Танцующий лепесток хайтана

«Вернувшись спустя год с гастролей в столицу, снискавший расположение зарубежной публики балет «Бессмертие» в который раз собрал аншлаг, заставив злые языки, твердившие о вероятном провале после ухода опытного балетмейстера, умолкнуть. Да, мы не привыкли видеть, чтобы молодой балетмейстер совмещал одну из главных партий и постановочную деятельность. Еще меньше мы были готовы к тому, что Мо Вэйюй, всемирно известный акробат и исполнитель трюков, десятки раз публично заявлявший, что балетное прошлое останется для него навсегда закрытой дверью — станет премьером труппы несмотря на такой длительный перерыв в карьере танцовщика. Балетные критики наперебой твердили нам о том, что постановка обречена на провал — однако даже им пришлось сменить гнев на милость после премьеры. И, если кто-то прежде еще мог огульно рассуждать о том, что человеку из акробатики никогда не сравниться с опытным танцовщиком, после скандально известной сцены «Алых лотосов» все мы воочию убедились, насколько тонка грань между классическим танцем и театральным искусством. Чу Ваньнин, чье имя не единожды украшало афиши современных интерпретаций «Дон Кихота», «Баядерки» и других балетных историй, искусный танцовщик, чьи движения в отточенности и грации подобны рассекающей воздух стреле, исполнил самый жаркий дуэт в истории классического танца совместно с Мо Вэйюем. Ах, что это был за дуэт! Огонь и кипящее масло! Мы, зрители, на какое-то мгновение напрочь забыли о том, что в этой постановке отсутствует ведущая женская партия. Но, положа руку на сердце, она была бы лишней, учитывая, насколько проникновенно герои исполняли свои роли, и насколько искрил воздух, стоило этим двоим оказаться в пространстве одной сцены. Кто-то из критиков до сих пор говорит об отсутствии любовной линии — однако, если этот человек оторвет свой нос от либретто и посмотрит хотя бы несколько секунд «Бессмертия», он вынужден будет скомкать и съесть собственные критические замечания. Впрочем, постановка ознаменовалась не только рождением одного из самых горячих дуэтов в истории современного балета. Сложная авторская хореография сцены «Мост костяных бабочек» не имеет аналогов, одновременно перекликаясь с небезызвестной «Женщиной в песках» и «Человеческой многоножкой»...» Чу Ваньнин поджал губы, видя, что Мо Жань почти не слушает его. И, действительно, кем бы ни был автор этого обзора, у нее, должно быть, было не все в порядке с головой, потому что сравнить сцену моста с «Человеческой многоножкой» мог только кто-то очень неадекватный. Ваньнин, будучи человеком искусства, даже помыслить не мог, чтобы смотреть такой ширпотреб — однако он был наслышан об этой картине. Слышал он, к слову, только плохое. — Ни женщин, ни песка у нас нет, — Мо Жань почесал затылок, запоздало реагируя на прослушанную рецензию. — О чем вообще думают эти тупые журналистишки? Скучные, заумные, что вообще они понимают в балете? «Бессмертие» — история о настоящей мужской любви!.. Чу Ваньнин нервно поперхнулся кофе. В конце концов, они и так с трудом преодолели порог цензуры как раз из-за отзывов, подобных этому. К счастью, никакие скандальные сцены в павильонах с лотосами не уменьшили продажу билетов — скорее, наоборот. А выступать с Мо Жанем было так легко, что Чу не понимал, почему раньше, шесть лет назад, они никогда не пробовали танцевать в дуэте. Мо Жань был идеальным партнером, и, как бы его ни критиковали, в первую очередь, танцовщиком — а уже затем акробатом и актером. Впрочем, акробатические трюки в постановке тоже присутствовали. — Сегодня на выступление обещал прийти наш Мэн-Мэн, — Мо Жань покрутился перед зеркалом в гримерке, однако взгляд его ни на секунду не отрывался от отражения Ваньнина. — Дядя Сюэ смотрел премьеру год назад, а мой брат-павлин тогда так и не пришел потому что злился, что мы не рассказали ему о наших отношениях. Помнишь свое выступление на площади под дарбуку, когда мы оба его бросили посреди благотворительной акции?.. Чу Ваньнин сделал вид, словно ничего не помнит. Он медленно покачал головой, но на шее проступил румянец — очевидно, лицо осталось бледным только благодаря плотному гриму. — А я вот помню. Помню, я обнял тебя тогда вот так… — Мо Жань вдруг обхватил Чу за талию, резко притягивая к себе и прижимаясь грудью к спине мужчины. Его губы мягко прошлись по чувствительной мочке уха. В следующую секунду из-за двери донеслось: — До начала десять минут! Ребята, вы готовы? Это была Е Ванси. К счастью, она оставила попытки врываться к ним в гримерку после того как однажды едва не стала свидетельницей весьма пикантной сцены. К счастью, тогда было достаточно темно и едва ли она могла различить что-то визуально — так что ей хватило ума ретироваться, вовремя осознав, что Ваньнин и Мо Жань не включают свет и не отзываются неспроста. — Еще три минуты! — выкрикнул Мо Жань, не выпуская Чу из объятий. — Окей! — Е Ванси, очевидно, довольная услышанным, оставила их в покое. Чу Ваньнин в последний момент попытался высвободиться из объятий, воспользовавшись тем, что Мо Жань отвлекся, однако юноша лишь сцепил руки крепче. — Три минуты. Просто… давай постоим вот так? — Зачем? — Ваньнин прищурился, его взгляд нашел глаза Мо Жаня в зеркале. — Хочешь снова танцевать в мятом костюме? — Да. — А я вот не хочу. — …... — Мо Жань лишь усмехнулся в зеркало, но из рук Ваньнина по-прежнему не выпускал. — После выступления нас не оставят в покое до поздней ночи. Я просто хочу побыть наедине с тобой — разве я о многом прошу? — наконец ответил он со всей прямотой и честностью, которая всегда почему-то лишала Чу Ваньнина последних аргументов, раньше казавшихся вполне разумными. Сердце Чу действительно таяло, словно кипящее масло под воздействием пламени. «Чертовы журналисты со своими бестолковыми сравнениями!» — мысленно выругался он, а затем, заметив, как Мо Жань улыбается, забыл обо всем, улыбаясь в ответ. Этим вечером им предстояло подарить зрителям историю о настоящей любви. Но кто он был, в конце концов, такой, чтобы лишать этой любви самого близкого человека?.. — Две минуты, — со вздохом согласился он. — Я все еще хочу допить свой кофе, Мо Жань. *** Акт 1. 1. Погруженный во мрак зал зажегся тысячами крошечных огоньков цвета едва тлеющего рассветного солнца. Мягкие волны музыки окутывали подобно тончайшим шелковым нитям, переплетаясь в канву готовой начаться истории. В следующее мгновение занавес бесшумно поднялся, обнажая зеркально-гладкую сцену, на которой идеально выстроенным живым узором застыли десятки танцовщиков. Один из юношей первым начал движение — одного лишь его шага было достаточно, чтобы запустить сложный механизм, и другие танцовщики подхватили его беглые па де буре. Двигался он стремительно, следуя за потоком музыкальных переливов клавшиных, лишь на короткие мгновения замирая в безмятежных аттитюдах. Отголоски свободы и беззаботной юношеской бравады пели в каждой мышце его тела, каждом положении рук, каждом толчке ног — чуть более стремительном, чем полагалось. Чуть более отчаянном, чем было необходимо технически. Бесконечно рассыпающиеся золотистые блики продолжали кружить в воздухе, и, едва касаясь сцены, срастаться в древоподобные ответвления, по которым танцовщик следовал словно по озаренной солнечным светом карте, как если бы они указывали ему тайный путь. Внезапно золотые софиты выхватили одинокую фигуру у самого края сцены — там, где еще секунду назад пространство казалось пустым. Перед зрителями предстал неподвижно застывший мужчина, облаченный с ног до головы в белые струящиеся шелка. Он единственный казался совершенно равнодушным к происходящему, как если бы суета целого мира не могла вовлечь его в свой танец — однако именно его золотые блики окружили плотным кольцом, выбирая «сердцевиной» своего вечно движущегося древа. Юноша, который первым начал движение, продолжал тем временем крутить шене по сцене — плавно, почти невесомо. Полы его длинного стилизованного ханьфу цвета неаполитанских сумерек взлетало в воздух подобно самому легкому облаку, на доли секунд демонстрируя идеально отточенные движения ног. Казалось, у его танца нет четко заданного направления — однако все пути вели его неизбежно к единственному неподвижно стоявшему человеку в этом кипящем движением хаосе. В какой-то момент этот юноша замер перед мужчиной в грациозном эфасе, и его рука простерлась вперед, словно бы он предлагал присоединиться ко всеобщему танцу. Однако человек в одеяниях белее снега не предпринял попыток ни уклониться от прикосновения, ни двинуться навстречу. В итоге ладонь юноши в синем мягко соприкоснулась с ладонью незнакомца — и до этого нежная, разливающаяся словно весенний ручей музыка — задрожала звонкими, лучистыми нотами. Юношей в синих одеждах был, конечно же, Мо Вэйюй, премьер этого спектакля. Что до человека в белом — разумеется, это был Чу Ваньнин. Возможно, из зала сложно было заметить, но на один короткий миг взгляды этих танцовщиков встретились, и уголки глаз балетмейстера приподнялись в крошечной, почти несуществующей улыбке приветствия. А затем до этого неподвижная фигура сорвалась с места и легким глиссе ушла в сторону, поднялась по полупальцы — и, по мановению скрипичных трелей, закружилась по сцене в тающем шаге, увлекая за собой силуэт в синих одеяниях. Золотисто-розовые блики все так же парили в воздухе — и в какой-то момент стало очевидно, что их заменили настоящие лепестки цветов. Они просыпались подобно пестрому дождю на танцовщиков, рассыпались ярким конфетти, падая на волосы, плечи и тонкие ткани одеяний. Так окончилась одна из самых нежных композиций этой истории — встреча будущего императора мира бессмертных Тасянь-Цзюня и его учителя. 2. В следующее мгновение сцена снова утонула во мраке на несколько секунд. На место звонкой музыки пришла меланхоличная мелодия, словно беспокойный мотылек трепещущая над едва тлеющей свечой. В один миг многолюдная душная сцена превратилась в пустое пространство, в центре которого остался лишь одинокий танцовщик в темном облачении. Лицо его было наполовину сокрыто черной вуалью. В какой-то момент его руки плавно взмыли в воздух и медленно описали сложную фигуру в такт чарующей сладостно-горькой музыке. Хрупкие запястья и тонкие пальцы словно сплетали в воздухе печати древних заклинаний, в то время как сам он продолжал практически сидеть на полу среди вороха шелков черных одеяний, напоминая темный цветок, распускающийся в белоснежном пятне света. Несмотря на кажущуюся статичность сцены, он легко удерживал на себе внимание, мастерски играя волнами широких шелковых рукавов традиционного одеяния династии Хан. В танце его запечатлелась эстетика старинного театра. Еще секунда — и из непроглядной темноты вынырнул еще один танцовщик. Это был юноша в синих одеяниях, будущий император мира бессмертных Тасянь-Цзюнь. Осторожно, как если бы не хотел тревожить танцовщика в центре, он сделал несколько легких па по контуру — и световой круг в одну секунду расширился в диаметре. Будущий император оказался в ослепительном свете софитов, и ноги его в один миг подкосились. Прогнувшись назад, словно от удара, он пал наземь — а центр круга сместился уже на него. Танцовщик в черной вуали — Хуа Байнань — заметив, что в световом пятне появился еще один человек, словно только того и ждал. Медленно он поднялся на ноги и, двигаясь плавно, описал полный круг вокруг оказавшегося вовлеченным в его ритуал юноши. Его черный шлейф змеился, струясь в воздухе. Подобно лепесткам темного цветка, над сценой взмывали то длинные полупрозрачные рукава, то колышущиеся полы верхней накидки. Движения не замирали ни на мгновение, отбрасывая длинные тени, которые медленно смыкались на теперь уже единственном человеке в самом центре теневого лотоса. А затем черный цветок поглотил нечаянно оказавшегося вовлеченным юношу. Свет просто погас, уступая место непроглядной тьме. Последней освещенной точкой некоторое время все еще оставалась простертая ладонь будущего императора, как если бы он безмолвно молил кого-то о помощи. Ранее на сцене в той стороне находился его учитель. Вот только сейчас человека в белом там не было. Вокруг будущего императора разрасталась лишь густая тьма. В конце концов, он и сам исчез в ней — вместе с постепенно стихающей мелодией, в какой-то момент сменившейся абсолютной тишиной. 3. Вдруг вся сцена заполыхала алым, словно в одно мгновение наполнившись огнем, дымом и кровью. Звенящий сталью, лязгающий скрипичный мотив слился с отбивающими ритм шагами десятков танцовщиков. В кажущемся воплощенном хаосе на сцене они быстро оказались заключены в полыхающий круг, за пределами которого в багровой дымке подобно многоликому демону кишели темные силуэты. Скрипичное соло тем временем все ускорялось. В нем слышался молчаливый темный призыв: музыка манила во тьму, звала пересечь пылающую линию защиты. И, если сцена напоминала теперь разверзшийся ад, в котором лишь горстка людей оказалась по счастливой случайности нетронутой пламенем — оставалось вопросом времени, когда кто-то из них сдастся неизбежной опасности, разрушая барьер. В этот миг на сцену ступил учитель будущего императора. Несколько летучих па — и он устремился прямо в багровую взвесь мглы. Глаза его оставались плотно закрытыми, он совсем не смотрел куда движется — однако каким-то образом чувствовал пространство настолько, что, оказавшись у самого края сцены, молниеносным движением из плие взмыл в перехватывающем дыхание прыжке. На секунду время словно остановило свой ход. Прозрачный шелк его длинных одеяний полоскался в воздухе, скользя по гибкой фигуре словно блики лунного света на воде. В следующее мгновение мгла плотно окружила его, время от времени блокируя от зрителя — однако он продолжал свой неумолимо прекрасный танец. Его стремительное фуэте больше напоминало вьюгу зимней ночью. Тени медленно отступали под натиском наполненных решимостью движений. В последний момент все это время продолжавший находиться в стороне Хуа Байнань вдруг заступил за пределы барьера — и с непревзойденным изяществом закружился в фуэте, зеркально отражающем танец его учителя. Вот только там, где его наставник был подобен неудержимому порыву стихии, юноша казался слишком мягким. Отступающая мгла в одну секунду захватила его, и музыка сорвалась на безумную смесь скрипки и глубоких насмешливых барабанных ударов, заставляющих стыть в жилах кровь. Из плотного кольца адептов Сышэн вырвался вслед за Байнанем будущий император бессмертных. С искаженным до неузнаваемости лицом он упал на колени перед распростертым в клубящейся дымке телом друга, а затем медленно поднял голову, и метнул налитый яростью взгляд в сторону исполняющего танец-заклинание учителя. Тот продолжал двигаться четко, словно по щелчкам секундной стрелки, то замирая в арабеске, то выходя в точно просчитанное экарте. Движения его были порывисты, полностью вторя нарастающей скорости мелодии: он не останавливался ни на секунду, но при этом не обращал внимания ни на что вокруг себя, словно был действительно слеп. А затем тьма полностью рассеялась. На сцене не оставалось больше никого кроме него и недвижимого Хуа Байнаня. Лишь в этот момент учитель позволил себе безвольно упасть на сцену. Один из них, абсолютно лишенный сил, был облачен в белое — тогда как другой с ног до головы был одет в черное. Ткани их легких ханьфу разметались, создавая причудливый, почти нереальный контраст. Сценический свет медленно мерк, оставляя их наедине со внезапно разразившейся трагедией. Будущий император уже не видел этого. В ярости он покинул сцену намного раньше. Кулисы плавно опустились в знобящей тишине. 4. От по-юношески беспечного будущего императора бессмертных осталась лишь оболочка — это стало очевидно уже сейчас. Его действительно с трудом можно было узнать в мертвенно-бледном человеке, оказавшемся в одиночестве в центре огромной сцены, пол которой теперь заменяло многоугольное зеркало. Отражение юноши в нем искажалось неровными потоками света, то расплываясь нечеткими образами подобно кругам на воде, то становясь настолько отчетливым, что больше не было ясно, где заканчивается реальность и начинаются аберрации. Над ним словно колокольный набат звучала холодящая своей безжизненностью музыка: казалось, в ней слышны далекие отзвуки бушующего шторма и треск летящих в разверстую пропасть камней. Будущий император все еще был одет в ученические одеяния пика Сышэн, однако присутствовала в его облачении некая бесстыдная небрежность. Длинные полы верхней накидки казались растрепанными, кое-где завязки нижнего ханьфу свободно болтались. Волосы больше не были аккуратно собраны лентой на затылке — вместо этого они полоскались прядями по лицу, укрывая в тени холодное выражение глаз и тонкую усмешку. Едва пронесся первый позывной скрипки, как юноша, выполнив развязную комбинацию из нескольких арабесков, девлюпэ, па-де-буре и «кошачьего» шага, на секунду замер — но и этого было достаточно, чтобы зеркало, на котором он все это время продолжал танцевать, начало подниматься в воздух подобно платформе. По сцене снова заструилась невесомая дымка — и из клубящегося тумана наконец проступили размытые силуэты. Сквозь плотную занавесь мглы их сложно было отличить от адептов пика Сышэн — однако в каждом из них угадывалась некая, свойственная и самому юноше, пугающая небрежность. Всего фигур было около дюжины — и все они находились по краям многоугольного зеркала-платформы, вторя все движения будущего императора, словно были его двойниками или отражениями. Свет софитов скользил по ним, а затем мерк — чтобы в следующую секунду снова начать свое непрерывное движение. В какой-то момент сцена погружалась во мрак, а затем новая вспышка света вспарывала пространство, вырывая всё новые детали. В постепенно рассеивающемся тумане теперь можно было заметить, как черные шелковые ленты опоясывают танцовщиков: они напоминали одновременно и искусный бондаж, и асимметрично свитую паутину — являя собой нечто среднее. Края этих лент словно поводья удерживал в руках будущий император. Болезненно-жесткая музыка становилась все пронзительней, и вместе с нею движения всех участников композиции теперь казались намного более разнузданными и рваными. В них больше не было ни следа прежней собранности — в какой-то момент классические па заменил безумный экстатический танец, полный ломаных гротескных линий. Лишь будущий император, казалось, все еще сохранял отчасти рассудок — однако все та же торжествующе-страшная улыбка-оскал так и не сошла с его лица. В тот миг он творил первые пешки вэйци. 5. Внезапно воздух пронзило надрывное эхо виолончели, и в следующий миг на сцене оказалась еще дюжина адептов пика Сышэн. Они всё прибывали, группируясь по диагонали — в руках каждого сверкал клинок, движения каждого были слажены и легки. Они готовились принять бой — однако, видя будущего императора и своих соучеников, превратившихся в пешки, все еще не осознавали, действительно ли те несут угрозу. Между тем, подчиненные юношей-заклинателем вэйци теперь, казалось, ничем не отличались от своих собратьев помимо темных шелковых лент, которые были закреплены у каждого на поясе. Однако будущий император их вовсе не удерживал — и они как-то слишком легко смешивались с не затронутыми запретной техникой адептами, вторя их движениям, так же ловко выстраиваясь в диагонали, так же искусно рассекая воздух выпадами клинков. В какой-то момент оказалось, что пешек вэйци и адептов на сцене примерно равное количество — и различать, кто из них где находится, стало невозможно даже для внимательного зрителя. Однако в следующее мгновение пешки резко потянули за черные ленты, и в воздухе застыл сложный узорный барьер из черного шелка, выбраться из которого их противникам было невозможно. Их соученики пораженно замерли, скованные в движениях — словно мошки, способные жалить, но все равно пойманные в самое сердце паутины. Слишком поздно они осознали, что произошло. Будущий император наконец спрыгнул на сцену с зеркальной платформы и надменной поступью двинулся вперед. Приблизившись к одному из адептов, он, все так же продолжая скалиться, оттолкнул его так резко, что тот провис в темных путах подобно безвольной марионетке. В этот же миг яркий свет софитов выхватил одиноко застывшую в стороне фигуру учителя. Единственный прыжок, легкий, словно полёт райской птицы — и он преодолел расстояние, разделявшее его и учеников его пика. Тяжелый дуэт контрабаса и виолончели обозначил бой, которому было суждено состояться между ним и его учеником-отступником. Еще мгновение — и они схлестнулись в поединке, в котором ни одному из них не было суждено насладиться победой. Оба закружились в фуэте — и оба упали на одно колено друг перед другом, выбившись из сил. Долгие прыжки чередовались с уклонами противника в сторону — однако в одно из мгновений будущий император дернул за черную шелковую ленту сплетенной его пешками паутины — и один за другим адепты Сышэн стали замертво падать с каждым глухим ударом барабана. Учитель застыл на месте, а затем медленно, словно в трансе, опустился перед своим учеником на колени, признавая поражение. Его спина все еще была надменно прямой, а подбородок высоко поднят — но сам он больше не оказывал сопротивления. В следующий миг его ученик набросил на его руки тонкие струноподобные путы. Свет софитов вдруг переменился, разлившись зловещими оттенками пурпурного и алого, выхватывая из темноты лишь два силуэта, застывшие друг напротив друга — а затем окончательно померк, знаменуя окончание первого акта. Акт 2. 6. Сцена погрузилась в темноту, как если бы помещение внезапно накрыло волной, за которой следовала непроглядная бездна. В воздухе зазвенела единственная протяжная нота — а за ней последовал мягкий перелив тоскливой трели скрипки. В следующее мгновение одинокая вспышка вспорола черноту, открывая сцену, от которой у любого пошли бы мурашки по коже: в ярко-алом пятне света, расплывающемся неясными контурами подобно кровавому цветку, в неестественной позе застыл бледный силуэт учителя. Тонкие серебристые струноподобные нити были присоединены к его рукам и ногам, сковывая движения — и все же он двинулся, крутанувшись на месте, словно в безмолвной мольбе. В тот же миг на сцене возник еще один темный силуэт, который до этого все время находился в тени. Их тени сплелись в единое целое, но при этом танцовщик в светлом продолжал оставаться в основном фокусе, двигаясь одновременно и плавно, следуя за бесконечно печальной мелодией, и в то же время немного дергано — как будто что-то в нем оказалось внезапно надломлено. Темный силуэт все это время продолжал скользить на периферии света и тени, вторя за видимым партнером каждое па, словно жуткий гротеск или тень, явившаяся из чьих-то кошмаров. Серебряные нити парили в воздухе подобно тонким струнам, но ни одна из них не могла коснуться его. Мелодия вдруг стала тревожной и рваной, а кроваво-алые цветы теперь проецировались на обе фигуры, которые замерли на месте — и лишь серебристые вспышки струн наполняли пространство между ними подобно гигантской паутине, распростершейся над сценой бледными узорами сплетений. Танцовщик в белом в резком прыжке-баллоне завис в воздухе, и в следующее мгновение струны окутали его неровным сиянием — лишь для того, чтобы в следующий миг он рухнул вниз, и кровавый цветок зловещим пентаклем расползся вокруг него, охватывая алыми лепестками все вокруг. Темная фигура в это же мгновение оказалась в центре серебристых паутинок, которые теперь излучали багровое сияние. Император. Все это время он оставался неуловимым, но теперь перешел в наступление. Он скользнул к распростертому телу, а затем одним рывком дернул за одну из паутин — и бледная фигура тут же изящно приподнялась, как если бы неведомая сила управляла ею — а затем исполнила мягкий арабеск. Багряные цветы скользили по тонким рукам и бледному лицу. Сцена одновременно напоминала старинную шкатулку и театр марионеток — но кто был чьей марионеткой в этом танце?.. В следующую секунду последовал еще один «рывок» — и на этот раз танцовщик в белом оказался лицом к лицу с «тенью», а музыкальные переливы стали еще более тревожными. Теперь в них звенело нечто зловещее, как если бы струны вот-вот готовы были разорваться от напряжения. Пара на сцене сплелась в поединке яростных движений, которые попадали в такт незаметно сменившему гуцинь пульсирующему биту. Каждое па, каждый толчок или поворот имел свое зеркальное отражение, как будто серебряные нити действительно их связывали в единое целое. Головокружительные поддержки сменялись почти грубыми дисгармоничными элевациями, обрывающимися, когда струны снова взмывали вверх и опутывали белоснежную фигуру подобно сияющей сети, вспыхивающей алым. Темная фигура в такие мгновения подхватывала танцовщика в падении, и пространство на мгновение застилала тьма. Лишь короткие алые проблески высвечивали два силуэта, сплетенные воедино серебряной паутиной. Сцена была пронизана будоражащей темной чувственностью. Когда же музыка наконец затихла, в огненно-красном отблеске лотоса были лишь двое: фигура в белом застыла в глубоком дропе, изогнув поясницу под невообразимым углом и соприкасаясь затылком с полом. Темная фигура же склонялась к своему партнеру, как если бы стремилась поглотить его. Все серебристые струны были разом оборваны. Занавес резко опустился на сцену подобно обрушившемуся шквалу. 7. Тоскливый скрипичный мотив словно саван теперь накрывал все пространство, отражаясь от высоких потолков, вливаясь ядовитой меланхолией в самое сердце. Ослепительная белизна разъедала глаза. Сцена за какие-то несколько минут превратилась в заснеженный пустой пейзаж, от которого невольно пробирал озноб. Но был ли он и вправду пустым — или так казалось лишь поначалу?.. Постепенно взгляд привыкал к слишком яркому свету, начиная различать бледную человеческую фигуру, которая будто сливалась со снегом, как если бы еще мгновение — и могла без остатка раствориться в бесконечном холодном пространстве. Это был учитель императора… но было в том, как он двигался, нечто неправильное, тревожное. Больное. Его па были медленными, сомнамбулически-ломкими, словно человек в белых одеяниях утратил всю свою стремительную энергию и теперь из небожителя превратился в призрак самого себя. И, все же, он поднялся на ноги и сделал несколько почти невесомых шагов — а затем, став на полупальцы в полоборота, выполнил хрупкое фалли, из которого внезапно опустился на сцену в глубоком дропе, словно даже это движение лишило его последней капли сил. Словно он больше не мог этого выносить. Лицо его было теперь наполовину скрыто белоснежной вуалью, длинные рукава и полы светлых одежд безвольно опадали. Долгие, затяжные удары барабана вдруг на секунду замерли, словно сердце, пропустившее удар — и на залитой белоснежным светом сцене черным масляным пятном появился еще один человек. Тасянь-Цзюнь. Он размеренно ступал по снежному покрову в сопровождении своих слуг, облаченный в черный струящийся шелк, расписанный золотыми драконами. Странно, однако его лицо казалось практически таким же белым как снег — а сам он выглядел нездоровым несмотря на показную холодность и собранность. Остановившись в стороне, он резко вскинул голову, а затем жестом поманил своего учителя к себе — однако тот словно ослеп, и лишь продолжал исполнять свой странный, гипнотический танец, запрокинув голову и кружась в потоках снежных крупиц и света. Длинные волосы его были теперь распущены и ниспадали черным атласом до самой поясницы. Тонкие руки простирались вверх и скользили в воздухе подобно движениям искуснейших прях. Было ли ему дело до холода вокруг, или до теряющего остатки терпения императора?.. Лишь когда слуги Тасянь-Цзюня приблизились к нему, обступая со всех сторон, он словно опомнился — а затем позволил себя подхватить и протащить по снегу вперед, замирая в «рыбке». Это была искусная поддержка в падающем положении — однако было в ней нечто беспомощное и трагичное, как если бы мужчина в белом даже не собирался сопротивляться. Один из слуг императора толкнул его вперед — и в следующее мгновение учитель упал в снег. Длинные волосы в беспорядке разметались, а сам он медленно поднял голову, и тут же увидел, что Тасянь-Цзюнь склонился к нему с протянутой рукой помощи. Свет вокруг них внезапно замерцал алым, и в следующую секунду не прекращающие кружиться снежные хлопья стали красными словно замерзшие капли крови. Человек в белом проигнорировал протянутую руку, а затем, плавно поднявшись, сделал несколько нетвердых па де пуасон назад, и вновь медленно закружился в долгом, изнуряющем двойном туре. Обагренный снег продолжал сыпаться теперь и на него, путаясь в волосах, оставляя разводы на некогда лилейно-белых одеждах. В последнее мгновение он снова взмыл в прыжке, протягивая руки к Тасянь-Цзюню — а затем упал, отклоняясь назад. Император успел поймать его и удержать за талию. Одним движением он отбросил скрывающую черты учителя вуаль в сторону — однако тело его наставника уже обмякло. Это был конец. Продолжавшая все это время литься медленная музыка постепенно превратилась в одинокий голос единственной струны, готовой порваться в любую секунду. Император потянул безвольное тело на себя, но его учитель лишь проскользнул в его руках, а голова запрокинулась назад, обнажая бледную шею. В следующую секунду в гробовой тишине император опустился на колени, удерживая перед собой своего учителя, как если бы все еще пытался утешить человека, которому это на самом деле больше не было необходимо. Которого больше никогда не будет с ним рядом. Его учитель был мертв. 8. Белоснежная сцена озарилась последним алым заревом — а затем медленно яркий свет померк, уступая место прежней ослепительной белизне. Вот только учителя императора больше нигде не было: ни мертвого, ни живого. Тасянь-Цзюнь в одиночестве ступал по снегу — и там, где его длинные одеяния неровно скользили по земле, оставались багровые следы. Низкие камертонные вибрации сливались с жутковатым соло фортепиано, чеканя каждый его шаг словно обратный отсчет нарастающего крещендо. Движения были резкими, и в то же время присутствовало в них нечто мертвенно-стылое, механическое. Император замер. Затем в такт медленно нарастающему камертонному гулу развернулся в резком туре — и, раскинув руки, опустился на смятый покров снега, где еще совсем недавно покоилось тело его наставника. Снежный покров был безжалостно холоден и пуст. В следующую секунду яркие алые вспышки обратили сцену в воплощенный сюрреализм, где тени, отбрасываемые единственным танцовщиком, больше не принадлежали ему самому и жили собственной жизнью. Обхватив голову руками, Тасянь-Цзюнь сорвался с места — а затем упал на колени на покрытую снегом сцену, выламывая спину, изгибаясь будто одержимый. Тени продолжали преследовать его словно призраки загубленных им же жизней. От них было не укрыться — как не укроешься от себя и собственных воспоминаний, стоит лишь пустить их в свой разум, давая себе однажды вспомнить. В одну секунду в свете софитов опасно сверкнуло лезвие меча — а затем собственная рука императора занесла его над собой. Тасянь-Цзюнь, не в силах выносить больше эту пытку, пронзил свою грудь — и застыл, окончательно поверженный, безжизненно заваливаясь на спину с запрокинутой назад головой. Тени замерцали и наконец остановили свою смертельную пляску, подрагивая от колебаний источников света и отражателей, медленно растворяясь в темноте. И, все же, музыка продолжала литься, и, вторя ее скорбным напевам, один из силуэтов все никак не исчезал — ускоряясь в странном, полубезумном танце, становясь все отчетливее — пока полумрак не рассеялся, и из него наконец не выступил стройный юноша в черных одеяниях, расшитых узорами в виде золотых слез. Хуа Байнань. На голове его была простая бамбуковая шляпа, покрытая черной вуалью. Каким-то непостижимым образом он все еще был жив. Подобно хищной птице описав несколько грациозных кругов вокруг тела императора, он крутанулся в отточенном торжествующем фуэте, вскидывая тонкие изящные руки будто в призыве — а затем, опустившись на одно колено перед некогда величественным Тасянь-Цзюнем, изобразил в воздухе хрупкими пальцами замысловатый знак. На мгновение вуаль на его шляпе колыхнулась, делая видимой тонкую словно полумесяц улыбку. Свет тревожно замерцал — а в следующее мгновение в его ладони уже была черная лента, подобная той, которую использовал Тасянь-Цзюнь для управления пешками вэйци. Второй же край ленты был накрепко привязан к запястью мертвого императора. Легко, почти не прилагая усилия, изящный юноша потянул свой край ленты на себя — и император, широко распахнув глаза, будто марионетка подался к нему. В следующую секунду он склонился перед Хуа Байнанем. Очертания багрового цветка-пентаграммы снова замерцали на снегу, и занавес словно плаха рухнул на сцену, отсекая происходящее от зрителя. 9. Сцена вновь неумолимо сменилась. Теперь здесь высилась подвешенная на металлических тросах выкрашенная лаком в красный пустая дверная рама. В такт музыке она медленно раскачивалась в нескольких метрах над сценой, предельно освещаемая жестким светом софитов — а в нижней ее части полоскались в воздухе подобно десятку странных воздушных змеев уже хорошо знакомые зрителю черные ленты. В это мгновение сцену заполонили все прибывающие танцовщики в темных одеждах императорского дворца. Двигались они слаженно, словно единое целое — то переплетаясь руками в замысловатых поддержках, то выполняя композиции, напоминающие древние ритуальные танцы народов Индии. Хореография их движений была одновременно и классической — и все же находилась на грани экстатики. Язык их тел был прост и груб, но вместе с тем непостижимым образом завораживал. Десятки пар рук и ног — исполняли сложный танцевальный ритмичный рисунок, вторя глубоким хрипам контрабаса, словно порождая существо с единым сердцебиением и дыханием — на дюжину сердец и легких. Танцовщики то превращались в живой хаотический клубок телодвижений, то выстраивались в ровные диагонали, в центре которых неизменно находилась та самая дверь, до безжизненно свисающих лент которой невозможно было дотянуться никому из них, даже встав друг другу на плечи. Внезапно в очередном цикле медленных вращений вокруг своей оси дверная рама оказалась не пустой — в ней подобно затаившемуся хищнику теперь сидел сам император, и длинные полы его шелкового расписанного золотом одеяния скользили в воздухе словно хвост, по мере того как конструкция гигантским маятником раскачивалась над сценой. В одно мгновение император выполнил ловкий аттитюд, балансируя на полупальцах и удерживаясь лишь одной рукой за длинный трос — а затем, развернувшись вокруг своей оси, спустил ленты, закрепленные на двери, ниже — и танцовщики словно свора псов, принялись хватать их, пытаясь тянуть на себя. Кто-то толкал соседа, и тот падал. Кто-то цеплялся друг в друга, повисая мертвым грузом. Это все еще был танец — однако в нем было столько жестокости, что смотреть на это было отвратительно, но не смотреть — невозможно. Танцовщики карабкались друг по другу наверх, повисая на лентах словно марионетки, перехватывая друг друга за лодыжки и запястья. В какой-то момент все они оказались в воздухе, превращаясь в некое подобие шаткой живой лестницы из человеческих рук, ног, коленей и голов. Невозможно было различить, кто где находится — а во внезапно налившемся алым сценическом свете вся эта одушевленная конструкция напоминала массовую могилу. 10. Вдруг луч прожектора скользнул в сторону — и все взгляды теперь застыли на Хуа Байнане, который, выполнив безупречный тур на два оборота, легко запрокинул корпус в ранверсэ и в несколько невесомых прыжков оказался у подножия лестницы из человеческих тел. Чуть запрокивнув голову, он встретился ликующим взглядом с Тасянь-Цзюнем. Вот только тот неожиданно резко развернулся в релеве и, выполнив легкий перекрестный прыжок в воздухе, обратился... спиной к своему хозяину. Луч света метнулся от него дальше, в сторону непроглядных клубов тумана, выхватывая в колышущемся мареве едва различимый силуэт мужчины. Неизвестно, сколько времени тот уже неподвижно стоял у самого края сцены, скрывая лицо за завесой из черных широких рукавов простого одеяния — однако теперь все внимание было на нем. Почему-то даже в самой его позе угадывалось нечто смутно знакомое — словно случайно услышанный напев, засевший в голове и преследующий затем днем и ночью. Кем был этот человек, облаченный в простое черное ханьфу? Император бессмертных неожиданно потрясенно застыл когда мужчина в отдалении плавным движением опустил руки, позволяя свету коснуться своего лица лишь на мгновение — чтобы представить миру нефритово-белую маску призрака. В следующий миг он поднялся на полупальцы и стремительно закружился в невесомом ускоряющемся фуэте, с каждым оборотом устремляясь вслед за нарастающим темпом музыки. В белоснежной пелене тумана его темный силуэт казался нематериальным, в движениях чувствовалось что-то неправильное, потусторонне-холодное. И, все же, от призрачной грации его движений перехватывало дыхание. Примерно в этот же момент Хуа Байнань потянул за ленты, связывающие лестницу, ожидая помощи императора — однако тот был полностью поглощен танцем призрака, и на лице его внезапно отразилась неясная борьба, ладонь его прижалась ко лбу — а затем скользнула к груди, накрывая сердце. Внезапно он резко качнулся на тросах, и лестница начала распадаться по мере того как танцовщики ослабляли хватку и соскальзывали вниз. Хуа Байнань яростно бросился к трепещущим в воздухе лентам в отчаянной попытке схватиться за них и удержаться в последний момент, однако больше не отягощенная весом дюжины тел дверная рама стремительно набирала высоту над сценой, находясь вне пределов досягаемости. Император бессмертных неожиданно покачнулся, как если бы готовился к прыжку. На лице его отразилась пугающая решимость. В следующую секунду он одним безумным, страшным движением скользнул вниз, проворачиваясь в воздухе в нескольких сальто — прежде чем раскинув руки упасть в заполнившие к тому моменту сцену густые клубы тумана. Мгла на мгновение плавно всколыхнулась прежде чем неровный свет софитов снова выхватил два силуэта. Один продолжал неподвижно лежать, словно поверженный воин. Второй — с бесконечной нежностью склонялся над ним, простирая руки. В какой-то момент молниеносная вспышка света все-таки пронзила мглу, выхватывая призрак учителя, который тихо скорбил в безмолвной тоске над своим погибшим учеником. Однако в последнюю секунду пальцы императора дрогнули — и руки мужчин снова переплелись. Точно так же, как в первую их встречу. В воздухе снова закружили алые словно кровь лепестки.