Проводник, или как гулять по изнанке.

      Проснувшись поздно утром, вернее сказать, уже рано днём, я сел на диване и даже поначалу не понял, где нахожусь. Интерьер вокруг был старым и незнакомым. Древние, с торчащими, лохматыми, разномастными корешками книг, с ажурными салфеточками кое где и множеством статуэток, полки, закрывали собой бо́льшую поверхность противоположной от моего дивана стены. Старый деревянный стол с резными ножками упирался в один из стеллажей. На нём лежала голубая скатерть с короткими ворсинками по бокам. Рядом со столом стоял стул с расшитой подушкой на сидении, самодельная табуретка ютилась под столешницей, дабы не занимать лишнее место. На столе лежала стопка книг, очки и футляр от очков, карандаш с обгрызенным хвостом и стирательная резинка. В одном конце комнаты висела рыжая занавеска, отделяющая часть помещения и создававшая там полумрак, из-за чего было не разобрать что там находится. Задней мыслей подумалось, что скорей всего там располагалось спальное место. Кровати нигде видно не было. Не на диване ж спать всё время? Посидев ещё немного в прострации и пощурившись на больно уж сверкающий бок вазочки на одной из пыльных полок, я отмер и покрутил головой. Всё таки надо было выяснить, где я, как сюда попал и при каких обстоятельствах. С утра я соображаю уж очень туго. Сбросив одеяло на спинку дивана и кое как поднявшись, обнаруживаю, что спал я в трусах. Видимо, сам разделся. Или похитители не поленились обеспечить комфортное заключение и даже раздели на ночь. Хмыкаю, и мысленно делаю пометку найти потом свои вещи. Шатаясь, и чуть ли не хватаясь за стены, прошаркиваю по скрипучим половицам к окну. Выглянув в него, с удивлением отмечаю, что, квартира находится в жилом районе. На улице ярко светило солнце и дети, высыпав на площадку, шустро носились туда-сюда звонко гигикая. Опять же, либо похитители мне попались какие то шибко гуманные, либо я у кого то дома. Скорее всего второе, так как я не припоминаю, чтобы меня накануне били, либо вообще как то трогали. Странно. Я до сих пор ещё слишком сонный, чтобы вспомнить всё, что происходило вчера. Пол выводил симфонии и это не остаётся незамеченным. Из распахнутого дверного проёма в противоположной от окна стене появляется человек с чашкой в руке и удивлённо охает. Я щурюсь и потихоньку начинаю вспоминать. Человеком оказывается Григорий Михайлович, который позвал меня вчера вечером к себе переночевать. Теперь всё встаёт на свои места. — Здравствуйте, — голос мой жутко хрипит и чуть ли не скрежечет спросонья. — простите, я ещё не совсем проснулся… Заранее извиняюсь, так как в подобном состоянии неизвестно что ещё могу натворить. — Ох, ничего-ничего, понимаю, — старичок ставит чашку на стол и выдвигает стул. С кряхтением садится, — Ты устал вчера, я рад, что ты смог нормально выспаться. Старик улыбается мне, и морщинки собираются вокруг его глаз. Вскидываю руки и потягиваюсь, до хруста в позвоночнике. Ладони мои почти достают до потолка. Спрашиваю: — А сколько сейчас времени? Дедушка копошится немного, лезет в карман домашней кофты крупной вязки, извлекает оттуда наручные часы на старинном кожаном ремешке. Близоруко щурится и сообщает: — Без четверти четыре. Потом убирает часы обратно в карман и отхлёбывает из кружки. Я прошаркиваю назад к дивану и поражённо падаю на него. Н-да, дела. Надо ж было умудриться проспать больше двенадцати часов! И вроде как ложился не столько поздно. Хотя, припоминаю, мы с дедушкой ещё перекусили оладьями с клубничным вареньем, попили сладкий чай, за неимением кофе. Поговорили о книгах, сыграли партию в шашки и разок в карты, что я откопал в сумке. Потом Григорий Михайлович сказал, что завтра мне ещё дела свои доделывать надо будет, поэтому лучше бы лечь спать. На часах было два ночи. В общем, ещё не самое позднее, когда я ложился. И очень редко случалось, чтобы я проспал такое долгое время просто так. Я даже не очень устал вчера, чтоб валиться с ног, однако, как только лёг — заснул как убитый. Странные дела, но да ладно. Следовало бы поторопиться, если я хочу успеть добраться до того интерната и попробовать напроситься в постояльцы. Да, звучит безумно и крайне наивно, но, ничего другого не остаётся. Леон требовал именно Серый Дом. А раз Лео так захотел, дак хоть небо рухни — ничего уже не изменить. Я откинулся на спинку дивана и удручённо потёр лоб. Григорий Михайлович тем временем спохватился, и вскочив, засеменил назад к двери. По дороге поясняя: — Ты, наверное, голодный? Счас я чегой нибудь придумаю. Ты одевайся пока, вещи твои в кресле вон лежат. — палец его указал на предмет мебели вблизи окна, рядом с которым возвышался тонконогий светильник в бумажном абажуре. Я благодарно угукнул, и тоже запоздало спохватился. Я подскочил с дивана, вылетел, как оказалось, в коридор, и завернув за угол попал в другое помещение, которое на проверку было кухней. Квартира и правда была небольшая. Одна комната, вмещающая в себе гостиную и спальню, кухня, по размерам точно такая же, как и комната, балкон-лоджия, пройдя по которому, можно было попасть из кухни в комнату и обратно. Углублённое помещение кладовки сразу справа от входной двери и разделённый санузел. Вот, в общем то, и всё убранство. Но, несмотря на небольшое пространство, здесь было уютно и тепло. Застываю в проходе и окликаю старичка, что уже копошится у холодильника: — Извините, но я не ем обычно что то кроме сладкого и мучного… — осознаю, как это, наверное, глупо звучит, и ещё раз извиняюсь, — Простите… Григорий Михайлович выныривает из недр холодильника с банкой вчерашнего варенья и коробкой яиц в другой руке. — Я знаю, милок, говорил ты уже вчера, — он ухмыляется и продолжает, попутно расставляя продукты на столе. — Но яишенку то ты будешь? С колбаской да с перцем самое оно будет. Я задумался. Не то, чтобы я был настолько привередлив в еде, просто так как то сложилось. Чаще в мои руки попадали сладости да сдобные булки в магазинских упаковках, нежели коробка яиц с колбасой, да ещё в комплекте со сковородкой и электроплиткой. С моим стилем жизни такой роскошью как то не приходилось обзаводиться. Из всего этого вытекало то, что есть я не особо любил, но, если подворачивалась возможность набить желудок, не упускал её. Вот и тут я, быстренько всё обдумав, решительно киваю. Старичок победно воздевает венчик, которым собирался размешивать яйца, к небу и тоном, не терпящим возражений, приказывает: — Ну, а теперь, поди оденься! Нефиг пузом голым тут сверкать! Тощий, как швабра, смотреть на тебя больно! Под таким яростным напором, поспешно ретируюсь назад в комнату. Уже скрывшись за углом, меня догоняет волна раскатистого подсипывающего смеха. *** Оделся я быстро: прилепил назад отклеившийся кончик пластыря, натянул джинсы, поковырял вчерашние дырки на коленях, вытянул из ткани пару ниток и запихнул в карман к шуршащим фантикам, проскользнул в широкую майку. Всё это не заняло и десяти минут. Потом я проверил карманы сумки на наличие в них моего добра. Я был немного параноидален, признаю. Однако, далеко не без причины. Так то я всегда не особо любил, когда кто то брал мои вещи без на то разрешения, однако ещё больше меня раздражало откровенное воровство. Я прямо так и зверел. *** Однажды, пока мы ждали очередной автобус — Лео опять наворотил делов, поэтому мы снова экстренно уезжали — я опрометчиво оставил сумку на скамейке и пошёл выковыривать Кота из-под чьего то автомобиля, куда его загнали «маленькие дьяволята» в виде детей. Когда же вернулся, с перекинутым через плечо, отвоёванным меховым придурком, поклажа моя была как то странно раскрыта, хотя я точно помнил, что оставлял её застёгнутой на все молнии. После проверки содержимого я был вне себя от злости. Какой то ублюдок стащил все три плитки молочного шоколада, что я купил в дорогу. Ещё и мой любимый нож-бабочку прихватил. Хотя, второе меркло и бледнело на фоне того, что кто то реально покусился на святое — на мой запас живительной глюкозы. Спасло негодяя от моего праведного гнева лишь то, что его уже и след простыл. Кота я тогда обложил трёхэтажным зычным сапожничьим матом, от которого люди вокруг нас шарахнулись в стороны, подальше от «того ненормального, который орёт на кота». Потому что, определённо точно, именно из-за него и происходит вся эта хуйня в моей жизни. Кто то может сказать: ну и что? Это ведь всего лишь еда и красивая побрякушка? Да, возможно, это и так. Однако, по сравнению с остальным наполнением сумки, это — ёбаное сокровище. Целая, блять, сокровищница. Конечно, очевидно, что вора не заинтересовало моё барахло. Одежда, пара блокнотов, пенал да дырявые кеды с поломанной подошвой. Кому это, блять, могло понадобиться? То ли дело несколько шикарных плиток отборного шоколада, на которые ушли последние деньги. Сука. Плеер с наушниками и деньги — всё самое ценное, я всегда с собой. По крайней мере, пока мы находились в пути. Это не раз спасало меня от таких вот станционных хитрых ублюдков. Что на счёт мобильного телефона — был у меня когда то и такой. В наше время, уже не редкость, но, чтобы у сироты, чудом сводившего концы с концами? Примерно из этих же соображений в один из моментов, когда нам с Котом уж очень сильно пришлось затянуть пояса, что аж рёбра затрещали, я решил, что звонить мне вообще то и некому, поэтому решительно направился на ближайшую барахолку и благополучно продал гаджет. Взамен, зато, получилось выторговать чуть ли не целый гонорар. Сильно надолго его, конечно, хватить не могло, но те месяцы жизни, когда не надо было трястись за каждую копейку, были настоящим раем. Но легче от того, что самое важное осталось на месте, мне не стало. Я тогда объявил Леону, что, раз такое дело, и из-за его задницы, которая очень любит искать себе приключения, у нас резко сократилась провизия, стало быть кормить из своего кармана я его не намерен и пусть ищет еду себе сам. Лео тогда лишь понуро прижал уши, и, прищурившись, проворчал что то. Явно непечатное, но я не обратил тогда на него внимание. Я скорбел по своей украденной прелести. В тот же день, когда мы вечером приехали в очередной город, из которого, впрочем, — я чувствовал нутром, и одним местом, которым вообще то не чувствуют — наверняка скоро опять придётся уезжать, и заночевали в каком то пригородном лесопарке, благо, было лето, Леон опять куда то пропал. Усталый, голодный, и злой как волк я, плюнул тогда на это и завалился спать в старенькой, но крепкой беседке, подложив под голову сумку. И в целях безопасности, и голове не так жёстко. Очнувшись на утро и подрагивая от промозглого холода, который был характерен для раннего летнего утра, когда роса ещё не высохла, и по земле стелится прозрачный туман, я думал лишь о том, как же хочу прибить того, кто так бессовестно спиздил у меня на станции последние крохи. Выбивая зубами неровные дроби, злобно и отчаянно матерясь, я даже не сразу заметил, что Кота до сих пор нет. Вспомнив, как он мне вчера насолил, я твёрдо решил, что искать его не пойду. Но и уйти без него, хотя бы не подождав немного, не мог. Поэтому логично заключив, что, во первых, в такой глуши нет и не может быть столь ранних пташек, охочих мочить ноги в высокой неухоженной траве, ради… э-э-э, не знаю даже, ради чего можно подорваться в такое неприличное время. Ну, а во вторых, я элементарно хотел есть, и, так как, провизии решительно не было, не оставалось ничего другого, кроме как пойти и найти эту самую провизию самостоятельно. Я слабо представлял себе жизнь в окружении деревьев и всякого лесного-живого-бегающе-прыгающе-летающего, поэтому решил, что, пожалуй, обойдусь и ягодами. Может, щавель найду. С такими мыслями я оставил сумку в углу беседки, всё равно в ней не осталось ничего мало-мальски привлекательного для воров, и подвернув штанины, полез в шелестящую чащу. За подболотниками* охотиться, ага. Следует отметить, что ягодо-сыщик и щавеле-находчик из меня вышел неплохой. Наткнувшись в лесу на целую поляну черники и вдоволь наевшись синих спелых ягод, я завернул горсть в, нашедшийся в одном из карманов джинсовки, платок и обогнув старую, покрытую мхом берёзу, чуть не навернулся прямо в заросли малины. В итоге, сытой и даже немного подобревший, жуя найденный всё так и листок щавеля, я вывалился из берёзовой рощицы, аккурат позади беседки, ставшей моим ночным приютом. Каким то образом, плутая среди деревьев и путаясь в кустарниках, я умудрился обогнуть строение и вылезти у него с тыла. Похожий на лесного чёрта, взъерошенный, выдёргивая из всех возможных щелей на себе листья и ветки, осторожно проверяя ягоды в карманах — не помялись бы — я дотопал до веранды и плюхнулся прямо на ступеньки, утопающие в сочной зелени и полевых колокольчиках. Устало вздохнув, опираюсь спиной на столб, подпирающий козырёк. Утренняя тишина, которую, казалось бы, крикни — и пропадёт, будто её и не было. Ан нет, куда там: пока я продирался по заповедным кущам, эта самая благоговейная тишина сотню раз прерывалась добротным крепким словцом, и ничего. Никуда не делась, родимая. Сзади что то дробно стукнуло об пол и старые доски тихонько скрипнули. Кто то маленький и лёгкий просеменил в мою сторону. Я обернулся. Рядом со мной, чуть позади, замер Кот. Он нерешительно переминался с лапы на лапу. Хвост метнулся из стороны в сторону и застыл, стелясь по половицам. Кот дёрнул ухом, и рядом со мной, глухо стукнув об пол, приземлилась, переливающаяся в восходных лучах, плитка шоколада в обёртке из фольги. Я хлопнул глазами и уставился на Лео. Тот, видимо, смущённый такой моей реакцией, глухо недовольно рыкнул и дёрнул усами. — Это — чтобы ты больше не пилил меня, якобы это я во всём виноват, — Кот распушил шерсть. Она, мокрая, встала кольями, - Это не я, это грёбаные мелкие дьяволята! Я молча поднял шоколадку с залитых розовыми рассветными лучами досок. Пошуршав фольгой, отломил кусочек и отправил в рот. Следом закинул ягоду малины и несколько черничин. Лео уселся рядом, обвив лапы хвостом и молча уставился на лес. Сжевав ещё пару ягод, протягиваю листок щавеля Коту. Ягод ему нельзя, дак пусть хоть травки пожуёт. Пусть я и сказал вчера, что не собираюсь его кормить, но, это же не покупное, да? Хотя, кого я обманываю, мне просто не хотелось, чтобы между нами была такая напряжённая атмосфера. Я хотел помириться. Лео ведь… единственный дорогой мне, ну, пусть не человек, но кот. Леон с сомнением покосился на щавель. Повёл ухом и с вопросом повернулся на меня: — Это что? — Щавель. Такой простой ответ, кажется, совсем не убедил его. Я пояснил: — Ягод тебе нельзя, поэтому я, может ты захочешь… Кот фыркнул, ещё раз стрельнул глазами в листик и, зацепив его зубами, вытянул из моей руки. Пожевав на пробу, и, видимо, оценив вкус с кислинкой, заработал челюстями активнее. Я положил перед ним ещё несколько листов и взял ещё кусочек шоколада. С ближайшего к нам дерева вдруг раздалось тоненькое «чивирк-чивирк-чивирк». В чаще просыпались первые птицы. *** Убедившись, что всё на своих местах, я вынес сумку в коридор. Там оставил её у входной двери, и уточнив, у гремящего чем то на кухне, старика, которая из дверей — ванная, направился умываться. Гигиенические процедуры не заняли много времени. Я просто плеснул холодной воды на лицо, чтобы проснуться, протёр глаза от остатков сна, и взглянул на себя в зеркало. М-да, вот, никогда не любил зеркала. Они, конечно, штука полезная, физика там, все дела, но вот рассматривать собственное отражение в них — последнее, чем бы я хотел заниматься. Лишённые пигмента волосы, бледная кожа, тёмные мешки под глазами, и прозрачные радужки. Ну, и что тут смотреть? Недовольно хмыкаю. Изображение повторяет моё движение, а затем плывёт. Что то неуловимо искажается, и вот уже будто бы совсем и не я смотрю наружу из-за тонкой стеклянной перегородки. Поспешно моргаю и отвожу взгляд. Нашариваю полотенце, вытираю лицо до боли в растёртых щеках. Это помогает скрыть ту мёртвенную серость, что одолела меня на пару секунд. Провожу рукой по волосам, приглаживая растрёпанное гнездо. Выйдя из ванной, с ног меня чуть не сшибает волной восхитительного запаха жаренной колбасы. Впервые за долгое время, я ощущал голод такой силы. Осторожно выглядываю из-за холодильника, что стоит у самого прохода на кухню. Мнусь, и немного покашливаю, чтобы привлечь к себе внимание. Старичок, ставивший что то на стол, оборачивается и призывно машет рукой: — Собрался? Молодца. А я вот, сготовил всё уже. — он указывает на угловой диванчик, рядом с которым стоит стол. — Падай сюда, парень, счас будем тебя потчевать. Григорий Михайлович засуетился у плиты, а я заполз на указанное место. На столе стояла корзинка с хлебом, свежим, ароматным, банка кабачковой икры, масло, сыр на блюдце и вазочка с печеньем в стороне. Тарелка с каёмкой, украшенной мелкими полевыми васильками, алюминиевая вилка и столовый нож завершали композицию под названием «поздний завтрак». Дедушка вернулся к столу со сковородкой и переложил из неё мне в тарелку неровную кляксу-яичницу. Глазунья, понял я, как только один из жёлтых бугорков, не выдержав, разлился по тарелке. Поджаристые кружочки колбасы кое где выглядывали из-под белка и манили своим запахом. Старик поставил передо мной на стол мисочку с зеленью, солонку и перечницу. Залил сковородку водой, и подхватив дожидающийся его чай с кухонной тумбы, уселся на стул напротив меня. Я взялся за вилку, но всё не решался начать есть. Слишком давно никто не готовил для меня. С непривычки, я растерялся. — Пошто не ешь, отрок? Неужели не голодный? — Кущин вопросительно пошевелил бровями. — Да нет, голодный… — я замялся, — Просто, понимаете, давно не ел такого вот… э, домашнего. Я спешно формулировал суматошные мысли в предложения, только бы не обидеть доброго старика. Он понимающе хмыкнул в свою кружку. — Ну, что, бывает и такое. Но ты всё равно ешь, а то и так на скелет похож, совсем иссохнешь весь. А эт не дело, не-а. Я ещё раз посмотрел на такую аппетитную яичницу и попытался отломить кусок ребром вилки. Не вышло. Корочка с обратной стороны никак не поддавалась, и я взялся за нож. Еда была восхитительной. Не сдержавшись, когда закончилась яичница, я намазал себе бутерброд с кабачковой икрой и умял ещё его. Дедушка смотрел на всё это и украдкой довольно кхекал. Он налил мне чая в большую кружку, положил четыре ложки сахара, как и вчера вечером, и пододвинув её ко мне, спросил: — И куда ты теперь? Помнится, ты говорил, что ещё не все дела переделал здесь? Глаза старика лучились таким искренним интересом, что я решил, что хуже не станет, если он будет знать истинные цели моего пребывания в этом городе. — Я, — тут я запнулся, не зная, как лучше представить Леона. Кот? Белая бестия? Злобный хорёк? — должен встретиться с… э, одним моим другом. Он попросил встретить его у какого то здания, которое местные прозвали «Серым Домом». Вот его я вчера и искал. Дом, в смысле. Я размешал сахар в чае и запил им печенье. Дедушка глубокомысленно вертел в пальцах сушку. Наконец, он произнёс: — Нет. Не знаю никаких «Серых Домов». Может, это где то не в этом районе. На окраинах, скорее всего. Ты, как, нашёл его вообще? — Вроде как да. Ну, я так полагаю, что это он. Друг сказал, что это чуть ли не самое старое здание в городе. А может и самое старое, не знаю. — я отхлебнул ещё чая, — Я нашёл один интернат для детей-инвалидов, что находится в таком вот старом доме. Может быть, это оно и есть, проверю сегодня. Дедушка встрепенулся на моменте с «интернат для детей-инвалидов» и воззрился на меня удивлёнными глазами. — Это тот, что между новостройками стоит? На пустыре? Я угукнул в свою кружку. Дедушка что то знал про этот дом? Старичок между тем потёр лоб в складках морщин, хмыкнул, и признался: — Повадилась тут одна девчонка ко мне в лавку заглядывать. Нечасто, раз в несколько месяцев, может. Чёрная вся такая. Волосы, одежда. Но, это ладно, пусть одевается как душе угодно, мне то что, старому? — Григорий Михайлович задумчиво водил пальцем по краю кружки, — Да только странная она какая то. Ведёт себя совсем не как другие девчушки её возраста. У неё и возраст то не определить, только чувствуется, будто совсем взрослая она уже. В глаза не смотрит, всё в стекляшки свои, что на шее у ней болтаются. В общем, спросил я её раз — откуда взялась она такая? Поначалу, конечно, она никак не хотела говорить, но я уж упросил её. Оказалось, с того самого пустыря. В смысле, из того самого интерната. Я поначалу удивился: как так? Интернат же, выпускать по одиночке детей не могут. Она мне там что то про «Летунов» кинула скоренько и убёгла. Товар забрала — и ищи-свищи её. Это как раз с месяц назад было, теперь уж и не знаю, придёт-не придёт. Старик замолк, а я переваривал услышанное и пил чай. В общем и целом — информация бесполезная. Ну, по крайней мере, пока я ничего не знаю о этом самом «Доме». Потом, может и пойму что нибудь из сказанного, но точно не сейчас. Сейчас надо было хотя бы добраться туда. А потом уж про девчонок всяких думать. Я добавил чай, встал, и опустил кружку в раковину. По быстрому сполоснув посуду, вытер руки полотенцем и обратился к примолкшему старику: — Ну, я пойду, пожалуй. А то, — я взглянул на настенные часы над дверью и ужаснулся, — уже пол шестого, а я ещё не там. Спасибо Вам, было очень вкусно. Старичок отмер отставил чашку, и с кряхтение поднялся из-за стола. Прошаркал за мной в коридор и привалился к косяку комнатной двери. Я быстро натянул на ноги кроссовки, прямо так, не расшнуровывая. Снял с вешалки джинсовку и просунул руки в рукава. Подцепил с пола сумку и уже готовый развернулся к старику. Он смотрел на меня с искорками в глазах и по-доброму улыбался. Отлепившись от косяка, он протянул мне руку. — Ну, будь здоров, парень! Доброй дороги! Я протянул ладонь в ответ и крепко пожал предложенную руку. — Спасибо. За всё спасибо. До свидания! Я не любил прощаться, однако в этот раз на душе было тепло. Я чувствовал, что сделал всё правильно. *** Я решил не мудрить и добираться до «Дома» всё тем же маршрутом. Пока я был занят развязыванием всех петель и узлов на моих наушниках, я как то пропустил момент, когда водитель спрашивал, у всех ли есть билет, поэтому очнулся только тогда, когда уже вывалился из салона на нужной остановке. Повезло проехать зайцем. Было немного неудобно перед водителем, который поверил всем на слово и не стал проверять билеты, но было уже поздно трепыхаться. Автобус — на этот раз я поехал на нём — уже исчез за поворотом, а мне надо было продолжать свой путь. Я же не знал, до скольки работала приёмная этого интерната. План мой был прост как пробка, но от этого ещё более сложный. Я совершенно не знал, как проводится приём новых учеников, но абсолютно точно был уверен, что если я вот так ни с того, ни с сего возьму и заявлюсь там с желанием жить у них, то меня просто напросто выпнут к чертям и дело с концом. Наверняка меня спросят: «Мальчик, где же твои родители?». И что мне им отвечать, скажите на милость? У меня их нет? Погибли, когда я был маленький? Ха, как будто я сейчас сильно большой. Хотя, когда то мне говорили, что выгляжу я на все двадцать. После бессонницы ещё и «с хвостиком». Я потряс головой и поправил выпавший наушник. Нет, определённо нужно было что то придумать. При том срочно. Тёмное здание уже маячило где то на горизонте. Пока ещё крохотным пятнышком, однако расстояние сокращалось, а я всё ещё не знал, как можно уговорить тамошнего начальника взять меня к себе. Может, попроситься в качестве чьего нибудь подмастерья? «Даже не нужно будет платить мне, дайте лишь крышу и пару дней. Я вытащу вашего ученика, или ученицу, с Той Стороны, и уйду с миром. Исчезну, вы даже не заметите. Сплошные плюсы, вы так не думаете?». Полагаю, если я заявлюсь туда с такой пылкой речью, меня обязательно куда нибудь упекут. В дурку, или в очередной детдом, невелика разница. Везде сплошной пиздец. Остаток пути я размышлял о способах остаться в «Доме» на законных условиях и остановился на том, что, как ни грустно было это признавать, ничего, кроме как быть чьим то мальчиком на побегушках, мне не оставалось. Неприятно, конечно, но чего ради цели не сделаешь. Ну, Леон, с тебя станется. Три шкуры спущу, но ты мне за это заплатишь! Намотав наушники на плеер, запихиваю его в сумку. По пути натыкаюсь на что то и извлекаю на свет. Очки. Хмыкаю и надеваю, оставляя их где то между лбом и макушкой. Я перебежал пустующее шоссе, дабы быть на той же стороне, что и махина впереди и решительно направился к тёмному зданию. В неизвестность. ***/3.1/ Старое, деревянное крыльцо, у которого я остановился, будто бы чего то выжидало. Сквозь тёмные линзы, тени, что прятались в углах и щелях осмелели и повылезали, став ещё темнее. Раздражённо дёргаю сумку за лямку и мысленно даю себе смачную оплеуху. Нашёл время раскисать! Тут нужно брать нахрапом, а не мяться как девственница перед сексом! Ужасное сравнение, я никогда не любил особо вульгарщину, однако сейчас здорово отрезвляет. Решительно шагаю вперёд и быстро взлетаю по ступенькам. Не сбавляя скорости, вдавливаю пальцем кнопку звонка.Ничего не происходит. Даже трели не слышно. Жду несколько минут, но и потом ничего не происходит. Жму плечами и повторяю махинации. Спустя пять попыток до меня наконец доходит, что вполне возможно, звонок нерабочий. И что я сейчас добрых пятнадцать минут занимался полной хуйнёй. Мозг готов был включать «режим берсерка», но я его притормозил. Нет, нельзя сейчас выходить из себя. Сейчас всё зависит от первого впечатления, и оно ну просто обязано быть хорошим! Мученически вздыхаю, тру опухшие глаза и повторяю призыв. На этот раз кулаком прямо по поверхности двери. Опять никто не отвечает, и я, уже плюнув на попытки достучаться до тех, кто внутри, открываю дверь. Она, на удивление, поддаётся. Тут нет замка? Бегло осматриваю разрез двери. Нет, замок есть. Значит, тут не запирают на день вход? Ждут кого то? Ладно, с этим потом разберёмся. Вздыхаю и проскальзываю внутрь. Я отказываюсь в просторном помещении с центральным диваном и какими то растениями расставленными то тут то там в хаотичном порядке. Несмотря на всё это, помещение кажется пустынным. Справа от двери на небольшом диванчике резались в карты двое мужчин в рабочей одежде. Как только я вошёл, они оба, как по сигналу подняли головы и уставились на меня выпученными глазами. Один был постарше и выглядел потасканней, чем второй. Другой же встал, и оказалось, что в его плечах могли уместиться чуть ли не три ширины моих. Я нервно почесал висок и поднял очки на лоб. — Чего тебе, пацан? — грубо пробасил тот, что помладше. Он подошёл ко мне и теперь возвышался, будто грозная гора, готовая обрушить весь свой гнев на меня вот хоть прямо сейчас, если бы я дал ему повод. Я взял себя в руки и твёрдо произнёс: — Мне бы, главного здесь. Директора, наверное. Или кого нибудь по кадрам. Здоровяк нахмурился, каменная плита его лба надвинулась на маленькие глазки, и я готов поклясться, что слышал, как заскрипели шестерёнки у него в голове.Думаю, он понял лишь «главного» и «директора», из всего того, о чём я его спросил. Мужик пыхтел как локомотив при остановке и от него отчётливо несло перегаром. Тут позволяют бухать на работе? Если так, то это очень странный интернат. Первый старик тоже поднялся и подошёл к нам.От него тоже сквозило чем то спиртным, хоть и чуть меньше, чем от верзилы. — Чего-чего тебе, парень? — старщичецкий голос ломался на каждом втором звуке и дребезжал как тележка с металлоломом. — Директора мне. — устало выдыхаю. Это становится бессмысленно. — Зачем? — искренне дивится старик. Раздражённо прикрываю глаза. Идиотский вопрос. Раз я аж директора ищу, наверняка не просто так, а по делу? — Надо. Мне нужен ваш Директор. Или его Зам. Или главный по персоналу. Или просто кто нибудь из старших. Когда я раздражён, устал, или собеседник меня просто бесит, моя речь становится рубленной и острой. Эти ребята мне не нравились. Ух как не нравились. Старший хлопнул здоровяка по руке и наконец сказал: — Ты сбегай за Акулой, а я тут его постерегу. Только давай скорей, у нас партия не доиграна. — старик покосился на оставленные на диванчике карты. Я распахнул рот. Потом захлопнул его и уставился на старшего охранника. Хотя, я уже сомневаюсь, что такой раздолбай может быть охранником. Второй ушёл. Старик со скрипом сел на место и почти сразу же забыл обо мне, увлечённый вытащенным откуда то журналом. Я посмотрел на это, посмотрел на мигающую на потолке лампочку. Пожелал, чтобы у старика в конец упало зрение, если оно ещё не испортилось от всего выпитого им алкоголя и протопал к дивану в центре помещения. Нет, ну, а что, он сидит, а мне нельзя? Ага, щас. Я откинулся на спинку и уставился в потолок. Так, а теперь разберём слова старика ещё раз. Какая, к дьяволу, акула?! С каждой секундой я перестаю понимать, что здесь вообще происходит. Ладно, ладно, хорошо. Может быть, это какое то прозвище, которым называют здешнего директора — или кто это, блять, такой тогда? –местные работники. Если так, то это многое проясняет. Ну, по крайней мере хочется так думать. Мой мозг сейчас не способен оперативно обрабатывать информацию, потому что, видимо, я слишком накрутил себя по пути сюда. Лёг в могилу и закопался ещё до самих похорон. Мрачно хмыкаю от таких «подходящих к моменту»шуточек. Закрываю глаза и считаю до ста. На цифре семьдесят три по коридору раздаются увесистые шаги сторожа и ещё чьи то, не менее твёрдые, но чуть менее тяжёлые. Открываю глаза и сажусь прямо. Подтягиваю к себе сумку и впиваюсь пальцами в ремень. Из-за поворота появляется давешний громила и ещё какой то человек. Весь в чёрном: тёмная водолазка, брюки, кожаный ремень с металлической пряжкой, чёрная перчатка на левой руке, тяжёлые берцы. Чёрные как смоль волосы и густые брови над столь же чёрными глазами. Человек этот источал ощущение силы, расчетливости и совсем немного настороженности. Кто же мог заявиться сюда под самый вечер? Да, на его месте я бы тоже был напряжён. Мужчина останавливается около моего дивана и вопросительно смотрит сначала на меня, затем на своего провожатого и потом уже на деда, который даже не потрудился убрать журнал. Чёрный человек кашляет, и дед отлипает от журнала. Смотрит, удивлённо так. Встаёт, наконец, отложив журнал. — Ральф, ты чего здесь? Кажется, это у него стиль такой — задавать тупые вопросы. Сжимаю челюсти, чтобы не ответить что нибудь нецензурное и смотрю на чёрного человека, которого назвали Ральфом. Он тоже морщится, и нехотя отвечает: — Акула попросил посмотреть, в чём дело. –Ральф вопросительно смотрит на старика охранника. — Да вот, — он кивает на меня, я поднимаюсь с дивана и замираю, напряжённо сжимая лямку, — пришёл тут один. Грит: директора подавай. Ну я за Акулой и послал, а тут ты. — Ясно. — Ральф складывает руки на груди и обращается ко мне, — Чем могу помочь? Ещё по репликам охранника я понял, что это явно не директор. Пусть он и раздолбай полнейший, но с директором то должен говорить уважительно. Плохо, конечно, что не директор, но, раз он послал этого человека, то, наверное, он ему доверяет. — Понимаете, тут такая ситуация. Мне очень нужно пожить здесь пару дней. — уже вижу, как немой вопрос застывает в изгибе бровей чёрного и поспешно добавляю, — Именно здесь. По другому не получится. Мог бы, я б и не пришёл, но, понимаете, у меня нет выбора. — и совсем уж жалостливо добавляю, — Пожалуйста. Видно, что у Ральфа вопросов от моего дополнения не убавилось, а, кажется, что только прибавилось, но он пока стоически молчит. И по нему даже не заметно, поразила ли его моя просьба или же ему просто интересно какого чёрта происходит. Может, они тут настолько привычные к чудачествам, что ещё один сумашедший, только пришедший снаружи — здесь не проблема? Хотелось бы верить, потому что в таком случае мои шансы остаться здесь хоть немного, но повышаются. Чёрный человек, тем временем, что то обдумав, кивает старику, и не обращая внимания на всё ещё пыхтящего здоровяка, бросает мне: — Иди за мной. И разворачивается, стремительно двигаясь по направлению к коридору. Мне ничего не остаётся, кроме как последовать за ним. *** Мы проходим весь первый этаж, и Ральф поднимается по лестнице на третий. Проходя пролёт на втором этаже, я невольно загляделся на то, что творилось на втором. Вакханалия красок, шрифтов и рисунков. Надписи, много надписей, пятна краски, замазанные куски стен и снова надписи. Они были везде. На стенах, на подоконниках, потолке и почти на полу, если бы он не был таким заляпанным и замазанным в чём-то, чем брезговали даже самые отчаянные любители вольной росписи. Я застыл в проходе и не заметил, как внимательно в этот момент глаза Ральфа изучали меня. — Что? Удивлён? Его голос — будто гром среди бела дня. Я подскочил, быстро повернувшись к коридору спиной и вытаращившись на Ральфа. Он довольно хмыкнул и повторил вопрос: — Удивлён, что у нас тут такое? — его глаза хитро сузились и впились в меня. — Эээ, — глубокомысленно протянул я. Удивлён ли я? Ебать, да это ж натуральный расписной коридор! Конечно, я, мать вашу удивлён! Я в ахуе просто! Вместо этого я произнёс, — Э, да, пожалуй. Снаружи незаметно. Ральф фыркнул, но, видимо, остался доволен таким ответом, потому что снова начал молча подниматься. Краем глаза я успел заметить, что из стены, вернее, из двери, совершенно незаметной на фоне таких стен, вышел человек и, замерев, уставился на нас. Я развернулся и поспешил за Ральфом. На третьем этаже стены были выкрашены в бежевый цвет и надписей не имели. Мы прошли мимо нескольких дверей и остановились напротив одной, хорошо выделяющейся. На ней красовалась, некогда блестящая, а теперь поблёкшая табличка. Гласила она о том, что здесь базируется директорская обитель. Немного странно, что не на первом этаже, но, ладно, почему нет? Может, на первом есть ещё какое то помещение для приёма посетителей? Размышления мои прервал короткий стук, и Ральф, не дожидаясь отклика по ту сторону дверей, распахнул створку и шагнул внутрь. Я, немного прифигев, шагнул следом. Директорский кабинет был… ну, директорский, да. Странным он был, хотя, вкупе с расписным коридором, смотрелось весьма органично. Я с интересом огляделся. Записки. Очень много записок. Они были буквально везде. На столе, на обратной стороне монитора компьютера, на стенах и на шторах. Думаю, мог бы директор достянуться до потолка –маленькие квадратики бумаги висели бы и там. Ещё был огнетушитель. Настоящий, чёрт его дери, огнетушитель. Огромный, красный и явно уже больше антикварный, нежели рабочий. У них, — огнетушителей — срок годности, несомненно, большой, но этот выглядел, будто пережил по крайней мере Бальзака. Ещё и крепился он в довольно щекотливом месте: прямо над директорской макушкой, сядь он за стол. Очень может быть, что подобные не очень красивые мысли приходили и в головы учащихся здесь, если они заходили в этот кабинет. Эдакий психологический ход. Весьма своеобразно, но работает. Я застыл, глядя на это прекрасное оружие убийства, а-ля «оно само упало, я тут не при чём». Ральф прошёл вперёд и упал на кресло, что стояло чуть в стороне от директорского стола. Спустя пару минут появился и сам директор. Мужчина в годах, весь какой то рябой, с начинающейся лысиной и полярно противоположно лохматыми бровями. Длинными сосульками они спадали ему на глаза, что делало его общий вид ещё нелепее, но и одновременно грознее. Странные фокусы, но так оно и было. Директор, которого несколько раз при мне называли Акулой, поглядел мельком на Ральфа, развалившегося в кресле, и уставился на меня своими поистенне рыбьими глазами. Два выпученных окуляра таращились на меня, я смотрел в ответ. Хотя, так и подмывало отвести взгляд, но я этого не делал. С упорством барана я пялился в постепенно вытягивающееся лицо директора и мысленно умирал с абсурдности ситуации в целом. — Это что? — отчеканил Акула, спустя несколько минут наших с ним гляделок. Ральф, до этого наблюдавший за нашими боданиями, коротко пояснил самую суть: — Он хочет здесь жить. — Пожить пару дней. — аккуратно поправил я чёрного, — Мне нужно всего лишь побыть тут немного. Теперь в выпученных глазах директора застыл немой вопрос. Он подошёл к столу и грузно осел в кресло. Огнетушитель угрожающе накренился. Я впился в него глазами, моля не падать, так как Акула мне ещё был нужен, и, желательно, живой. Директор следит за моим взглядом и пытается хищно ухмыльнулся, но выходит у него из рук вон плохо. Он сбит с толку моей странной просьбой. — А почему, собственно, именно наша организация? Вопрос хороший, жаль только, что я и сам не знаю на него ответа. И правда, Лео, почему? Не найдя подходящих слов, лишь пожимаю плечами: — Мне вас посоветовали. Почти правда. Мне в самом деле сильно посоветовали придти сюда, да побыстрее. Директор моргает, и, будто прося о помощи, поворачивается к Ральфу. Тот сидит и сверлит глазами мою переносицу. Тишина начинает давить на меня. Я сглатываю и решаюсь на крайние меры: — Не обязательно зачислять меня в ученики или что то такое. Я готов отрабатывать время моего здесь пребывания. Акула переводит взгляд на меня и усиленно о чём то думает. Его выдаёт вертикальная трещина складки между бровей и подрагивание сосулек-бровей. Потом он говорит: — Это, конечно, незаконно, но… Его прерывает резко распахнувшаяся дверь, из проёма которой показался тучный мужчина, с вихрастой головой и гаденькой ухмылкой. Он оттягивал большими пальцами свои подтяжки, и казалось, что они вот-вот лопнут, хлестнув его по лицу. Но этого не происходило. Он просто стоял, и немного удивлённо улыбаясь, косился на меня. Я передёрнул плечами. — Шериф, у меня тут, вообще то, посетитель. — по тону Акулы было сразу ясно, что этого человека он недолюбливал. — Виноват! Виноват. Но, я это, не к вам, не извольте беспокоиться! Я за Ральфом, мы там с Ящером, э-э-э… придумали кой чего… Очень хотелось бы узнать мнение коллеги! — толстяк явно чего то недоговаривал, но директору не было до этого никакого дела. Сейчас у него были дела поважнее. — Мы сейчас немного заняты, — Акула выделил последнее слово и уставился на Шерифа с возрастающим раздражением.– Если тебе нужен Р Первый, то придётся подождать, пока мы закончим! Яростные возгласы Акулы явно не произвели должного эффекта: Шериф только хмыкнул, и прошествовал к диванчику. Плюхнувшись ровно по середине, он закинул одну ногу, в самом что ни на есть настоящем ковбойском сапоге, на другую и выжидательно воззрился на директора. Продолжай, мол, я жду. Акула раздражённо выпустил воздух из лёгких и проскрежетал: — В общем, слушай, парень, — он притормозил, постучав пальцами о поверхность стола и неожиданно спросил, — тебя как звать то вообще? Я немного растерялся от такой резкой смены темы, но ответил: — Теодор Ритрих. Шериф на диване поперхнулся воздухом и его брови улетели куда то в район стратосферы. Он во все глаза уставился на меня, я удивлённо смотрел на него. Пара секунд прошла в молчании, затем он спросил: — А как тебя по матери? Я не уловил связи, но так же послушно ответил: — Алан. Матушка моя — Флоренция Алан. Шериф подскочил с дивана. Лицо его раскраснелось, и казалось, будто он вот прямо сейчас готов лопнуть. Быстро кинув нам «скоро буду», он вылетел в коридор и сапоги его спешно застучали каблуками, удаляясь. Акула сидел с выражением раздражённого шока на лице, Ральф задумчиво хмыкнул и подпёр рукой голову. — И что всё это значит? Какой из его крысёнышей укусил его? Ральф, отвечай, ты всяко с ним чаще общаешься, чем я. Ральф промычал что то отрицательное и нахмурился. Он, видимо, тоже ничего не понимал. И ему это не нравилось. Акула широким жестом указал мне на стул перед директорским столом: — Присаживайся пока. Подождём, что там опять Шериф задумал. — он не знал, чем занять свои руки и начал крутить ручку, — Ты, я так понимаю, не совершеннолетний? Я нехотя кивнул. Конечно, с несовершеннолетними ещё больше проблем. И как с работниками и вообще. Я надеялся, что до обсуждения моего возраста дело не дойдёт. Что директор польстится на бесплатную рабочую силу в виде меня и забудет о формальностях. Не тут то было. — А родители, что, не против, что ты вот так шастаешь чёрт знает где? — Акула приподнял брови. — Нет, мои родители погибли в автокатастрофе, когда я был маленьким. Я не хотел рассказывать ему всю свою подноготную, поэтому старался сильно не распространяться и отвечать только на поставленный вопрос. Акула понятливо хмыкнул и не стал развивать тему. — Стало быть, жил ты в детском доме, но почему то сбежал, я правильно понимаю? Я напрягся, но решил ответить: — Что то вроде. Обстоятельства вынудили. Задать новый вопрос директор не успел: в кабинет, пыхтя и утираясь рукавом клетчатой рубашки, ввалился алый, словно мак, Шериф с какой то папкой подмышкой. Немного отдышавшись, он подошёл к директорском к столу, вынул из папки какой то листок и протянул мне: — Она? Листок оказался фотографией. Очень старой и потрёпанной. С неё на меня смотрела молодая девушка в лёгком летнем платье. Она шла под руку с крепким юношей и оба они улыбались. Мужчину я не знал, а вот при виде девушки, сердце моё сжалось, и болезненно заныло. Мама. Я был маленьким, когда она умерла, но всё так и немного, но запомнил самых родных на тот момент для меня людей. Потом бабушка показывала мне их фотографии, поэтому своих родителей я знал в лицо. Горло сдавило спазмом, во рту стало солёно, но я собрался с духом и выдавил: — Да. Это она. Шериф ошеломлённо покачнулся, и, нашарив рукой другой стул, тяжело опустился на него. Ножки скрипнули, а я сглотнул солёную слюну и прокашлялся. — Значит, у неё всё это время был сын?.. — как то убито пробормотал себе под нос мужчина. Он потянулся и ткнул пальцем в молодого парня на снимке: — Это я. Твоя мать — моя сестра. И я ни разу не слышал от неё, что у неё есть сын! — горечь в его голосе мешалась с обидой. Затем он извлёк из папки ещё одну фотографию и протянул мне. — А это — твой отец? Я взглянул на пожелтевший снимок и дёргано кивнул. События развивались стремительно, в то время как я стоял где то на обочине, и круглыми глазами наблюдал за происходящим. Так ведь не бывает… Не бывает! — Н-да, дела… — мужчина устало вздохнул, и уже как постфактум, спросил у меня, — Ты что вообще тут делаешь то? Ты ж, вроде как, с родителями чуть ли не на другом конце страны жил? Как тебя сюда то, занесло? Я пожал плечами. Плакать уже не хотелось. Хотелось спать, и найти, наконец, Леона. Чтобы вся эта абсурдная ситуация скорее закончилась. — После их смерти я жил с бабушкой, но и она вскоре заболела. Ещё какое то время мне удалось отсиживаться у нашей соседки, но вскоре органы опеки добрались до нас, и мне пришлось отправиться в детский дом. Ну, а там уже по вине обстоятельств мне приходилось несколько раз менять место проживания, и вот я тут. Шериф помычал в знак того, что услышал меня, помял в руках папку, решил что то для себя, выпрямился на стуле, смахнул влагу в уголках глаз, и обратился к директору: — Господин директор, можете ли вы принять моего племянника, как ученика нашего интерната? — Шериф говорил серьёзно и даже пытался в официоз. Судя по лицам Акулы и Ральфа, он никогда так не говорил. Директор закашлялся, и пока Ральф наблюдал за потугами Акулы не задохнуться, Шериф продолжил: — Естественно, под мою ответственность. — он отвлёкся от задыхающегося директора, и обратился ко мне, — У тебя есть какие нибудь документы? Я кивнул и полез в потайной карман, находящийся за подкладкой джинсовки. Всё своё — всегда с собой, ага. Это не то, чтобы и взаправдашние документы, но хоть что то. Я протянул новоиспечённому дяде сложенный пополам старенький конверт. Дальше я уже их не слушал. Не задохнувшийся Акула оправился от первичного шока, и они с Шерифом начали улаживать все формальности. Я рассматривал кабинет и пребывал мыслями где то не здесь. Только сейчас я заметил на директорской стене ряд фотографий-портретов в застеклённых рамках. Люди на них кисло давили из себя улыбки или же вовсе хмурились и демонстрировали свои достижения камере. От рассматривания незнакомых лиц меня отвлекла реплика, сказанная Шерифом: — Я бы взял его к себе, да только, думаю, не приживётся он у шалопаев этих. Да и группа уже как несколько лет переполнена. Я повернулся к обсуждающим, видимо, место моего будущего жительства, мужчинам. Мне, на самом то деле не было ни малейшего дела куда меня поселят. И не в таких клоповниках жили. Даже если меня засунут в переполненную «шелопаями» комнату — переживу. Но, всё же во мне шевельнулся слабый интерес: на чём же сойдутся старшие? Старшие хмурились, и что то обдумывали. Наконец, Акула сказал: — Ну, полагаю, тут всё должно быть очевидно. — он глянул на Ральфа, и, будто извиняясь, произнёс, — Четвёртая — самая малозаселённая группа. Ральф лишь молча прикрыл глаза. Скорей всего, он давно уже понял, куда лежит мой путь, но молчал, позволяя директору самому озвучить вердикт. — Ну, в таком случае, раз никаких возражений встречено не было, — Акула вопросительно посмотрел на меня из-под сосулек. Я утвердительно кивнул, и он продолжил, — Ральф, проводи, пожалуйста, нашего нового ученика в спальню, и зайди ко мне потом. Р Первый поднялся из кресла, я последовал его примеру. Когда мы были уже у выхода, Шериф тоже было подорвался, но Акула осадил его: — А с тобой, мы ещё немного побеседуем. Воспитатель разочарованно упал обратно на стул. Я сочувственно посмотрел на него, и вышел из кабинета следом за Ральфом. *** Мы спустились вниз, на второй этаж. Ральф уверенно шагал вдоль испещрённой каракулями стены. Я семенил чуть сзади и всё рассматривал надписи. Нет, это надо же так стены исписать, что только гадать и остаётся, каких цветов они раньше были. Ральф немного притормаживает, не дойдя по поворота пару шагов и оборачивается на меня. Брови его сведены к переносице, руки напряжены. Он говорит: — Слушай, парень, не я это должен тебе говорить, но, раз ты Шерифов родственник, и, думаю, лишние проблемы тебе не нужны, так уж и быть, скажу: боюсь, о настоящем своём имени, пока ты находишься здесь, тебе придётся забыть. Здешние жители имена… не приветствуют. Я чувствую лёгкую неприязнь в его голосе, и тоже напрягаюсь. Иногда мне говорили, что я словно зеркало, отражаю обращение людей ко мне. Человек ко мне добр — я добр в ответ, человек язвителен — не сомневайтесь, я тоже съязвлю. Вот и сейчас, только лишь уловив недовольные нотки в голосе воспитателя, сразу меняюсь в лице. Хмурюсь и сжимаю лямку сумки. — К чему вы клоните? — Ни к чему. У тебя есть какая нибудь кличка? Может, прозвище, которым тебя назвали где нибудь во дворе? — Белый. Воспитатель хмыкает, быстро проводит по мне взглядом с головы до ног, и заключает: — Сойдёт. Если спросят — представься кличкой. Я ничего не отвечаю, и первым, обогнув Ральфа, выхожу за угол.Стены почти не меняются, лишь появляется ещё больше матерных считалочек и почти исчезает смысл в псевдо-философических высказываниях. Мы проходим мимо дверей с цифрами шесть и пять. За ними что то негромко шебуршит и бормочет. За одной из дверей отчётливо слышно магнитофон и кем то отбиваемый ритм. Нечёткий и скачущий, будто пьяный. Свет в коридоре по вечернему приглушён, и что валяется на полу уже не разобрать. Я стараюсь идти, высоко отрывая подошву от пола, чтобы случайно не навернуться прямо тут. Что то подсказывает, что от того, что, возможно, будет разлито на полу, мне не отскрестись ни в жизнь.Окна, которые по идее должны выходить на улицу, плотно замазаны чёрной краской, отчего в коридоре становится совсем уж темно. Особенно вечером. Скоро мы доходим до двери с меловой четвёркой, и Ральф, перегоняя меня, останавливается аккурат напротив неё. Я тоже торможу, и вопросительно вздёргивпю правую бровь. Что, уже пришли? — Тебе сюда, — сухо информирует мужчина, прикрывает глаза, вздыхает, и резко распахивает дверь. Он проходит внутрь, а меня будто тазом по голове ударяют. В ушах начинается какой то мерзкий звон, картинка перед глазами темнеет и меня ведёт в сторону. Облокачиваюсь на стену и стою так пару секунд, пока головокружение не ослабевает. Что ж такое то, какого чёрта так резко?! Мотаю головой, чтобы прогнать наваждение, однако от тряски начинает раскалываться череп и я решаю просто смириться. Такое иногда происходит, когда за день я сильно устаю и мозг не справляется с таким большим объёмом ощущений и информации. Или же когда мне представляется неудовольствие оказаться в само́м Эпицентре. Такой своеобразной дырке в реальностях, сквозь которую очень легко провалиться прямиком на Ту Сторону. Пару секунд массирую виски, а когда открываю глаза, обнаруживаю перед собой запыханное и немного ошалелое лицо Шерифа. Он, видимо, очень торопился, что аж стал точь в точь как спелый томат. Он пытается подбодрить меня улыбкой, но, бога ради, лучше б он этого не делал. Внутренне содрогаюсь, и послушно жду, пока он зайдёт в прихожую и просунется в саму спальню, грозно сверкая очами. Пытаюсь прислушиваться к тому, что воспитатели говорят тем, кто в комнате, но ничего путного из этого не получается. Звук двоится, троится и в конец путает меня. Я бросаю это дело и просто жду, пока меня пригласят войти. Шериф напоследок обведя глазами комнату, цыкает что то себе под нос, и обращается ко мне. Я подхожу ближе. Смысл его слов доходил до меня, казалось, целую вечность, когда как в реальности прошло лишь пара секунд. Отвечаю утвердительно на все его пожелания и напутствия. Боги, лечь бы поскорее и заснуть. Желательно, навсегда. Шериф что то ещё на последок вякает и убирается восвояси. Тяжело вздыхаю, и поворачиваюсь к Ральфу. Пожалуйста, ты то хоть не затягивай. Надеюсь, что мои мысленные мольбы пришли по адресу, интересуюсь, когда он уже свалит. Ральф тоже произносит что то явно угрожающе-предостерегающее специально для моих будущих соседей и уходит. Слежу за ним глазами, пока его спина не исчезает за коридорной дверью. Туплю немного в стену, моргаю пару раз и оборачиваюсь на соседей.Рассмотреть их не представляется возможным, глаза мои будто мыльные стёкла. Отмечаю однако, что их явно больше трёх. Выдаю что то вроде приветствия. В ответ кивают, особо не доставая расспросами. Догадливые — это хорошо. Только один парень с верхней полки интересуется моим самочувствием. Интересно, я, что, реально настолько плохо выгляжу? Ляпаю что то про то, что вообще то не особо, но скоро всё будет зашибись, дайте только поспать. Какой то парень, а для меня — расплывчатое яркое разноцветное пятно, взвизгивает и начинает сыпать словами, которые я не понимаю. Улавливается только суть: можешь, мол, лечь вот хоть прямо сюда. Другой недовольный голос ворчит, чтобы моя тушка не мешала другим. Ха, да запросто, только дайте лечь. Скидываю джинсовку и на автомате вешаю на крючок. Как это у меня получилось, даже не пытаюсь понять, двигаюсь на сплошных рефлексах. Обвожу комнату слепым взглядом. Подхожу к кровати и закидываю под неё сумку. Потом разберусь. Опираюсь о железную спинку кровати и пытаюсь стащить кроссовки. Разноцветное пятно интересуется моим именем, а вернее, кличкой. Вспоминаю Ральфа, и отвечаю как было посоветованно: — Зовите Белый. Уж не знаю, посмеялись ли они с такой банальщины, но вот лично мне было как то не до смеха.Яркое пятно снова оживилось и спросило что то про белый цвет. Отвечаю невпопад, лишь бы что нибудь. Вдруг с другой стороны доносится тихий голос, до этого не принимавший участия в разговоре. Задаёт вопрос о врождённости моей особенности. Странно, а что, бывает приобретённая белизна? Коротко утвердительно отвечаю, и наконец заползаю на кровать. Шарюсь по ней, аки слепой котёнок. Натыкаюсь на какую то коробку, и прошу убрать. Яркое пятно подрывается и что то кудахтая, расчищает мне лежбище. Благодарно угукаю и наконец заползаю под какое то одеяло, нашаренное вслепую. Отодвигаюсь ближе к ногам кровати, в итоге вообще утыкаясь лицом во что то навешанное на спинку и плотно скрывающее меня от внешнего мира. Блаженно вздыхаю и почти мгновенно проваливаюсь в сплошную и бесконечную черноту.