"Выбор". R, ангст, драма.
18 июля 2021 г. в 13:00
Разноцветное белье, навешанное на растянутых между домами веревках полощется на ветру, издает шорох, напоминающий шелест огромных крыльев, Олег морщится — этот звук, он и сам не мог бы сказать почему, триггер для него, — открывает перекосившуюся дверь и входит в темный, сырой подъезд. Лестница со сбитыми ступеньками теряется в темноте, несмотря на то, что на дворе еще белый день, Олег достает мобильный, тусклым экраном подсвечивает марш и начинает восхождение, стараясь не цепляться, словно утопающий, за шатающиеся и липкие от прикосновения к ним сотен рук перила.
До пятого этажа он доходит минут за десять. Успех! Раньше ему бы потребовалось не больше минуты, а теперь вот десять — отличный результат, конечно, после всего. Правда, сердце, кажется, сейчас выпрыгнет из груди, а легкие — лопнут, но что ж поделаешь, раз так. Олег поднимает — пытается — поднять правую руку, чтобы постучать, звонка рядом с обшарпанной дверью не наблюдается, и тут же опускает, роняет ее, скривившись от боли. Стучит левой, слабо как-то, неуверенно, кусая губу, чтобы отвлечься от адского пламени, сжигающего грудь, через силу делает глубокие, медленные вдохи на четыре счета, как наказывал врач. Голова кружится, приходится опереться на стену рядом с дверью, чтобы не упасть. Что-то никто, кажется, его не ждет, неужели кинули? Или он перепутал адрес? Да нет, вроде все четко: дом, квартира…
Дверь, наконец, распахивается, являя взору пожилую, не слишком опрятно одетую и дурнопахнущую сеньору. В уголке ее рта зажата самокрутка, и когда сеньора открывает рот, чтобы поздороваться, пепел падает ей на грудь. Сеньора, впрочем, ничего не замечает, не отряхивается, а лишь делает еще одну затяжку, зажимая окурок меж желтоватых зубов, окидывает Олега хмурым взглядом и на ломаном английском приглашает войти. Олег думает сбежать, слишком противно даже для него, привыкшего ко многому, но шагает внутрь. У него есть другие варианты? Нет. Вот и нечего морду воротить.
Квартира оказывается на удивление приятной: светлой, чистой и уютной. И хоть и малюсенькой, едва ли на все про все наберется метров пятнадцать, но со всем, на первый взгляд, необходимым: диваном, кухонным уголком, туалетом и старым, но рабочим — напомаженный кокетливый диктор что-то вещает быстро-быстро с экрана — телевизором. Хорошо, что не ушел, где бы ему еще так повезло: в таком месте и за такую цену.
— Сто пятьдесят вперед, — сеньора тянет руку, Олег молча вкладывает в сухую с обломанными ногтями ладонь мятые евробумажки, запирает за хозяйкой дверь на замок и щеколду и падает на диван с глухим стоном. Можно сказать, что устроился. Только вот что теперь делать дальше?..
Когда он, более-менее оклемавшись, валяясь на больничной койке, придумывал план дальнейших действий, так далеко он не заходил. Мысли крутились только о том, что надо выписаться как можно быстрее, чтобы прекратить пытку процедурами и лекарствами, большинство из которых не убирали раздирающей все тело боли, а лишь отупляли, лишали возможности ясно соображать, затягивали обратно в липкую, черную пустоту. А соображать было нужно, и соображать необходимо было ясно, четко, потому что едва к нему вернулась возможность говорить — пусть шептать и хрипеть, но все же, — к нему чуть ли не каждый день начали наведываться местные следователи и переводчик из посольства, Олег хорошо говорил по-английски, знал несколько арабских наречий, но вот из итальянского понимал всего десяток слов.
Следователи третировали его не хуже никак не заживающих ран: рвали сердце, препарировали его, медленно, с наслаждением доктора Лектора, выспрашивая о Сереже. Пытаясь выпытать все его планы, все его идеи, понять мотивы. Пытаясь набрать улики против него, чтобы поскорее отправить на электрический стул, и их не особо, похоже, даже волновало, что и Разумовский, и его жертвы в большинстве своем — граждане чужой страны, а закон об экстрадиции так-то никто не отменял. Угрожали, что если Олег не расскажет все до последней мелочи, он из пострадавших быстро станет соучастником, и тогда больничная койка для него будет приготовлена уже в тюремной больничке, а там не лечат, а…
Олег не боялся тюрьмы, не боялся загнуться в больнице, ни в этой, ни тем более, в тюремной. Он уже, наверное, ничего не боялся, потому что что может быть страшнее, чем видеть дуло пистолета в руках любимого, направленное на тебя, и глаза, раньше смотревшие с нежностью, сейчас пустые и жестокие, жаждущие твоей смерти. Ничего не может быть ужаснее, так что Олегу было плевать на себя после всего. На себя, но не на Сережу. Парадоксально, это после всего произошедшего-то.
Удивительно, что Сережа остался жив. Удивительно, что Олег остался жив сам, но тут спасибо врачам, а вот что Разумовского не убил Гром, не застрелили на задержании — вот это было чудом. Шоком. Олег помнит, как, очнувшись в очередной раз — дни в больнице были бесконечными, одинаковыми, сюрреалистичными из-за глюков, что он ловил под воздействием лекарств — и осознав, что он, наконец-то, полностью пришел в себя, он первым делом спросил, едва вспомнив, как пользоваться языком, губами и разодранным и кое-как зажившим, еще постоянно горящим адским пламенем боли горлом, у медсестры, пришедшей на зов кнопки, про Разумовского. Ну как спросил? Вышло лишь хриплое шипение и «Раз…с... Сер..ей…», но медсестра его поняла. Погладила по руке успокаивающе — Олег потом догадался, что девушка подумала, что он ненавидит своего убийцу, что он боится, что он был бы рад услышать другое, — и тихо сказала «arrestato». Олег не боялся, не ненавидел, он не знал, что чувствовал к Сереже тогда, но услышав, что он арестован — это слово он смог понять и без переводчика, — а не мертв, хотя что было бы лучше для него, да и для всех — вопрос, почему-то, вопреки всем прогнозам врачей, пошел стремительно на поправку.
И вот от этих гарпий, что по кусочку отдирали от Олега части воспоминаний о Сереже, части его жизни, его любви — не всегда ему удавалось контролировать свои мысли и речь, — как и от отупляющих личность лекарств, надо было скорее бежать. Олег не хотел больше терпеть эту пытку Сережей, Олег не хотел давать им карты в руки, что позволили бы прикончить Сережу. Причину, по которой он проявлял к собственному убийце такую милость, он не назвал бы. Даже самому себе.
Выписаться раньше, чем положено, оказывается неожиданно просто: ни в одной больнице мира, где бы она ни находилась, будь то российская глубинка, задворки Сирии или центральный городской госпиталь в Италии, никого не держат насильно, пациент с койки — доктору легче, а все эти клятвы — одно большое наебалово. Врач с радостью выпихивает Олега, даже не поинтересовавшись, где он будет оканчивать лечение, которое ему еще требуется, серьезное лечение, лишь дав двадцать евро по доброте душевной «на дорогу» и какую-то одежду не по размеру, видимо, из той, которой в больнице снабжают попавших к ним бродяг, впрочем, чем Олег отличается от бродяги?..
Олег на двадцатку покупает дешевые сигареты — вот ему бы без них обойтись, но не можется, — и билет на катер и плывет ко дворцу, где они жили с Сережей. Глупо? Конечно, там уже ни Сережи, ни вещей, ни людей. Дворец под арестом, на двери — бумажка с печатью полиции. Олег стоит и тупо пялится на величественное здание, пытаясь что-то осознать, понять, решить. Потом, так и не придя ни к какому выводу, уходит прочь, теряется на узких улочках. Находит раздолбанный банкомат, радуется, что воспользовался как-то советом одного из сослуживцев и завел себе виртуальную карту, с которой можно было снять деньги просто по номеру и пин-коду, без самой карты и паспорта. Пусть всего пару сотен евро, на счету остается еще около пяти сотен и все, он нищ, как церковная крыса до тех пор, пока не получит доступ к другим счетам, но хоть что-то.
Пары сотен как раз хватает, чтобы найти вот эту квартирку на окраине Венеции — несмотря на то, что ему бы стоило бежать, бежать подальше и навсегда из Италии, от полиции и от чертового Разумовского! — купить смену белья и немного еды и разбитый, но рабочий все еще телефон. Теперь Олег сидит на диване, крутит мобильник — и кому ему с него звонить, интересно, почти все возможные собеседники мертвы, а ближайший живой — в тюрьме, — и пытается добавить в план новые пункты. Что теперь делать дальше?
Проблема в том, что решить, что делать с собой, Олег должен после того, как он определится, что он хочет сделать с Сережей. Избавиться от следователей, чтобы они не доставали — это не про Сережу, это про Олега, что не может вытерпеть, как в его душу лезут, это к его совести, что не может допустить даже сейчас мысли о подставе пусть бывшего, но друга. А вот теперь надо думать, что делать именно с Сережей. И самому Олегу. Простить и спасти? Забыть? Или достать Разумовского, вызволить его опять из тюрьмы и отомстить. За себя. И за ребят, пусть они не были близкими друзьями, но все же. Олег закуривает, задыхается тут же, грудь выворачивается наружу кашлем, но продолжает проталкивать дым в больные легкие: так легче, когда боль физическая перекрывает боль душевную. Простить или… Он стонет глухо, запуская руку в волосы, тянет себя за короткую челку. Что ему делать?..
Так ничего и не решив толком, через несколько дней он связывается с Игроком. Ему нужны новые поддельные документы, по настоящему паспорту, вероятнее всего, оставшемуся в особняке или уже у следователя, что обыскивал дом, больше жить нельзя, он замарался окончательно. А еще — деньги, большие, неважно, что именно Олег выберет: прощать или… Игрок, как всегда, не подводит, ничего не спрашивает, лишь говорит, где Олег через несколько дней сможет забрать все необходимое, да назначает цену за свои услуги, высокую, но приемлемую в сложившейся ситуации. А вот курьер, темнокожий подросток, что ждет Олега на площади Сан-Марко, подкармливая голубей, несмотря на кучу предупредительных табличек, развешанных повсеместно, смотрит на него как на психа: одновременно и сочувственно, и снисходительно. Впрочем, Олегу плевать, на всех плевать, даже на себя, а на паренька — тем более.
— Принес? — спрашивает он, протягивая руку и стараясь не хмуриться от боли, прошившей опять от шеи до кончиков пальцев и разлившейся по груди. Не надо было ставить рекордов вчера и отжиматься на одной руке, наотжимался, что теперь вообще нет сил руки поднять.
— Да, — паренек протягивает ему небольшой конверт, Олег заглядывает в него прямо на месте, он верит Игроку безоговорочно, столько лет они вместе, в связке, но не верит местным. Все отлично: паспорт гражданина почему-то Сербии Вука — какая ирония! — Станковича и карта на это же имя с уже значительно превосходящей пятьсот евро суммой на счету, это он проверяет, забив номер карты в мобильный банк. Олег отдает причитающееся мальчишке и стремительно уходит прочь, скрываясь в толпе, ни к чему светиться тут, слишком много камер понатыкано. Вряд ли, конечно, полиция его так прямо серьезно ищет, чтобы осудить Сережу, у них достаточно улик, жертв и свидетелей, но все же. В быстром темпе пройдя несколько улиц, Олег вынужден остановиться и сесть прямо на холодные и сырые камни, так его выматывает это обычное, в общем-то, действие, но вскоре встает, отдыхать у него времени, увы, нет, ни сейчас, ни в принципе.
Так ничего и не решив, Олег просчитывает ходы отступления, исчезновения из Италии. Для одного человека. И для двух. Заседает в интернет-кафе, накачивается мерзким, холодным кофе из автомата, стоящего у входа, выписывая на бумажку варианты, маршруты, где можно обойтись без документов, без лишних глаз, с минимумом вовлеченных в операцию. Гражданин Станкович Вук чист перед законом, а вот как везти через границы приметного, судя по всему, не очень здорового и агрессивного преступника — это вопрос. Но маршрут удается проложить, в два места даже: в Россию и в Мексику. Олег оставляет как рабочие и основные оба варианта, так ничего и не решив. Допивает кофе, улыбается криво крутящейся все время рядом с ним работнице — милая, знала бы ты, кто этот парень, которому ты строишь глазки, бежала бы со всех ног и подальше, — и выходит на воздух. Ему кажется, что пахнет кровью и гнилой плотью, хотя на самом деле этого всего лишь застоявшаяся вода каналов. И чем Сереже так нравится эта Венеция?..
Так ничего и не решив, Олег строит новые связи в подпольном мире, чтобы добраться до охраны тюрьмы, где держат Сережу, чтобы узнать, как именно его держат и можно ли туда проникнуть. На всякий случай, если он все же надумает туда проникать... Ночью на улицах Венеции еще куда противнее, чем днем, эта вонючая темная вода повсюду, Олег далеко не фиалка, своими руками убил больше сотни, если не считать тех, кого он убивал массово, просто отправляя на задание своих ребят или помогая Сереже устроить теракты в Питере, но почему-то становится жутко от мысли, что происходит ночами на этих мрачных сырых улицах, и над чем потом днем проплывают нарядные гондолы с туристами, сколько мертвых глаз со дна каналов смотрят на них снизу вверх. Он идет по мосту, ежится, кутается в слишком тонкую, не по погоде ветровку — холодно, а ему не стоило бы простужаться, — и вспоминает красивое, теплое и удобное пальто, форму, что на какой-то черт, видимо, из эстетических соображений, всем наемникам приказал пошить Сережа.
— Волк! — раздается голос за спиной, Олег тормозит посредине моста, сжимает инстинктивно кулаки. Пусть он и ждал и сам добивался этой встречи, надо быть все же наготове, хотя он в такой не-форме, что… Он медленно оборачивается — мужская фигура во всем темном теряется в чернилах ночи, лишь силуэт, размытый в мутном, тонкой струйкой льющемся из окна соседнего здания свете, огромный и высокий надвигается. Олег сдерживается, чтобы не сделать шаг назад. Вот докатился-то, а!
Незнакомец подходит, представляется Марком. По-английски он говорит уверенно, громко, и Олег едва сдерживается, чтобы не попросить его говорить тише: о таких вещах не говорят посреди улицы и тем более, так свободно. О том, что Разумовский сидит в одиночке, «этот псих, прикинь, недавно перегрыз себе вену на руке и кровью полстены изрисовать успел, пока не заметили», что его боятся и другие преступники, и охрана. И что никто особенно за русским дьяволом не следит, что можно, в принципе, без особого труда до него добраться, если Волку нужно, Марк достанет ему план и даже пару надежных имен подкинет, конечно, за отдельную и не такую мизерную плату, но «без проблем, друг». Олег слушает внимательно, стискивая кулаки с такой силой, что, кажется, сейчас порвется кожа на костяшках. Он не может определить, что чувствует сейчас к Сереже, но когда он представляет его, сидящего в одиночке, больного и разбитого, почему-то начинает противно ныть в кишках.
— Хорошо, я понял. Если я надумаю попасть туда, я… сообщу, — ему надо подумать. Над услышанным, над тем, что он почувствовал, когда услышал это: про прокушенную вену, дьявола и легко преодолимые преграды. Он уже собирается уйти, раствориться в темноте города, как собеседник задает вопрос, за который…
— Хотите его убить? Русского дьявола. Месть? Это по-итальянски, по-Сицилийски, я бы сказал, ведь он чуть не убил вас, да?
За такие вопросы убивают. На месте. И не потому что злоба вырывается моментально наружу, а потому что если человек не может держать языка за зубами с тем, кто ему платит, с кем он вообще умеет молчать? Но Олег не делает этого. Не убивает, хотя и мог бы, даже ничего не говорит, лишь поводит плечом, слишком ошарашенный этим вопросом, на который, по правде сказать, у него просто нет ответа. Он не знает и сам, что хочет сделать, он так еще и не решил ничего.
Так ничего и не решив насчет попадания в тюрьму, нужно ли оно ему или нет, он, узнав от того же Марка, когда Сережу повезут на первое судебное заседание, отправляется на площадь перед зданием суда. Думает, что, может быть, если он увидит Сережу, поймет, решит, наконец, что ему делать: прощать или…
Он стоит с угла площади, народу — толпа: журналисты, местные жители, охочие до сенсаций и, почему-то, какие-то манифестанты с плакатами. Олег так и не выучил больше слов по-итальянски, потому понятия не имеет, чего хотят эти люди: смерти Разумовскому, правосудия или освобождения. А может, вообще борются за что-то иное и вышли на площадь, чтобы попасть на телеэкраны. Да это неважно. Все неважно с того момента, как подъезжает бронированный автомобиль, и из него выводят человека в ярко-оранжевой робе, чтобы стрелять было удобнее, если что. Олег закусывает губу непроизвольно, и во рту появляется вкус крови, смотрит, смотрит на Сережу, хоть и стоит далеко, но видит его будто в полевой бинокль, так близко, ясно и четко, и боль пронзает опять грудь, потому что Сереже плохо, это очевидно, он выглядит безумным, безумно больным, не собой. И Олег вроде как определяется со своим решением, но… Раздается оглушающий взрыв, и Олега, вместе с остальными, стоявшими рядом, отшвыривает куда-то в сторону, он падает, ударяется о камни головой и уже ни о чем не может думать и ничего решать. Сознание заволакивает дымкой…
Кто-то лупит его по щекам, и он хочет ударить в ответ, потому что какого хрена, но не может поднять руки, сил хватает только чтобы открыть глаза. Над ним нависает женщина в медицинской форме, что-то спрашивает бегло, громко, но Олег не может понять ни слова, догадывается лишь, что она пытается выяснить, кивает: да, он в норме. Она помогает ему сесть, уходит дальше, видимо, помогать другим пострадавшим. Олег осматривается, тошнота подкатывает к горлу, когда он поворачивается: кругом все разрушено, части автомобилей, кровь, трупы…
Он встает, опираясь на чье-то тело, мертвое тело, но не плевать ли на этот факт. Идет — бредет шатаясь и едва переставляя ноги — в сторону воронки, образовавшейся неподалеку от того места, где стоял автомобиль, на котором привезли Разумовского, выискивает среди всего, валяющегося на асфальте: обломков, тел, обгорелых плакатов обрывки рыжей приметной ткани. Смотрит пристально, разглядывает чуть ли не каждый сантиметр, не обращая внимания на полицейских, что пытаются оттеснить его в сторону. Не находит, разворачивается и бредет прочь.
Добраться до дома оказывается непросто, и Олег тратит на это путешествие непозволительно много времени, но все же справляется с задачей. Входит в квартирку, падает на диван. Боль разрывает все тело, потревоженное взрывом, но таблетки принимать нельзя, ему нужна ясная голова, как никогда ясная, потому что пусть он до сих пор так ничего и не решил насчет Разумовского, он определенно хочет его найти. Его и тех, кто посмел его у Олега увести из-под самого носа, тех, кто явно не входят в спецслужбы Италии или России, а потому являются определенно очень опасными и очень сильными противниками.
Он проводит за телефоном, уже другим, более навороченным и имеющим доступ в интернет, остаток дня и всю ночь и собирает-таки из разрозненных сведений более-менее четкую картинку случившегося и определяет возможную локацию, где сейчас находится Разумовский. Только вот как теперь до него добраться? Олег вновь звонит кое-кому из людей, кто может ему помочь в этом деле, хорошо иметь самых разных знакомых, и утром покидает Италию, чтобы отправиться в Россию.
Так ничего и не решив в отношении Сережи, он попадает на военную базу, где готовятся выступать в район небывалой странной активности в Сибири. Так ничего и не решив, он вырубает пилота одного из вертолетов, подслушав, что именно его посылают за Разумовским, живым Разумовским. Так ничего и не решив, Олег...
Вертушка садится на выжженное поле, — да что тут, мать твою, случилось вообще?! — Олег смотрит, едва удерживаясь, чтобы не вылететь сейчас из вертолета и не побежать, расталкивая стоящих полукругом и ощерившихся автоматами солдат, на сгорбленную, жалкую фигурку в оранжевом, которую ведут в его сторону. Сережа. Сергей. Разумовский. Русский дьявол. Его любимый. Его убийца.
Разумовского заталкивают в вертолет, он мешком валится на сиденье, конвоир, почему-то он один, какая беспечность, пристегивает его, громко, чтобы было слышно в шуме вертушки, грубо интересуется, какого хрена пилот не взлетает. Олег высовывается из-за перегородки, смотрит на конвоира, на Сережу — сломанную куклу без какого-либо понимания действительности во взгляде, и наконец принимает решение: выхватывает из кобуры пистолет, прицеливается и стреляет прямо промеж глаз.