Скала и голубь

— Идиот ты Серёж. Не грешник... А если и так, то великомученик – сполна уже всё искупил... Мужчина усмехнулся, вновь садясь рядом на корточки и как-то совершенно незаметно пряча оружие под пиджак. Рука мягко касается худощавого плеча, цепляется длинными серыми пальцами за пиджак, будто бы стараясь оттянуть невидимую верёвку с таких же невидимых крыльев и аккуратно останавливается на подбородке, поднимая его смешную кудрявую голову к себе. Смешной он. Безумно смешной. — Идиот, идиот.. дурная голова, пустая, опилками набитая... Снова Есенин мучает свои кудри, сжимает в руках локоны от боли, невыносимой боли... — Вставай уже с колен, «грешник». Думаю, там тебя и так поймут. Владимир поднялся на ноги с ощутимой тяжестью для своего веса и протянул руку поэту-королеве-драмы. — Верю, что поймут, если есть кому понимать. Да к тому же.. все мы люди грешные. Один другого хуже. Вставай, Серёж... Идём, прогуляться выйдем, проветримся, всё твоё пьянство прогоним. Идём, Серёж. А этот дурак смотрит на Маяковского и.. тянет улыбку. Смеётся, ровно ребёнок, ему в лицо, вытирая щёки. Бинты неприятны на ощупь. Они неприятны для кожи лица, его только больше раздражают, но, впрочем.. какая к чёрту разница? Никакой. Впрочем, и сам Сергей объясняет причину своего смеха. Помимо такой попытки успокоиться, у него ещё была причина. — Владимир Владимирович! Право, на фоне иконы Вы ровно ангел ко мне снизошли с небес! Есенин хватается за его руку, поднимается с коленей, жалея, что вообще решил ещё выпить. Кажется, эта прогулка будет в особенности весёлой. Он опирается на крепкую руку Скалы, лишь бы не упасть, снимает проклятый галстук, что вправду ранее как-то слишком сильно затянул на своей шее, да застегивает пару пуговиц на рубашке, оставляя расстёгнутой только одну, под самым горлом. — Позвольте же, если ангелы и вправду приходят за душами грешников.. если Вы – мой ангел, то я даже и не против идти туда, куда только Ваша душа пожелает! Только позвольте я гармонь свою возьму, а? Да пускай жалуются, пускай кричат, я петь хочу, товарищ Маяковский! С тобой петь хочу, Володька, Володенька, с тобой...! — Володенька...? Где-то в груди у «Непоколебимой скалы» что-то остро щёлкнуло, оборвалось и быстро-быстро полетело, окрылённое, в самый низ живота, а там остановилось и вновь помчалось к самому горлу в самом, пожалуй, странном порыве. Даже дыхание схватило, а в глазах на секунду побелело, словно.. ослеп он на краткий промежуток времени от этого до ужаса светлого человека. До ужаса, потому что эта светлость оказалась чёрт пойми как в таком гнилом месте. А зачем? Чтобы читать стихи, чтобы пачкать свои крылья в этой грязи, чтобы заставлять саму Скалу, чёрт возьми, любить! По-настоящему любить. Осторожно. Со страшной нежностью. — Серьёзно, Серёж? Бери, что хочешь.. погоди только минуту, смотреть не могу. Снова он усмехнулся, притягивая его к себе за чёртов галстук, развязывая, убирая куда-то в сторону или бросая на кровать. Затем он отступил на шаг и оглядел его – нелепого, домашнего и родного, что не могло не заставить улыбку расцвести на губах. — А то себя того и гляди удушил бы. Да и чем я на ангела похож, скажи мне, голова дурная? Везде их по-иному рисуют. А характер у меня не ангельский уж точно. Я скорее по другую сторону.. смотри, затяну ещё в своё пекло, ой, затяну, Сергенька.. ой, затяну... — А это везде! А я не везде! — В ответ громко возмущается Есенин, что с трудом надевает пиджак. Всё-таки помнит, что на улице не лето и не день, чтобы ходить абы как. — Нет, Серёж, с тобой невозможно быть трезвым неверующим: либо напьёшься, либо поверишь. Маяковский как-то совершенно тихо вздыхает, невольно нащупывая рукой спрятанный в кармане револьвер, а глазами мечась в сторону иконы. Жалобно, но одновременно с тем совершенно иначе, как это делает человек, искренне любящий Бога. — А у меня, в моём представлении.. ангел – сильный человек. Поэт. Страдающий, но держащийся. Для меня ангел – высокий и суровый. Высокий, потому что к солнцу близко находится. До него рукой дотянуться может. Суровый, потому что трезво должен принимать всю реальность, а не на пьяную голову. Для меня ангел – это ты, Володь... Сергей улыбается как-то до невозможности печально, берет эту трёклятую гармонь, берёт ключи и с трудом отводит совершенно влюблённый преданный щенячий взгляд от фигуры своего «ангела», выходя из этой маленькой, пропитанной уютом и теплом квартирке. — Моему ангелу даже курить можно. Нежелательно конечно, лишь бы он не задымил себе глаза — а то как же будет следить за солнцем? — Но всё-таки можно. — Спасибо, Серёж, что можно. — засмеялся Владимир, так искренне, тепло и живо. Свой пиджак он и натягивать не стал, а всё потому, что был тот на нём. Маяковский очень уж редко его снимал. Не потому, что был зябок или дорожил им, а потому лишь, что не нравился себе в рубашке. — Серёж, а вот ты мне ответь тогда на такой вопрос... Он выдержал будто бы для интриги недолгую паузу, спускаясь вслед за деревенским поэтом по лестнице. — А ангелам можно любить? Только вот не тех любить, что нужно? А последнее сорвалось нечаянно. Сказал он эти слова, будто обронил, сам того не осознав окончательно. И пришла ему в голову страшная мысль, однако виду мужчина не подал, стараясь совладать с собой внутри. Да и подумал совершенно другие слова: «Хорошо всё-таки, что ангелам одним курить и молчать можно, а другим ангелам пить и без умолку болтать...» — Что значит "не тех, что нужно"? Имажинист как-то недовольно поджимает губы. Совершенно ему не нравится эта фраза. Он даже молчит некоторое время, то ли обдумывая её окончательно, то ли думая, как бы так покрасивше и попонятливее объяснить продолжение к своему же больше риторическому вопросу. — Ангелы сами решают, кого им любить. Им не в праве указать, что делать, что говорить, кого любить. Оба поэта уже были на улице. Есенин взял какой-то некрасивый аккорд и чуть нахмурился от такого звука, тут же беря более гармоничный и мажорный лад. Так-то лучше. Он как-то настраивал на положительные эмоции, на что-то более.. светлое, как сам Есенин. Такое даже невинное в каком-то роде. — Разве можно приказать сердцу, Вы хоть сами подумайте, Владимир Владимирович? Нельзя. Сердцу не прикажешь. Оно само выбирает, и, услышав его выбор, даже отпираться не надо. Даже если этот выбор сначала не нравится, не угождает разуму, ты дай только волю. Пусть сердце полюбит, пусть у него будет возможность любить! Тогда гляди и ты сам полюбишь, самому тебе станет радостно. А если будешь заставлять сердце молчать.. то больно будет. Ангел умрёт. Не сможет долго жить с молчащим терпеливо сердцем... Тяжёлый камень на нём быстро утянет его с небе вниз, а падать больно будет... Очень больно. Есенин грустно увёл взгляд в сторону. Защемило что-то глубоко в груди. Больно стало. Даже на гармони это отразилось. В печальный лад, в минорный лад ушла мелодия, становясь всё тише и тише в руках поэта. Так грустно становится ему, словно понимает, что сам неровно дышит к этой молчаливой Скале... В этом была вся её прелесть. Она молчала, молчала, молчала…! А потом что-то краткое говорила. Безумно краткое, будто бы слова копила для этого момента. Но такое, что цепляло за чувства, за тонкие ниточки души, за её струны... Так нежно цепляло, но с непривычки очень болезненно. С уст срывается тяжёлый вздох и Сергей будто бы с какой-то надеждой смотрит на Маяковского. Такая Скала, коли задала такой вопрос, так обязательно должна довести дело до конца; должно последовать одно из двух: либо разговор, доводящий всё до конца, ровно, как и любит этот Камень, либо... Либо молчание, которое будет означать только любопытство и ничего особенного. Один только вопрос, заданный исключительно из интереса. Сергей набирается смелости и вновь переводит взгляд на высокую фигуру, теряясь в темноте её стальных глаз. — А, впрочем, к чему был этот вопрос? — с какой-то неожиданной надеждой интересуется имажинист, чуть крепче сжимая в руках тальянку в некрасивом аккорде. Этот аккорд слух режет, но точно не Есенину, что так искренне ожидал продолжения этой беседы и.. точно не Маяковскому, что на секунду теряется от такого вопроса. Взгляд опускается и.. обжигается об эти светлые голубые глаза. Испугался он, не смог разглядеть в них небесную ясную надежду. — Да так... Ничего особенного. В груди Есенина что-то обрывается, снова со свистом падает вниз. Только это что-то предельно тяжёлое и большое. Что-то, что не заставляет бабочек разлетаться в животе, а что-то, что как камень ангела – тянет вниз и придавливает этих бабочек, наваливаясь прямо на них своей тяжестью. Казалось даже, что он прямо сейчас заплачет. Даже послышался какой-то тихий всхлип, на который Маяковский вопросительно склонился, но имажинист только спешно отвернул голову, словно с любопытством разглядывая чёрную страшную улицу. — Ну, раз ничего особенного... Он вздыхает, так и не договаривая свою фразу. Только тянет улыбку, надрываясь, терпя боль от обливающегося кровью сердца. В сиплом хрипе срывается на задорный свист, который весело подхватывает гармонь.