не заставляй меня относить тебя к ней по частям. Она. Что за, черт её дери, она? У него создавалось ощущение, что его занесло случайностью в какую-то игру, правила которой разъяснить не потрудились. Просто бросили в гущу событий, барахтаться в непонимании, и это бесило до ужаса. Дьявол продолжал: — Как я понимаю, она хотела бы уединенной встречи, и я не стану ей в этом отказывать. — Этот монстр остановился так близко, что от него повеяло запахом самой смерти, от которого жилы холодели. — Однако если ты оставишь на ней хоть царапину, я скормлю тебе твои же руки, — произнес он, и пускай голос его был ровным и будто равнодушным, от силы этой угрозы в его тоне стало не по себе. — Ты меня услышал? Петер помедлил. Не моргая смотрел на Дарклинга, пытаясь прочесть, понять хоть что-нибудь. Сдался, спросил: — О ком речь? — Ты всё увидишь. Кивком головы он дал какой-то приказ своим слугам действовать, и те потащили его к выходу. Петер мог бы рвануть от них, сделать хоть что-то напоследок, броситься всё же на дьявола, не оставлять всё как есть, но этот краткий разговор сбил его с толку. Она. Петер раздраженно дернул плечом, отмахиваясь от их рук. Сам в состоянии идти. Цепи снова звякнули, натирая кандалами кожу. Снова коридоры, снова двери. Петер пытался думать, вникнуть, но голова шла кругом. Кто «она»? Кто мог иметь такое значение для аж самого Дарклинга, что по её указке приволокли Петера аж от границы? Брёггеры, беседы… Все здесь просто не в своем уме. Но он уже не был уверен в том, что произошла какая-то ошибка. Всё по-прежнему виделось таким нелепым и безумным, но этот разговор оставил осадок, вцепился в нутро мыслью: а что если не ошиблись? Нет. Бессмыслица. Петер так погряз в мыслях, что совсем забылся. Забыл запоминать путь по коридорам, отмечать детали. Обо всем забыл и тут же проклял себя за эту непозволительную оплошность. Нельзя поддаваться растерянности в логове врага. Когда путь их внезапно оборвался, Петера пренебрежительно втолкнули внутрь какого-то пространства, и двери за его спиной закрылись. Петер осмотрелся. Просторный, почти пустой зал, изящный, но мрачный. Солнце едва ли освещало помещение, скорее заливало всё своей серостью. А там, вдалеке, почти в другом конце, какая-то женская фигура. В черное платье, по-королевски утонченном. Да что за шутки? Кто это? Что какой-то паршивой аристократке могло понадобиться? И тут. Неожиданно: — Здравствуй, Петер. Его как ударили. Рывком выбили пол из-под ног, и Петер с трудом не пошатнулся. Этот голос… забытый уже давным-давно. Спрятанный и похороненный, теперь со скоростью вихря прорезал все эти стены, пробирался на волю, с болью проламывал ему череп в жалкую крошку. Нет. Черт возьми, нет, с ним шутят. Его опоили. Чем его эти ублюдки опоили? Что за яд, или наркотик?.. Что за бесовщина? Петер не верил. Зажмурился на миг, прогоняя морок, но все равно видел. Всматривался в ужасе. Качал головой, а глаза всё так же впивались крюком в её лицо. Если бы не голос, он бы даже не узнал. То же лицо, те же строгие черты, но он не узнавал. Кто бы это ни затеял, он поплатится. Над подобным нельзя шутить, подобное нельзя трогать. Как они смеют… Желание попятиться и уйти из зала прочь было унизительным и еле выносимым. Прочь. Подальше от этой бесовской силы, от шуток со смертью. Желание переборол, с трудом, проглотил его и заглушил. Смотрел в одну точку, лишь бы на это создание не смотреть. Произнес: — Ты не можешь быть жива. — Конечно, ты же позаботился, чтобы этого ни в коем случае не произошло. Это был и её голос, и не её. Какой-то замогильный, надменный, неживой. Люди так не говорят. Тейя так не говорила. Не думай. Не вспоминай. Не вспоминай. Не мог не вспоминать. Ту Тейю, которая осталась в его памяти, ту, от которой давно он отрекся. Когда он заподозрил её в ведьмовстве, сам же заморозил теплые воспоминания о ней, все до единого. Ждал, подтвердится ли. А когда сбежала, когда подтвердила этим свою сущность, разбил всё застывшее, до каждого осколка, погрёб, оставив позади. Но сейчас… Он всё же поднял на неё взгляд. Встретился с её глазами. Глаза… как если бы её бездыханное тело заполонили бесы. Или это участь всех ведьм? Все ведьмы со временем гниют изнутри? Петер видел много ведьм. Таких покойных глаз — ни разу. Держалась она тоже иначе. Не как Тейя. Выглядела иначе. Какое-то платье, которое фьерданкам носить было бы постыдно. Шрам, яркий, на ключице, и три темные полосы на руке. Джель, что за чертовщина творится? Эти жуткие глаза изучали и его тоже. Так глубоко пускали свои корни, ощупывали каждую его кость, лезли в самое нутро своим холодом и мертвизной, что его аж чуть ли не трясло от потрясения, ужаса и злобы. Взгляд её ни черта не лучше, чем у того дьявола. Когда она осторожно шагнула к нему, он не выдержал: — Не приближайся, — процедил сквозь зубы, но так громко, что слова его разнеслись по всему залу. И она, на удивление, и правда остановилась, так резко, будто он ее оттолкнул. — Боишься своей же сестры? Не боюсь. Ещё он не боялся каких-то ведьм! Не каких-то. Эту… это всё было так противоестественно, так неправдоподобно и чудовищно, что он бы куда более охотно поверил, что это всё — сон в бреду лихорадки, а сам он лежит сейчас где-то в трюме фьерданского судна, пораженный цингой. — Не сестра ты мне, — заявил он вместо этого. — Ни когда жива была, ни тем более сейчас. — Почему ты так убежден, что я умерла? Ещё спрашивает... Ему писали письма. Когда он уже как несколько месяцев был в рядах дрюскеллей, когда принял присягу. Пришло письмо — пытались поймать ведьму, но она избежала участи своими уловками, скрылась в лесу. Невозможно было бы добраться до границы — той ночью была метель, свирепая. Ему так и написали: вероятно, скончалась в лесу, но тела не найти из-за снега. — Если только ты не живучая, как тараканы, ты б той ночью не выжила. — Как видишь, я оказалась весьма живучей. Петер пытался вдуматься в эту мысль, разобрать её по волокну, осознать. Не выходило. И ведь даже не поймешь, что, право, лучше: чтобы это действительно оказалась живая Тейя пред ним или же все-таки давно умершее тело, наполоненное бесами. У бесов бы не было её воспоминаний. Их воспоминаний. Общих, на них двоих. Но ему давно стоило их отпустить. Она никогда не была ему сестрой, лишь притворялась человеком, за спиной всех вытворяя свои ведьмовские фокусы. Это не его сестра. Господь милостивый… А главнокомандующий говорил же… что твари эти — и впрямь живучие, из-за своих противоестественных сил. Ему стоило убедиться самому. Попросить увал, вернуться в деревню, убедиться. — Чертова ведьма… — выдохнул он, качая головой. — Я не ведьма. Петер расхохотался, сам от себя не ожидая. Не веря до конца, что говорит с ней. Когда последний раз он её видел? Года два назад, больше? Больше. — И поэтому ты в обители ведьм. Под крылом главного их чудовища. Стоишь здесь, в наряде его цвета. Конечно. — Разве я стою в кафтане? Похожа на гришей? — Да без разницы мне, в кафтане или в платье. Переодеться, поиграть в маскарад — да запросто. Что угодно сделаешь, чтоб сбить с толку. Ведь это то, что ведьмы делают? Лжете на каждом шаге. Неожиданно она усмехнулась, как-то задумчиво и отчужденно. Отвела взгляд, невольно позволяя разглядеть себя получше. Черты её, некогда совершенно иные, будто высушены, заострены. Чем — непонятно. Сказал бы, что временем, но она младше него в разы, а бессмертной она не была — росла прямо на его глазах. Боже, да он же помнит её совсем ещё девочкой. Кроха, боящаяся темноты, грозы и разговоров с незнакомцами. Которую он подкалывал, дразнил, но защищал. Столько времени с ней проводил. Учил, играл. А теперь?.. Теперь ему бы чувствовать одно только презрение, ярость, едкое отвращение. И смотря на неё сейчас — возможно. Возможно. Но та девочка из детства? Он пытался, вспоминая её, видя перед глазами те похороненные воспоминания, зажечь в себе, как спичкой, снова эту ненависть. Но не мог. Перед глазами — всего лишь беззащитная девочка. — «Лжете на каждом шаге», — повторила она его слова, выдергивая из трясины памяти. — Да, лгут, выворачиваются... Твой друг говорил примерно то же самое. Честно, Петер был даже благодарен ей за эту фразу, потому что обманчивая пелена наваждения спала тут же, расщепилась на крупицы, поглощаемая злостью. Напоминая так явственно, что эта беззащитная девочка сделала с Ларсом. Существо пред ним — не Тейя, не та девочка. Лишь её оболочка, полая внутри. Ему показалось, что ярость разорвет его на куски. Кулаки сжались, мышцы зазмеились под кожей, каменея. Прорычал: — Ты убила его. — Конечно, убила, — сказала она так небрежно, будто не о гибели человека вовсе. — Ты бы предпочел сгореть на костре? Ну естественно. Всегда одно и то же бестолковое оправдание. Костер, костер, костер... никто никого не сжигает уже целую вечность. — Если уж ты и правда не ведьма, никто бы тебя и пальцем не тронул. Ты должна была сдаться и пройти проверку, как все. Если ты так уверена в своей невиновности, чего не доказала это? Выплевывал слова быстрой торопливой речью, ядовитой и вызывающей, потому что желал докопаться до сути, вывести её на чистую воду, понять, что ей двигало. Её оправдание о костре слишком притянутое, нелепейшее. — Как ты себе это представляешь? — спросила она, отведя взгляд к окну. Пальцы её были сцеплены прямо перед ней, отчего необычные рукава оголяли исполосованную руку. Какой-то дурдом... — Думаешь, мне следовало выйти к людям, которые буквально охотились на меня с факелами, и потребовать официальной проверки по закону? — Что за ересь ты несешь? — скривился он. — Какие факелы? — Я видела разложенный для меня костер своими глазами. В деревнях никому нет дела до законов. Петер не верил. Ни единому её слову. Он знал каждого в той деревне, рос с этими людьми. Они бы не стали. Это наглая ложь, всё, что она говорит — ложь, лишь бы оправдать себя. — Нет. Они бы не стали, не разобравшись… — Ты не разобрался тоже, — отрезала она с такой ледяной сталью в голосе, коей он никогда в жизни от нее не слышал. Опешил тут же. — Если уж ты так верил в свою правоту, мог забрать меня с собой в столицу, лично проследить за проверкой. Но что ты сделал? Боже, ты же даже не поговорил со мной, прежде чем нашептывать своему дружку на ухо о том, что со мной надо быть повнимательнее, — слова её в конце перетекли в призрачное подобие усмешки, мрачной, ожесточающей её черты. Продолжила: — Прежде чем своим невежеством подтверждать все те глупые слухи. Петер бы не успел перед отъездом. Успел лишь поговорить с Ларсом. Он не призывал никого к действию. Был уверен, что они не предпримут ничего. Говорил быть внимательнее. Всё. — Они бы не стали, — повторил он, смотря в одну точку. Стиснул зубы, да так, что заныла челюсть. Ведьма ответила не сразу. Приподняла подбородок, пустым взглядом сверля окно, словно видя что-то чрез него, оправила юбку, и в этом движении Петеру почудилось что-то нервное. — Что ж, — помедлив, произнесла она. — Теперь уже спросить у них лично не удастся, не так ли? Только после её вопроса он наконец опомнился. Вник. Выплыл на поверхность, где очевидное сложилось с сокрушительной скоростью, воздух ворвался в легкие рывком, как если бы он и правда до этого не дышал. И снова в пучину. Снова под толщу, под воду, к воспоминаниям. Мерзость. Мерзость — растекающаяся, заливающая мили и мили фьерданских земель, безбожно пожирающая людей... Нет. Да черт возьми, нет! Не могла, она не могла. Покачнулся, ослабил плечи, что безвольно опустились в бессилии. И на выдохе: — Это была ты. Боги, пусть она станет отнекиваться. Пусть приведет доказательства, что не она это была, что она никаким боком не причастна. Пускай будет ведьмой, беглянкой, убийцей Ларса, да хоть кем, но, пожалуйста, только не... — Разумеется. Всё это время. Она. Петер видел эту тьму ночами. Глотал эту черноту день за днем, давясь, захлебываясь, представляя лица всех тех, кого знал с самого рождения. Тех, кого раздирали в клочья монстры, кого топила мерзость, отнимала жизни и жизни, ненасытно. Пальцы его вцепились в свои ещё влажные волосы, сжимая до боли. Едва ли не согнулся пополам, потому что больно. Как ударом неведанной силы в живот, в грудину, раскалывая ребра. Она. Петер мечтал однажды вспороть глотку Дьяволу, сотворившему настоящий ад на родной фьерданской земле, но выяснилось, что дьявол стоял пред ним в обличье его же сестры. — Ты... — начал он и задохнулся этим же словом. Скривился, качнул головой. — Ты представляешь, скольких ты?.. — Я видела каждую смерть. Конечно, я представляю, сколько погибло. Ему хотелось кричать. Чувства так неистово раздирали его в ошметки, что он хотел хоть что-то — ударить кулаком о стену, разбить в кровь, заорать, а лучше... лучше вспороть глотку ей. Оттого, как сухо она говорила. Как бесчувственно. Ровно. Без единого оттенка в тоне, как грёбанная машина, неживой механизм. — Тех, с кем ты же и росла, — говорил он, подходя чуть ближе. — Тех, кто знал тебя с самого твоего рождения. Кого ты видела каждый божий день. — Да, — кивнула она безучастно. — Тех, кто желал моего сожжения. — Там были дети! — заорал он неожиданно, разнося эхо яростного крика по всему залу. — Маленькие, невинные, беззащитные дети, и ты скормила их этим тварям! Но её лицо даже не дрогнуло. Ни единая черта. Смотрела на него так, словно устала от этого разговора. Ей всё равно. Да как ей может быть всё равно?! — Там была твоя семья, — прошептал он на выдохе. Вот и оно. Сквозь собственную пелену гнева он разглядел тень растерянности на её лице, которая буквально за секунду сменилось на осознание. Понимание. Да что ей вообще понятно? — Там не было нашей семьи, Петер, — качнула она головой. — На тот момент они уже как полтора года лежали в земле. — Заткнись! — он даже не желал слушать эту ересь. — Прекрати лгать! — Можешь не верить. Они оба были изгнаны за помощь мне. Замерзли до смерти в лесу. Петер качал головой, будто оглушенный. Их бы не изгнали. Те люди, которых он знал, не были так жестоки. Ведьма не успокаивалась, добивала, протаптывалась по нему всё паче: — Если ты считаешь, что им бы так легко это простили, ты ещё наивнее, чем я думала. — Ты лжешь. — Зачем мне? Я бы не стала пред тобой оправдываться. — Она отчужденно оправила свои рукава, небрежно, выказывая всё свое равнодушие к нему, к разговору. Ко всему. — Мне плевать на тебя. На твое мнение. — Подняла глаза, и он бы взвыл снова от этого её взгляда, который прогрызал ему внутренности одним только своим видом. — Ты и представить не можешь, как сильно. Петер попытался вдуматься в эту мысль. Одолеваемый эмоциями, подходил к осознанию осторожно, опасливо. Когда он скорбел по умершей в мерзости семье, они уже были мертвы. Это даже звучало неправильно. Нет. Ему бы написали об этом. Ему же доложили о смерти Ларса. О побеге чертовой ведьмы. Ему бы написали о семье. Это точно не то, что можно просто опустить. Замять. Забыть. Петер даже не стал выражать вслух свои мысли. Знал, что она снова извернется. Придумает способ и здесь обмануть, придумает себе оправдание. Всё, что она делает — изворачивается, как гадкая, скользкая змея. Представляет всё так, как выгодно и удобно ей. Ну конечно. — Как ты живешь? — спросил он так тихо, но полушепот все равно распростерся по залу, добираясь до ведьмы, стоящей в отдалении. — Как живешь со всей этой кровью? Неужели, когда смотришься в зеркало, не хочется разбить его к чертям? Или вспороть себе вены, чтобы избавить мир от своего существования? — А ты? — пугающе спокойно парировала она. — Ты же дрюскелль. На твоих руках крови с излишком. Но, в отличие от тебя, я свою судьбу не выбирала. — Я выбрал службу Родине и Джелю. Защиту невинных от таких чудищ, как ты. В чем ты меня пытаешься укорить? — Ты правда оправдываешь себя службой богу? Петер, вера никогда не была о насилии. Но ни ты, ни те люди в деревне с этим не согласились бы, полагаю. Знаешь, что они мне сказали, когда я спросила у них, что с нашей семьей? — Ведьма выдержала паузу. — Сказали, что их не простил Джель. Что именно он не дал им выбраться живыми. Петер до последнего не желал ей верить. Но что-то от этих слов внутри заскрежетало, щелкнуло, крутя шестеренки и подталкивая к поверхности ложную наверняка мысль. Наверняка. Это же не может быть правдой, ведь так? Не может. А если это правда, его отца и брата убили те люди, что делили с ним кров, веру, его детство. Убили за помощь ей. Ведьме. С чего отец и брат вовсе ей помогли? Петер же говорил с ними. Говорил, что ведьмы такое. Что они делают и почему их существование рушит всё созданное. С чего?.. — Тебе следовало просто сдаться, — произнес он тихо. — Даже если тебя и впрямь повели бы к костру. Они умерли из-за тебя. Ты, черт тебя дери! Ты должна была умереть, не они! Слова сами слетали с языка, прорывались через чертов ком в горле с бешеной силой и наполняли воздух; плотные, острые, живые, словно не он был над ними властен. Петер не знал, действительно он так выбил её из колеи, или это очередная её игра, но ведьма выглядела уязвленной. Несколько секунд смотрела на него отрешенно, со своим бездыханным взглядом. А после судорожно вздохнула, подняв голову к потолку, будто ища в белой купольной глади успокоение. — Я-то рано или поздно умру, — говорила она безмятежно. — Сомневаюсь, что мне грозит долгая счастливая жизнь. Но, Петер, это не будет означать торжество справедливости. Думаешь, моя смерть была бы справедливой? — ведьма качнула головой, потому что и не ждала ответа, не дала ему возможности высказаться, отвечала сама. — Не я — зло этой истории. Не та, кто все это начал. Хочешь знать, кто стал началом всему? — Даже не смей… — Ты, — сказала она твердо, и это слово, одно единственное, как хлесткая пощечина. — Ты — вина всему. Не я. Всё это бремя должно быть на твоих плечах. Ему хотелось либо броситься на неё, либо броситься в окно, но только не слушать, не слушать... — Если бы не ты… просто представь, какой была бы наша жизнь, если бы ты не погряз в наивности и фанатизме. Если бы не оклеймил меня ведьмой. Спокойная жизнь. Всей семьей. Ты отнял это. — Замолчи. Закрой рот, не смей… А она продолжала, подходя к нему ближе: — Умереть следовало тебе. Ты виновен в их смерти. На секунду ему показался в её мертвых глазах отблеск слез. Но нет, это не могли быть они. Новый её колдовской фокус. Эти глаза попросту не могут лить слезы. Не может в них быть чувств. Петер не желал слушать. Он бы никогда не допустил их смерти. Всё, что он хотел, это не осквернять свою семью бесовской силой. Защитить от неё близких. Убедиться. Она не смеет перекидывать всю вину на него. Нет. Это, черт возьми, не он! А грудь всё равно сдавило, стянуло ребра проволокой, колючей, шипастой. Вздохнул, покачал головой, отвел глаза, пытался успокоиться, пока кровь стучала в висках, а воздух плыл размыто. Нет. Нельзя её слушать. Это их ведьминское предназначение — изворачивать всё наизнанку, вести не по тому пути, губить души. Как демоны, как поганая нечисть. Пожираемый злостью, он пытался разобрать, что ответить. Что бросить ей в лицо, чем ударить бы по ней, да так, чтобы она не сумела вывернуться. Соскреб нужные слова с этих стен, с её неправильно траурного платья, с той фразы Дарклинга, что всё не давала Петеру покоя. Если ты оставишь на ней хоть царапину, я скормлю тебе твои же руки. У Петера в голове не укладывалось, что это всё об одном и то же человеке. Та Тейя из его детства. Та ведьма, что стоит у него перед глазами. Та она, о которой так пекся сам дьявол. — Ты не выглядишь особо угнетенной, — процедил он. Она чуть прищурилась, словно не поняла, к чему он. — Если ты жертва, у которой я всё отнял, почему ты здесь? — последние слова отчеканил отчетливо. — Равкианский узурпатор выполняет твои просьбы и печется о твоей безопасности. А ты, буквально никто, стоишь здесь, в стенах главного дворца. Кто ты? Господи, да что ты? — Он снова едва ли не рассмеялся. Всё настолько дико, просто до нелепости... — Правишь этой дырой? Стала местной царицей преисподней? Да уж, и правда самая пострадавшая душа из всех. Да, она выглядела потрепанной, этого нельзя отрицать. И шрамы... спросить бы про них, но он не желал выказывать интереса. Это просто шрамы. Другое дело — почему она их не прячет? Но всё остальное... Петер даже не стал упоминать о том, насколько это вообще всё не вяжется, не сходится между собой. Если она так утверждает, что не ведьма, то дьявол бы на нее даже не взглянул, расчленил бы щелчком пальцев в ту же секунду, как она появилась у него в поле зрения. Какая-то крестьянка, которая докарабкалась до такой высоты просто потому что? Да что за бред? Её ложь несуразна, но он уже устал спорить. Она придумает в ответ что угодно. — Разве я сказала, что я жертва? — её голос был ледяным. Ледянее родных морозных фьорд. Прорезало глубже. Петер даже не нашелся, что ответить. Хотел, конечно, он хотел, не желал оставлять ни одну из её фраз без ответа, ведь это бы значило проигрыш, но он не знал. Если она не считает себя жертвой и не винит весь мир в том, как с ней обошлись, тогда к чему все это?.. Он не понимал. Ничего. Неожиданно она издала смешок. Тряхнула своими заплетенными во фьерданскую прическу полураспущенными прядями, помедлила, думая о чем-то своём. — Но, возможно, ты прав, — произнесла она, окончательно сбивая его с толку. — Возможно, мне стоит благодарить тебя. — Петер не разбирал, издевка это или нет. От неё можно было ожидать что угодно. — Всё это… — она безучастно показала на стены зала, — также твоя заслуга. Ты наградил меня не только вечным страхом, бегом, но и возможностью вершить чужие судьбы. Кем бы я была, если бы не ты? Если бы так и осталась в деревне? Посмотри на меня. Посмотри на то, где я и где ты. Подошла ближе. Шаги её неспешные, расслабленные, но Петер поймал себя на отвратительной мысли, что хочет попятиться, и только ярость цепляла его якорем к полу намертво. Его еле заметно трясло. А она приближалась. Продолжала: — Рядовой солдат поверженной страны, — почти что прошептала она с подобием упоения, и губы её дрогнули в намеке на ухмылку. Злоба, что копилась в нём за весь разговор, за все эти годы, стала всё новыми и новыми волнами подниматься, крошить рассудок, затягивать сознание пленкой. — Каково тебе в цепях? Каково быть угнетаемым? — остановилась совсем близко. С каждым её чертовым словом, Джель, ещё хоть слово... — Беспомощным? Слабым? Жалким? Не он, а какие-то силы точно потянули его вперед, отняли разум, всё, о чем он мог думать — сцепить руки на её шее, оборвать поток ядовитых слов, заменив его хрустом её костей. Ему плевать на угрозы дьявола. Пусть хоть по клочкам потом раздерет. Но Петер. Заберет. Её. С собой. Только он коснулся её горла, как тут же замер, против воли. Как если бы ток его прошиб, сковывая, замораживая тело, да так, что он не чувствовал его вовсе, и с его пересохших уст сорвался лишь слабый стон. Петер не хотел опускать голову, но тело не слушалось голоса разума, и он посмотрел. Только в эту секунду почувствовал боль, такую жестокую, как если бы его ударили кувалдой, размозжив ему разом внутренности. Нож, совсем небольшой. Её пальцы на рукояти. Кровь, пятнами окрашивающая рубаху вокруг лезвия. Но чт... она была безоружна ещё секунду назад. Откуда?.. Снова поднял голову, хотя далось это с трудом, силы стали понемногу таять, оставляя лишь полупустую оболочку стоять в оцепенении. Встретился с ней взглядами. В её покойных глазах стыли слёзы, отблеск которых он уже видел раньше. Не стекали, а просто покрывали эту мертвизну прозрачной пленкой. Но это никак не сходилось с той сухой, холодной ненавистью, что читал он в её взгляде. Дичайший жар обхватил его тело в миг. А следом, тут же, зазнобило. Затрясло жестоко. Пульс стучал и стучал, то ли в висках, то ли в сердце, то ли везде, как будто пульсировал сам воздух. Всё вокруг плыло пятнами, скручивалось, покачивалось. Его хватка на её шее ослабла, но рук он не отпустил, держал на весу, дрожащие, неслушающиеся. Дыхание рвалось кусками, едва ощутимое, до легких будто и не доходило. — Будь благодарен, — её шепот растекался по воздуху тихо и мягко, пока на последнем звуке голос не дрогнул, и это едва уловимое дрожание Петер распознал даже через призму своего оцепенения. — Это не самое страшное из того, что ты заслужил. Петер мог бы продолжать бороться. С такими ранениями и раньше, бывало... силы же его ещё не покинули, не до конца. Даже с клинком в теле солдаты могли биться до последнего вдоха. Ну же! Просто задуши. Сожми руки. Переломи шею. Забери её с собой. Вместо этого он панически вглядывался в её глаза. Пытался пробиться сквозь стены этого льда, проламывал одну за другой, в жалкой попытке добраться до сути, до чего-то прежнего, того, что скажет — она не ведьма, не ведьма, она его сестра, прежняя, живая, та, которую сам же и похоронил, та маленькая девочка, совсем кроха. Пожалуйста. Пытался выискать любое мельчайшее чувство, но только скупая ненависть волокла её взор, а за ней — ничего. Пустота. Не добрался. Задуши. Убей. Убей. Убей. Убей. Или хотя бы останови её руку. Слабую, но все равно способную прорезать внутренности. Сделай что угодно. Останови. Не дай ей... Но всё показалось вдруг таким пустым и бессмысленным. Какой смысл?.. Он только безвольно опустил руки, звякнув тяжелыми цепями. Ведьма вдруг всхлипнула, громко, будто испуганно. Вглядывалась в его лицо, выискивая что-то, но он на нее не смотрел. Только на ее руку, держащую рукоять. Сначала ему, на одну сумасшедшую секунду, даже показалось, что она не станет. Но медлила она всего несколько мгновений. Подалась вперед. Прокручивая, всадила лезвие глубже. Петер сумел только издать хриплый вдох, тут же почувствовал вкус крови во рту, много крови, что потекла теплом по подбородку. Почувствовал разрастающуюся мерзким пожаром боль, грызущую его изнутри, такую, что он будто вот-вот выплюнет свои же потроха. Почувствовал воздух вокруг себя, который точно стал осязаемый, твердый, тянущий со всех сторон как-то и мягко, и давяще, будто тисками. Последнее, что он чувствовал — как ноги подогнулись, и это столкновение с полом, выбившее из него дух. Последнее, что слышал — её плач, громкий, где-то сквозь плотный морок забытья, его окружившего. Жуткие её рыдания. Совсем рядом. Но она могла не стараться. Он знал, что это всё показное. Это всё ложь. Он знал, что у ведьм нет ни сердца, ни души, чтобы что-то чувствовать. Ничего человеческого. Ни сердца, ни души. В особенности — у неё. Эта мысль была самой громкой, глушащей всё остальное, и была последней, прежде чем с долгожданным успокоением он позволил себе прекратить цепляться за существование. Прежде чем позволил себе уйти. К Джелю. К семье.