"Идём, я покажу тебе звёзды"

[ Персиковый ] Сладковатый, едва уловимый запах плодов персикового дерева, сочных и спелых, защекотал ноздри, стоило ему войти в сад. Опавшие лепестки укрывали тропу, и та казалась устланной нежно-розовым ковром, который никто не спешил убирать за неимением времени и свободных рук. Некогда ухоженный сад постепенно погибал, но персиковые деревья продолжали плодоносить, а их листва — выдерживать яркую зелень. И кто позаботился о них? Кайто, в чьих умелых руках сад обедневшего поместья неизменно восхищал простой люд своим цветением, вернулся из долгого странствия к тому, что было им так любимо. Ожидая увидеть на месте сада одно лишь выжженное поле, он был приятно удивлён, обнаружив, что-то живое. Сладкие персики манили, тянулись к земле, и ветви их едва не ломились от тяжести плодов, прося о том, чтобы их сорвали. Измученный жарой и жаждой, Кайто потянулся к фрукту, что показался ему слаще прочих, чтобы тут же отпрянуть, когда из листвы покажется тёмная макушка. Это был мальчуган, облачённый в нежно-розовое тонкое ханьфу — Кайто не носил таких даже в самые плохие свои времена, когда работы не было совсем, а от голода непрерывно сосало под ложечкой. Изодранные манжеты едва закрывали руки, костлявые и тонкие, а лицо казалось бледным, точно снег, должно быть, покрытое толстым слоем пудры. Волосы пребывали в беспорядке и вились, как им угодно, оттеняя красноватые круги вокруг глаз. "Висельник" — подумал Кайто. Или же городской сумасшедший, которого хлебом не корми — дай навести смуту и напугать, довести до крика и отказа сердечной мышцы, чтобы совсем как сейчас смеяться до колик в животе над жертвами собственных злодеяний. — Сволочь! — вскрикнул он в чувствах, едва не запнувшись о свои же одежды. — Вообще-то я шут, а не сволочь! — возразил ему незнакомец, — и у меня есть имя! И персики мои не трожь, воришка!! — Да кто бы говорил, гадёныш! Их я же и посадил. Препираться с городскими сумасшедшими — дело гиблое и бесполезное, но язык сам развязывается против воли и внутри всё клокочет и закипает под действием самого обычного испуга. Чем дольше препираешься с ним, тем меньше понимаешь, а так ли рассержен, или на деле продолжаешь это скорее из жажды простого человеческого общения, которого в странствии длиной в год так не хватало. И вот тебе уже на повышенных тонах сердито объясняют, что ремесло шута — тонкое и осторожное, что корчить дурака нужно уметь и для этого надо бы иметь неплохие мозги. Солнце к горизонту за беседой склоняется далеко на западе. И персики не позабыты, сочные и спелые, чей сок оседает на губах медовой сладостью и стекает с очерченного подбородка тут же подхватываемый чужими бледными губами в поцелуе торопливом, но нежном. Надкушенный персик забирают из рук, и незнакомец убегает, оставив его недоуменно хлопать глазами под смех, прежде чем спросит он, а что это, собственно было. Сумасшедший оказывается не просто шутом — обрезанным рукавом*. И в саду они минутой назад разделили персик сладкий-сладкий, чей вкус ещё долго помниться будет. Ровно как и сам персиковый цвет — цвет ткани его ханьфу, ускользающий от взора.