Сашенька, мой милый Сашенька...

      Гоголь бежал что есть сил, дабы успеть. Успеть спасти Сашу от смерти. Нет, конечно, он верил в Александра, но что-то говорило об обратном, заставляя Колю еще сильнее рыдать. Хоть полные слез глаза не давали нормально смотреть на дорогу, хотя Николай и так знал ее, поэтому слезы не очень-то и мешали в этом плане. Они мешали нормально воспринимать происходящее, в голове лишь трещало: «Мы не успеем, он умрет». Нет-нет! Коля этого не допустит! Он прибежит и сделает все, чтобы Саша был целым и здоровым. Все будет хорошо. Ведь правда же?.. Боже, конечно, все будет хорошо! Как он вообще может думать о таком!       Николай обманывал сам себя и понимал это, но сдаться прямо сейчас он не мог. Пушкин был самым дорогим, что у него когда-то было, есть и будет! Конечно, хочется в это верить. Хочется верить, что тот все также будет вместе с ним, что он его не бросит. Не бросит одного в этом мире.       До места назначения дуэли оставалось бежать еще минут пять-шесть, если Коля не сбавит темп. Он даже ускорился, но долго так бежать не получилось. Он успеет, успеет и все будет хорошо! Он увидит его здоровым, не раненым. Они вместе уедут домой и будут жить долго и счастливо, у них все будет хорошо!       Вот, вот тот самый холм! Гоголь даже отсюда узнает настолько родную, кудрявую голову, на лице появляется улыбка. Он живой! Живой, все хорошо! Он стоит на холме, а рядом с ним — еще кто-то, но это не важно! Значит, дуэль либо еще не началась, либо закончилась!       «Боже, спасибо! Спасибо, что он все еще дышит! Что его сердце все еще бьется!», — только и думал он про себя. Вот он, Саша, до него совсем немножко. Даже сердце уже перешло в привычный и спокойный ритм. Сейчас Коля поднимется и...       Выстрел. Александр падает на свежую траву, по которой начинает растекаться кровь, а по холму к нему подбегают еще два человека. Гоголь стоит, не может пошевелиться.       Как? Все же… Когда эти люди появились?.. Он… Он их не заметил?.. На лице прямо написан шок, хочется кричать, плакать, но не получается, остается только стоять и ничего не делать. На холме все трое о чем-то говорят, а после двое, которых Коля не заметил, уходят, третий же отходит куда-то.       Вот тогда нервы Николая и сдали. Он начал рыдать во все горло, сорвался с места и побежал к Саше. Слезы текут ручьем, горло болит от криков. Он падает около поэта на колени, беря его под бок и голову. Прижимает его к себе, не переставая плакать. Его Сашенька, который недавно дышал, смеялся и улыбался, сейчас лежал мертвый, с раной под сердцем.        — За что, Саша, за что?! — только и сумел прокричать Коля, смотря в лицо Александра. Его слезы стекали по щекам и падали на лицо Пушкина. — П-пожалуйста, Сашенька. Очн-нись. Прошу тебя. — вдруг переходит на шепот, зажмуривая глаза, словно это чем-то поможет.        — К-коленька. — Гоголь от неожиданного голоса открывает глаза. Саша. Саша еще не умер. Тот прерывисто дышит, глаза практически закрыты, и из них текут слезы. Он понимал, что умирает, понимал, что ему уже не помогут.        — Сашенька, мой милый Сашенька. — до Николая доходит, что Александр еще не умер. — П-пожалуйста, не умирай!.. Я… Я… Я помогу тебе, только, пожалуйста, не закрывай глаза. Не бросай меня. — Колины зрачки нервно бегают по телу дуэлянта. Он не знает, что ему делать: бежать звать кого-то или зажать рану, чтобы та меньше приносила боли? Из глаз все еще текут слезы.       Саша находит последние силы, чтобы поднять кровавую руку и положить ее на щеку любимого. Стерев очередную слезинку большим пальцем, улыбается. Снова улыбается.        — П-прошу, не оставляй меня. — Гоголь хочет встать, но не может. Он боится. Боится, что Пушкин умрет, пока тот будет пытаться ему помочь. Это был тупик. Паника не давала нормально мыслить, не давала сделать хоть что-то полезное. — Т-ты же мог мне рассказать. Так почему не говорил о дуэли?!..        — Прости. — голос дуэлянта стал еще больше хрипеть, а изо рта начали течь струйки крови. — Я люблю тебя, Коленька, всегда любил и буду любить. Прости меня за все. — последние слова были почти неслышными, глаза, полные слез, закрылись, выпуская из себя всю влагу, а рука безжизненно упала на кровавую траву.        — Нет… Нет, нет, нет! С-сашенька, пожалуйста… Нет, нет, нет!!! — последнее «нет» было громким и хриплым… Коля сорвал голос, но сейчас его это не волновало. Его вообще ничего не волновало, кроме мертвого Саши. Его мертвого Саши. Он даже не заметил секунданта, который от громкого крика прибежал обратно.        — Н-николай Васильевич. — секундант осторожно и боязливо положил руку на плечо Гоголю. Он развернул лишь голову к нему, поэтому тот сумел разглядеть красные от слез глаза, которые нервно бегали по телу незнакомому ему человеку.        — Почему?! Почему вы его не остановили?! — писатель даже не дал мужчине договорить. Сердце болело, глаза горели, а он сам уже был готов придушить каждого, кто попадался ему на глаза.        — Я сожалею, Николай Васильевич. — только и сумел сказать секундант, опустив глаза. Колины слезы все еще лились ручьем, в ушах звенело. Он снова посмотрел на Сашу. Его прекрасное личико, которое только недавно излучало тепло и доброту, сейчас было пустым и стеклянным.        — Уходите. — сказал тихо, еле слышно, но мужчина его расслышал. Не хотел. Не хотел видеть еще одного виновника в смерти его любимого.        — Н-но... — уже хотел было возражать друг Александра.        — Вон! — крикнул Коля. — Прошу вас, уйдите! Идите за врачами или за кем-нибудь другим, не важно! Просто уйдите! — не сказав больше ни слова, а лишь хмыкнув, секундант ушел. Неужели на людей нужно накричать, и только потом они выполнят то, что ты попросишь?       Теперь они были одни. Скорее, Николай был один, ведь... Его любимый больше никогда ничего не услышит и не скажет. Гоголь смирился: Саше уже не помочь. Но что-то внутри просило, мол, надо, надо попробовать! Почему мы опускаем руки?       Нет. Коля больше не слушал этот голос. Да. Этот голос тоже был одним из виновников смерти его милого Александра.       Он погрузился в себя. Его лицо тоже стало мертвым, ни единого намека на эмоции. Хоть ручьи соленых слез все еще текли, глаза были стеклянные. Допустил. Допустил смерть Пушкина. Он не помог ему, он не спас его. Виноват в его смерти только он и больше никто.        — Прости меня. Прости меня. П-прости меня. — тихо-тихо, почти не слышно приговаривал Коля, смотря на безэмоциональное лицо дуэлянта. Повторил он это «прости меня» раз двести, если не больше, пока обратно не пришел секундант с какими-то людьми. Николай их не знал, да и бог с ними. Они ему было безразличны. Ему теперь все были безразличны.       Оказалось, что известность о гибели великого поэта Александра Сергеевича Пушкина разлетелась очень быстро и к холму сбежалась вся деревня. Девушки и женщины стояли плакали, мужчины снимали свои головные уборы и с прискорбью смотрели в землю. Некоторые о чем-то перешептывались, косо глядя на Гоголя. Из их сплетен иногда были слышны слова на подобии «чудак», «ненормальный», «бедненький» и другие, но Коля их не слушал. Зачем ему это? Разве его теперь волнует, что думают другие?.. Теперь его уже ничего не волнует. Коля даже не оборачивался на них. Он их не слышал. Он не хотел их слышать. Он не хотел жить той реальностью, в которой нет Саши.       Кто-то подхватил его и заставил встать. Николай даже не противился. Зачем ему это? Его отвели подальше от всего этого сборища, где наконец прибыли врачи. Он даже не смотрел на того, кто ведет его. Ведь... Зачем ему это? Сейчас они с «незнакомцем» отошли уже на большое расстояние от места дуэли, но даже отсюда были слышны их разговоры. Были слышны их шаги, были слышны страдания девушек, которые его любили. Николаю больше всего хотелось придушить именно их. Он терпеть не мог девушек.       Они шли по знакомым Коле улицам, около такого родного озера, но он даже и мельком на него не посмотрел. Зачем ему это?.. Вокруг же все напоминало Сашу и воспоминания с ним. Если Николай хоть на секундочку заострит на чем-нибудь внимание, то непременно расплачется.       Вот они подошли к какому-то дому, и «незнакомец» открыл дверь ключом. Заходя во внутрь, затащил за собой Гоголя. Захлопнув дверь, Николай наконец поднял взгляд и увидел Михаила. Тот, в свою очередь, смотрел на него с каким-то беспокойством, но, как только они встретились взглядами, оно пропало.        — Не надо тебе там сейчас быть. Присядь, я налью тебе чаю. — сказал Лермонтов уже привычным для него тоном, указывая взглядом на диван и уходя на кухню. Коля хотел возразить, мол, не надо ему чая, но не захотел. Ведь, зачем ему это? Он сел на диван и уставился в потолок. Голова была полностью пустая, мыслей не было. Он был морально опустошен. Горло все еще болело от криков, а глаза все еще жгло.       Михаил вернулся довольно быстро, или это Николай просто потерялся в счете времени? Это уже не важно. Миша протянул Коле горячую кружку с чаем, а сам сел в кресло напротив. Кинув короткое «спасибо», Гоголь отпил немного. Язык неприятно обожгло, но Николай не обращал на это внимание.        — Я очень сожалею тебе и твоей утрате, Коль. — писатель посмотрел на Лермонтова исподлобья, заставляя того слегка понервничать. — Ты не подумай, я не собирался над тобой издеваться или как-то обидеть своими словами. Я… Я… — Коля впервые видел его таким растерянным. Видно, тому тоже очень плохо от смерти Саши, но старается не подавать виду. — Слушай, я правда не хотел тебя оскорбить, я просто... Я просто не умею нормально… Ну, как сказать. — с каждым словом Мишино сердце стучало еще громче, словно вот-от выпрыгнет.        — Я тебя понял, Миш, не надо передо мной распинаться. — ответ вышел каким-то слишком пустым. Словно Николаю нет никакого дела до Михаила и его глупых разговоров.       — Ладно, как скажешь. — проговорил Лермонтов, выпивая половину содержимого своей кружки.        — Скажи, за что мне все это?.. — вдруг произносит Гоголь, смотря куда-то в окно. На улице вдруг поднялся ветер, а темные грозовые тучи не предвещали ничего хорошего.        — Жизнь никогда не была справедливой, она всегда обожает изменять судьбы людей: кому-то в хорошую сторону, а кому-то в плохую. — отвечает монотонно поэт, рассматривая своего собеседника с ног до головы, как будто впервые видит. — Она играет со всеми в злую шутку, никогда нельзя предугадать ход ее действий. Например, мы никогда не угадаем, что произойдет завтра. Мы можем лишь догадываться. — добавляет он.        — А я-то чем это заслужил?.. — к горлу подступили слезы, Коля вот-вот расплачется.        — Такова жизнь, Коль, такова жизнь. — отвечает ему Михаил, переводя взгляд с друга на стенку.       Больше они не сказали друг другу ни слова, хотя оба были этим довольны. Никто больше не хотел разговаривать, но им даже нравилась такая тишина.       Допив свой чай, Гоголь поднялся, пожал руку своему приятелю и, поблагодарив того за гостеприимство, вышел из дома. Лермонтов, в свою очередь, отвечал монотонно и потом еще долго смотрел ему вслед.       «Он сильный, он справится», — добавил про себя Михаил Юрьевич, закрывая дверь в свой дом.       Гоголь быстро дошел до своего дома, зашел в него и закрыл дверь. Сняв сюртук и положив его на стул, он подошел к незаправленной кровати. Еще несколько часов назад Саша спал на этой кровати вместе с ним, обнимал, гладил по волосам. Коля взял в руки одеяло. Оно все еще пахло им.        — За что мне все это. — к сожалению, вопрос был риторическим. Ведь тишина ему ничего не может ответить. Он кидает одеяло обратно на кровать и уходит на кухню. Там заваривает себе кофе. Он просто хочет отвлечься. Отвлечься от всего того, что напоминает Сашу. Выпивает залпом, почти не чувствуя вкуса. После уходит за свое любимое кресло. Садится и дает себе выплакаться. Все в этом доме напоминало Сашу, каждый сантиметр был пропитан его запахом. Он не мог смириться с его смертью, не мог. Самое дорогое, что у него было, вот так просто выскользнуло из рук. Тот, кем он так дорожил — умер. Его больше нет и не будет. Врачи ему не помогут. Он оставил его одного. Одного на этой планете.       Не хотелось больше ничего.

♡

      Колю оповестили, что сегодня вечером пройдут похороны великого русского поэта, на которые он согласился пойти. Ливень не прекращался уже битый час, если не два, и бешено стучал по окнам. Оставалось еще минут двадцать, а Николай все никак не мог собраться. Не то чтобы не было сил, нет. Не было желания. Он не хотел видеть своего любимого мертвым в гробу, но отпустить его на тот свет и даже не попрощавшись не мог, поэтому быстро накидывает черное пальто, берет зонт и выходит из дома. Идет медленно, никуда не торопится. Раньше ненавидев дождь, сейчас он его очень любит, ведь можно просто слушать как капли разбиваются о дорогу или зонтик и просто расслабиться. Доходит до нужного места, где уже очень много людей. Все плачут. Видимо, все-таки опоздал. В центре стоит гроб с Сашей, а все остальные около него. Он вглядывается, но больше не видит любимое им личико. Это больше не его милый Сашенька.       Девушки плачут, целуют мертвого в щеки, признаются в любви. Зачем они это делают, Коле не понять. Он ведь уже умер и больше ничего не может делать, но они продолжают открывать ему свою душу, чем еще сильнее начинают раздражать. Николаю кое-как удается протиснуться к гробу с Александром. Подходит прямо к нему, наклоняется к его лицу, из-за чего волосы свисают.        — Прости меня, я не смог тебе помочь. Прости, что был настолько отвратительным. — целует в лоб и отходит. Волосы послужили прикрытием и никто ничего не увидел. По крайней мере, так думал Николай. По щеке скатывается горькая слеза, которую он тут же вытирает. Когда все попрощались, Александра начали закапывать. Все девушки начинают рыдать сильнее, парни и мужчины молчат. Женщины перешептываются и крестятся. Гоголь не дожидается конца, он не может. Он чуть ли не бежит домой. Он не может на это смотреть. Нет, он не плачет, он вообще ничего не чувствует. Добегает до дома, пытается отдышаться, попутно ища в кармане ключ. Находит, открывает дверь и так же быстро ее закрывает. Прислонившись всем телом, скатывается по ней вниз и садится. Дыхание все никак не придет в норму, пульс стучит в висках, а в ушах больно звенит. Дождь продолжает барабанить в окно. Коля смотрит в потолок, разглядывая знакомые трещины. Ему не больно. Ему не грустно. Он вообще ничего не чувствует.