Серый и Волчок

      — Ты должен уехать, — Разумовский почти не говорит теперь, ни с Олегом, ни сам с собой, и эта сказанная довольно громко в тихой комнате фраза как гром среди ясного неба. Олег отрывается от книги, которую листает бездумно, — уже пятый раз за последнюю неделю он ее «перечитывает», — кидает на пленника взгляд и тут же отшатывается, словно от удара.              Когда он только притащил украденного у спецслужб бывшего друга сюда, в эту богом забытую деревню на окраине страны, и кинул его на холодный каменный пол полуразрушенной старинной церкви — какая ирония: два жутких грешника нашли убежище в доме божьем! — он сразу же составил для себя с десяток правил обращения с Разумовским: не слушать оправданий, не поддаваться на провокации. Не давать ему ничего, что могло бы быть использовано как оружие, не поворачиваться к нему спиной, не прикасаться к нему и не давать прикасаться к себе. Не смотреть ему в глаза.              И это удавалось все эти недели, что они были тут, но ничто не бывает вечным, и сейчас Олег встречается со взглядом когда-то до боли любимых, а теперь ненавистных васильковых глаз. И да, это правило он придумал не зря, ведь взгляд Разумовского всегда имел над ним небывалую силу, мог заставить сделать что угодно, словно Сергей обладал даром гипноза, а может, и обладал, как знать. И теперь на доли секунды Олег готов опять на все, даже подставиться опять под пули, даже умереть, если Сергей попросит.              Разумовский первым отводит глаза, Олег сглатывает, трясет головой, как пес, в висках шумит, словно при сотрясении. Правда, гипноз? Бред! Он собирается с силами, с мыслями, стискивая зубы и кулаки, и хрипит глухо:              — В смысле «уехать»?.. — Разумовский надеется, что Олег его просто так вот отпустит? Вообще-то, если Сергей еще не заметил, он — пленник, у него руки за спиной стянуты разлохмаченной, но прочной веревкой, и это нихера не эротическая игра. — Ты думаешь, что я дам тебе свободу? Вот так просто. Просто тебя оставлю и все, и ты пойдешь дальше, свободный и невинный.              Сергей дергает плечом, — Олег может на него смотреть, если глаз не видно, а сейчас в поле зрения только рыжая макушка, — потом заговаривает торопливо, хрипло, но с каждым словом его голос все больше крепнет, набирает силу, и Олег едва удерживается, чтобы не заткнуть уши. Гипноз?..              — Тебе плохо тут, больно. Тебе нужно лечиться, Олег, врачи хорошие нужны! Я понимаю, у тебя денег нет, наверное, теперь, ты же опять меня спас, и тогда… Но у меня есть счет один, о котором никто не знает, там много, очень много. Я тебе скажу, как им воспользоваться, все пароли, данные скажу. Это твои деньги, все твои, я тебе копил, на квартиру, машину, на всякое, хотел сюрприз сделать, когда ты вернешься из армии своей. Ты уезжай, возьми их и живи! Прошу тебя!              Олег понимает, что ничего не понимает. Трясет опять головой — зря, повело на сторону, — цепляется за край стола, рядом с которым сидит, чтобы не упасть. Что он несет, этот Разумовский?!              — Откуда ты взял, что я?.. — не нужно договаривать, все и так предельно ясно должно быть. Сергею, не Олегу. Мало того что гипноз, что, еще и телепатия? Неужели этот бог, про которого Разумовский так горячо и путано рассказывал после того, как очнулся и нескольких неудачных попыток выпросить у Олега прощение, не только убил часть Сергея — гребанную Птицу, но и магических способностей ему подкинул? Не бред — это всерьез принимать вообще? Какая ж ебанина, а! Как же все это задрало!              — Ты стонешь во сне, я слышу. Я замечаю, как тебе тяжело пользоваться рукой, как ты дышишь тяжело. Я же знаю, куда я… — Сергей недоговаривает, голос срывается, он еще ниже опускает голову, занавешивается спутанными волосами, замолкает.              — И что с того? — Олег поглаживает растрепанный корешок книги инстинктивно, словно гладит — утешает — сейчас кого-то. Себя? Сергея? — Ты думаешь, что тебе удастся меня этим что? Уговорить? Разжалобить? Чего ты хочешь, Разумовский, я не понимаю?!              Олег всегда отличался высоким интеллектом и способностью к аналитике, за это его хвалили и в армии, и в наемниках. Он умел и составлял такие комбинации, какие мало кому были под силу, мог просчитать не на два — на десять ходов вперед. Но только не с Разумовским, никогда с Разумовским. Даже не пытался анализировать его действия, приказы, слова. Доверял. Дурак! Сам себя и наказал своим дурацким доверием. И вот сейчас опять…              — Чего я хочу? — Сергей опять поднимает взгляд, но смотрит не в лицо Олега, а куда-то за его плечо, кусает губы до крови, слизывает красную капельку быстрым движением языка. — Я хочу, чтобы ты прекратил… Все уже и так случилось, я себе этого никогда не прощу, и ты мне никогда не простишь этого предательства, этой боли, я знаю. Но я хочу, чтобы ты прекратил рушить свою жизнь из-за меня еще больше. Хотя больше уже, наверное, невозможно, но что-то еще можно наладить, наверное. Ты уедешь, заберешь эти деньги, вылечишься. И скроешься где-нибудь в теплых странах, там много, тебе хватит надолго, а там все забудется и… Я понимаю, что эти деньги, все это ничего не исправит, но…              Олег смотрит на Разумовского, на его губы, двигающиеся как-то вяло, словно он под седативным, хотя Олег ничего ему не давал: в автолавке, которая приезжала деревню, соседнюю с заброшенным хутором, где они обосновались, просто сломав замок на одной из изб, раз в две недели, не было лекарств, откладывает книгу в сторону, трет загудевший висок:              — Заботишься, — звучит как-то саркастично, хотя Олег не вкладывал такого подтекста в свои слова, как-то само вышло. — Но да, ничего уже не исправишь, — он не говорит вслух, но это и не нужно: Сергей и сам знает, что никакими деньгами не вернешь здоровье, пусть не доброе, но все же реальное, а не чужое имя, а главное — дружбу. То тепло, что было между ними, то доверие, поддержку, многолетнюю связь. Ту... любовь?..              — Олег, — Сергей мажет взглядом по лицу Олега, тут же отводит взгляд, поводит плечами, наверное, затекли связанные сзади руки, но он не просит освободить себя, понимает, что Олег этого не сделает. — Я не прошу у тебя прощения, я не прошу себя освободить. Я ничего не прошу у тебя, кроме одного: чтобы ты уехал.              Олег стискивает зубы вновь: одна часть его готова выкрикнуть слова обвинения, что Разумовский просто пытается манипулировать, пытается выторговать себе свободу, ведь Олег же не бросит его тут одного умирать, ведь он же покажет Сергею, где ближайшая обитаемая деревня как минимум, и… Сергей тот еще манипулятор, он прекрасно знает, как и чем надавить, чтобы Олег сделал все, что Разумовскому угодно! Но другая, другая часть, что пусть не простила, но помнила прошлое, счастливые времена, она боится признать, что чувствует сердцем: Сергей не играет. Не манипулирует, не пытается добиться привилегий для себя, а правда хочет помочь Олегу. Правда хочет...              — Ты не хочешь, чтобы мы были вместе? — вопрос звучит совершенно по-идиотски, как в дешевой мелодраме, а ведь никакой мелодрамы между ними нет, одна драма, но как спросить по-иному, Олег не может сейчас сообразить, пока в нем идет борьба двух Олегов. Сергей вновь переводит взгляд на Олега, но теперь не отворачивается, смотрит пристально, без эмоций: без мольбы, без страха, без жалостливости, Олег тоже не отводит взгляда, ждет.              — Я не хочу больше доставлять тебе проблем, как я уже сказал. Ты боишься, что я, едва ты освободишь меня, сбегу куда-нибудь, что опять буду творить всякую дичь, мстить кому-нибудь опять стану. Я не буду. Я даже не дернусь никуда отсюда, покажешь мне только, где ты покупаешь продукты, или, я не знаю, купи мне мешок картошки и что там в деревне держат, курицу? Я буду торчать тут, вести хозяйство. Сдохну, конечно, к зиме, я же нихрена не умею, кроме как доставлять проблемы и кодить, но… Знаешь, я даже не боюсь этого, даже к лучшему все будет это. Я так устал уже, да и… — он замолкает, но все еще смотрит на Олега, на Олега, что не знает, что и сказать, потому что Сергей говорит совсем не то, что Олег привык от него слышать. И это ранит больше, чем пять пуль — эта обреченность Разумовского, это отчаянное желание…              — И? Думаешь, смерть твоя окажется к лучшему? — очередной идиотский вопрос, да еще и заданный с гадкой ухмылочкой, его задает тот, первый Олег, что подозревает подставу. От ответа Сергея даже этот холодный, едкий Олег затыкается, словно получает удар под дых.              — Да, — спокойно говорит Сергей, кивает. — К лучшему. Я хотел, я был готов, когда этот бог спросил меня, согласен ли я его принять, умереть. И с радостью его принял, хотя вообще мало что тогда осознавал. Почти ничего не помню ясно, но все же внутри еще это вот все, эти эмоции остались. И я был рад, когда он завладел мной, а я будто исчез, так было мне спокойно и пусто. И знаешь, вина — это такое чувство, что будто яд разъедает изнутри, вина за содеянное, что я так поступил с тобой и с другими. Птица, конечно, но это все равно был я, это же моя часть, а не кто-то иной. Но вина — это не самое страшное, не самое жуткое, что сейчас я чувствую. И если с виной я бы мог жить, то с этим другим…              Олег подается к Разумовскому, говорящему тихо, словно шелестят листочки на легком ветру, но все еще не разрывает зрительного контакта. Гипноз? Да плевать! В глазах Сергея что-то блестит. Слезы? Опять игра? Или правда? Олег стискивает кулаки, жаль ногти короткие слишком, не пробить кожу, а так боль бы вернула способность ясно мыслить.              — С другим? — спрашивает он, чтобы просто что-то спросить. Хотя, может, не стоило Сергея перебивать, он замолчит сейчас, замкнется, и тогда Олег не поймет, что именно на уме у Разумовского. Но тот не замолкает, лишь усмехается, но не так, как раньше, не язвительно, не победоносно, а горько как-то.              — С другим. С тем, что ты… Знаешь, когда родителей не стало, я думал, что мне лучше умереть. Тогда я еще толком не понимал, что это такое — умереть, но я хотел, чтобы ничего больше не было: детдома, других ребят, воспиталок, если родителей и прежней жизни уже не вернуть. Потом появился Птица, и стало чуть легче, но все равно тяжело. А потом пришел ты… — Сергей делает паузу, Олег замечает, как выравнивает дыхание быстрым вдохом-выдохом, продолжает: — И все стало совсем иначе: появился смысл жить. Я тогда этого, конечно, не осознавал, просто радовался каждому дню, зная, что он будет с тобой, что ты будешь рядом. И так было долго, годы. Пока мы учились в школе, в универе… Даже когда ты ушел в армию, а потом на свою дурацкую войну, я все равно знал, что ты рядом, константа, постоянная, мой якорь, что не дает мне слететь с катушек. Что ты есть, что мне есть ради кого и ради чего. А потом...              Олег не хочет его перебивать, но кашель рвется непроизвольно из груди, и Олег захлебывается им, почти выплевывает легкие, жар заливает щеки, в висках гудит, сердце заходится в неровном ритме. Даже почти отключаясь от боли и недостатка кислорода, Олег замечает, как Сергей инстинктивно дергается к нему, словно желая помочь, придержать, но у него руки связаны, и он падает обратно на стул, кусает губы нервно. Олег откашливается, находит воду, смачивает горящее горло — становится легче, кивает Сергею, чтобы тот продолжал, Сергей откидывает прядь с лица, дергая головой, облизывает губы и заговаривает, но уже тише и глуше:              — Вот видишь, тебе необходимо срочно уехать отсюда, — вновь делает вдох, судорожный какой-то, кусает губу. — Так вот, ты был моей жизнью, Олег. А потом я получил весть, что тебя убили. И, честно, я не знаю, как я тогда выжил. И зачем... Вроде сначала меня держала на плаву мысль, что ты бы хотел, чтобы я все же сделал что-то хорошее для этого паршивого мира, что тебе бы понравилась моя идея про свободное образование, про помощь таким, как мы с тобой. Я даже разговаривал с тобой, советовался. Но дни шли, тебя заменил Птица, и все пошло по наклонной. Это он, а не я вырвался из тюрьмы. Он, а не я решил мстить Игорю. Он, а не я стрелял в тебя. Это, конечно, не оправдывает меня нисколько, ведь он — моя часть. И я… Я, кажется, уже это говорил, не знаю, зачем я вообще все это...              Олег и сам не знает, почему позволяет говорить и почему он слушает, зачем, ведь он не изменит своего мнения теперь, ведь ничего назад не отмотать, не исправить, но он слушает, не перебивая Сергея, лишь гладит занывшее плечо да покусывает губы, зеркаля Разумовского.              — Я могу продолжить? — внезапно спрашивает Сергей, и Олег кивает быстро, словно те собачки, что было модно в его юности ставить на торпеды: можешь, говори. Сергей продолжает: — Я даже не уверен, что осознавал, что убил тебя, до тех пор, пока Кутх не овладел мной, в Италии был все еще не я, а Птица. И потом я был все время под лекарствами. Но этот бог показал мне все, что я натворил, и... Тогда я и захотел умереть. Отчаянно. Чтобы просто не... И мне было хорошо, черт возьми, хорошо, пока он не исчез, и я вновь не стал живым! Полностью живым, только теперь уже без Птицы, без ничего. И без тебя.              — Но я же почти сразу спас тебя? — кажется, эти пять пуль пусть и попали в тело, покалечили сильнее его мозг, потому что он не понимает, ведь он сразу же забрал Сергея оттуда, из этого ада, да, Разумовский был под препаратом, но потом, когда он очнулся… — Ты же знал, что я спас тебя.              — Ты не понимаешь, — Сергей вновь горько улыбается, встряхивает волосами, кривится: прядь попала в глаз, и он пытается смахнуть ее, дергает инстинктивно плечом, но никак, и уже слеза течет по щеке. Олег подается вперед, убирает прядку, еле удерживаясь от того, чтобы как прежде провести пальцами по щеке, скуле, виску. — Ты не понимаешь, — опять повторяет Сергей, и Олег кивает: он не понимает. Но пожалуй, хочет понять. — Ты здесь, да. Я с тобой, я твой пленник. Все верно. Но я без тебя. Моя константа пропала, смысла больше нет, потому что ты ненавидишь меня, потому что я для тебя обуза. Потому что ты не простил и не простишь меня… И поэтому, Олег, я не хочу жить. И поэтому, если ты примешь мое предложение, если ты послушаешься меня, если ты оставишь меня, я клянусь, что не дернусь с места, я больше не наврежу ни тебе, ни кому еще. Просто незачем, вот и все…              Вот и все. Все детальки пазла сложились воедино, подогнались друг к другу без пробелов, нет больше вопросов, сомнений, загадок. Только и ответа все равно нет, нет ответа: чего все же хочет Олег, он так ничего и не решил.              — Я хочу, чтобы ты жил, Олег. За нас обоих. Если сможешь… — Сергей говорит это совсем не пафосно, не так, как звучали бы слова эти у другого, а просто, откровенно, от сердца. Олег медленно встает со стула, подходит к Сергею. Разумовский дергается заранее, хотя Олег даже руки еще не поднял, не занес, зажмуривается, подставляет скулу, закусывает губу. Покорность. Заслужил. Жаждет.              Олег так ничего и не решил. Решил, в голове крутится давно где-то прочитанная фраза: «да ты же простила его давным-давно. Будь последовательной!»*, в его случае — последовательным. Ведь он давно уже… Простил. Нет. Да.              — Сереж, — Олег первый раз с момента даже не Италии, а того дня, когда он уезжал на войну, и они прощались в шумном Пулково, называет его так, осторожно кладет ему руку на плечо. — Мы будем жить только вместе. Вдвоем. И никак иначе.              Сергей поднимает на него взгляд — глаза, как озера: влага на голубом, — кусает губы, весь дрожит. Олег медленно обходит стул, разрезает путы, трет Сережины запястья, разгоняя кровь. Может, он снова пожалеет о своем выборе, но иначе нельзя — ему тоже невозможно без Сережи…