Серый и Волчок

      «Разумовский — баба!» ударяет в спину, заставляет задохнуться от гнева. Олег разворачивается круто на месте. Чувствует, как щеки заливает краска адреналина, а сердце пускается вскачь в предвкушении хорошей драки. Не то чтобы Олег очень любил получать синяки и шишки, но… Тут руки прямо чешутся подбить кое-кому глаз!              — Разумовский — баба. Волосики отрастил, толстовочку цветную нацепил. Хочешь, как Венера твоя стать, что ли? «Братичели», ля. Так сиськами не вышел. Хотя Олеже же не сиськи твои интересны, да, а жопа. А жопа у тебя, Разумовский, хороша, хороша-а-а… Правда, Олежа?              Олег прожигает взглядом говорящего, считает про себя: «один, два, три…». Надеется дойти до десяти, прежде чем вцепится в глотку этой скотине, что говорит такие вещи. «Четыре…» Почему Сережа молчит? Стоит рядом и молчит, не пытается даже ничего возразить. Олег кидает на него быстрый взгляд: он думает увидеть на лице друга обиду, злость, омерзение, может даже и страх, но видит лишь… улыбку. И самодовольство. Кажется, Разумовский наслаждается тем, что сейчас про него говорят. Олег сжимает кулаки, думает, что надо успеть скинуть куртку, в ней будет неудобно драться… «Семь…»              — Ну че, не врежешь мне? Не врежешь? Потому что баба!              Годы прошли, а ничего не изменилось, даже наоборот, еще большей скотиной стал Борька, связавшись со старшаками, что и раньше не отличались хорошими манерами, а еще и пошли по кривой дорожке после выпуска. Доставать Разумовского Козлов стал еще изощреннее. Месть за сломанную тогда Олегом руку? Так шесть лет уже прошло…              Олег сжимает кулаки, делает шаг вперед. «Десять!». Сейчас он сотрет эту улыбочку с этой рожи! А может, и пару зубов прихватит, не зря же он тренируется в зале каждый вечер почти. Физрук говорит, что у Олега хороший потенциал, вот и проверит, так ли это, в боевых условиях. Хотя Борька не один, с ним еще пара его шестерок, шансы не очень-то равны, но…              Мягкая, узкая ладонь ложится ему между лопаток. Она горячая и чуть дрожит, Олег чувствует это даже через плотную кожанку. Тормозит. Этот жест не приказ ему выступить в защиту, а просьба оставаться на месте, не вступать в драку. Олег не может не выполнить ее. Сережа просит — Олег повинуется.              — Оставь их, идем, — у Разумовского в голосе, как и во взгляде, снисхождение к Борьке. Словно это они с Олегом Козлова уже унизили, а не он — их. И еще что-то, что Олег еще не понял. Какая-то властность. Над ним? Над миром? Впрочем, это неважно, Олег поворачивается обратно. Ладонь Сережи все еще на его спине, потом ползет вверх, к плечу, друг уже начинает рассказывать что-то, весело, словно и не было этой недо-стычки, словно они просто прервали разговор и вот сейчас продолжают его. За спиной слышится свист. Такой, каким подзывают собак:              — Песик, фьют-фьють. Иди сюда, косточку дам. Или ты косточки только из рук своей Братичели берешь? М? Волков, ты же псина его! Он тебя на поводочке держит. Баба с собачкой.              Олег мягко уходит из-под руки Сережи, словно в замедленной съемке скидывает куртку, сует ее в руки друга:              — Подержи, — и кидается на Борьку. Последнее, что он запоминает — боль в костяшках, когда кулак встречается с зубами Козлова.       

***

      Олег шипит, когда по кулаку начинает стекать холодная перекись. Не от боли, скорее по инерции. Или чтобы…              — Потерпи, — Сережа осторожно прижимает мокрую вату к ранам на костяшках, потом дует на них — чтобы что? Перекись же не щиплет, — тянется за пластырем. Скорая «разумовская» помощь в действии. Олег ничего не говорит, лишь разглядывает рыжую макушку, склонившуюся над его руками. Макушки хочется коснуться губами, попутно сдергивая с волос растрепанную, словно ее собака жевала, резинку, запустить пальцы в пряди, потянуть за них и… — Готово! — Сережа выпрямляется, отстраняется. Олег смотрит на профессионально — у Разумовского было много практики, да, — оказанную помощь, благодарит тихо:              — Спасибо… — проводит языком по сухим губам. Во рту вкус крови — поранил десну. Хорошо, что зубы все на месте, не хотелось бы сверкать дырками. Зато будет светить фонарем: под глазом опухает ссадина, залепленная тоже уже пластырем, и точно с утра все посинеет.              Олег вздыхает тихо. Не от обиды или еще чего, просто выдыхает устало. Но это повод для Сережи, что вздергивает подбородок вверх, рассовывая по карманам толстовки обрывки от упаковок пластырей и остатки ваты, высказаться. Он тоже облизывает губы и выпаливает:              — А я тебе говорил: не лезь! А ты? Зачем ты опять?.. Это же у него уже… Как «спасибо» и «пожалуйста» — по инерции. Уже надоело. И ему — тоже. А ты своими действиями только…              — А надо выслушивать это? — Олег кривится. Не надо его воспитывать, у него свои понятия. И… — И терпеть? Как ссыкло, что ли?              Сережа цыкает, поводит плечами:              — Нет. Но я и не терплю. Меня это не трогает, понимаешь. Вообще. Раньше — да, трогало. Сейчас — нет. Пусть говорит что хочет. Я знаю, что я — лучше его. Во много раз. И что я стану еще лучше, а он… Он останется там, где есть. Знаешь, мне его даже жаль немного…              — Жаль? — у Олега глаза лезут на лоб. — Он тебя... А тебе его жаль?!              — Угомонись, выдохни! — Сережа вновь командует — просит, — положив руку на плечо Олега и сжимая футболку, и Олег вновь подчиняется. Замолкает покорно. Что ж, если Сережу это не задевает, как он говорит, то… Олег сдержится. Хотя… Тогда «скорая разумовская помощь» будет куда как реже. В обычное время он не слишком-то заботлив и ласков, может, именно поэтому Олег так часто вступает в стычки с Козловым, чтобы…              Сережа гладит его по плечу, Олег закрывает глаза, откидываясь спиной на стенку, она приятно холодит ноющие мышцы. Темнота окутывает их медленно, усыпляет…              — Эй, не вздумай тут уснуть, — Разумовский щелкает его по носу, Олег вздрагивает, открывает глаза: он действительно немного задремал. Правда, Сережа прав: коридор рядом с классом математики — их излюбленный угол — точно не подходящее место для ночевки. — Идем в спальню.              Олег кивает, поднимается неловко — ноги затекли, — стонет. Словно старикашка… А ведь завтра будет еще хуже, да еще и тренировка вечером. Но ничего, он же заступился за Сережу, так что…              Внезапная мысль заставляет и усмехнуться, и ощутить горечь где-то внутри. Олег не знает, озвучивать ли ее, а потом все же решается. Правда, они почти дошли до спален, и уже не место, да и время, наверное, упущено, но если он не скажет сейчас — не скажет никогда.              — Постой, — он тормозит, придерживает Сережу за рукав. Тот непонимающе вздергивает брови. — Знаешь, я… Наверное, правда зря врезал Козлову... — слова так трудно найти, чтобы высказать то, что он думает. И Олег замолкает, чтобы подобрать их. Сережа кривит губы:              — Да. Зря. Я тебе об этом и говорю, что…              — Нет, — Олег перебивает его. Чуть ли не первый раз в жизни. Горбит плечи, отводит взгляд. — Не потому, что ты… А потому что он прав. Я же ему врезал, когда он меня псиной назвал. Так вот знаешь что? Я и есть псина. Верный пес. Твой… — последнее слово он произносит почти шепотом. Сует руки в карманы джинсов, чтобы скрыть дрожь, потом резко срывается с места.              Сережа ловит его за руку, сжимает предплечье с такой силой, что Олегу завтра гарантирован еще один синяк, и ладно, если он будет один, а не два: Разумовский выглядит так, словно хочет подбить ему сейчас второй глаз. Олег втягивает голову в плечи, словно нашкодивший щенок. Сережа отпускает его руку, подходит ближе, притирается головой к плечу, как ластящееся животное, шепчет тихо:              — Ты не пес. Это не так… Ты мой друг. И самый родной человек. И спасибо, что вступаешься. Но не делай так больше, я не хочу, чтобы… — он недоговаривает, но Олегу и не нужны слова, он все понял и так. Он поднимает руку, кладет ее на затылок Разумовского — чертов хвост, чертова резинка! — тихо выдыхает, поглаживая по волосам, прижимая к себе:              — Ладно… Не буду.              Он верный пес. Он слушается команд. Всегда…