薄氷

Дверь за Рено захлопнулась, и он тут же чуть не свалился с ног – чертовски, чертовски устал. В долине стоял морозный воздух, который проник и в апартаменты; облака пара, казалось, даже в помещении продолжали вырываться изо рта. Всюду звенела ночная полутьма; от окон лился призрачный свет, и стоявшая в комнатах мебель о себе только намекала смутными очертаниями. Рено даже не зажег лампы, пока снимал куртку да обувь: это бы требовало вернуться в собранное, рабочее состояние. Оно возможно, конечно, но делать это он решительно не хотел. Впрочем, в голове ещё каруселью носились вопросы и события, объяснения которым Рено не признавал. Что Руфус, что Цон — нет, хватит уже с него на сегодня. Надо бы Елену подоставать, чтоб развеяться. Вот бы Руд поскорее вернулся. От души, почти в голос зевая, Рено прошаркал до кухни, сощурился в полутьме на электрочайник, приподнял его, поставил на место и включил. Глядя на приятное свечение индикатора да слушая, как внутри прибора зарождается не то буря, не то война, он уперся локтями в стол и сложил туда голову, согнувшись чуть не напополам. Вот бы такое времяпрепровождение тоже за службу считалось — в тишине, да покое, да под клёкот буйно греющейся воды, да так, чтоб ни о чем не думать. Но не думать всё равно не получалось. Мысли сами собой лениво ползли к его коллегам да начальнику — что делают, спят ли, разбудил ли он их вот сейчас. Цона вряд ли разбудил, тот ещё с возвращения бдел так, будто его изнутри иголками набили. Неровен час, выйдет из коридора скорбной тенью и начнёт его шёпотом кошмарить. Надо все-таки с Еленой договориться да снотворного ему подсыпать — не столько даже из беспокойства, сколько из собственного благополучия. Кстати, что Елену он разбудил, Рено тоже сомневался — та вообще без задних ног спала при всяком удобном случае, для неё что были эти две недели, что не было — что с гуся вода. Когда чайник начал зло бурчать кипящей водой, Рено в своих мыслях дошел и до начальника. Спал или не спал Руфус, сказать сложно. Несмотря на то, что он пару дней был в отключке, вид у него в парке был смертельно усталый. Это даже сложно было словами объяснить, да и признался бы он в этом последний, но Руфус точно с каждым шагом готов был свалиться без сил. И в общем-то, несмотря на то, что для них эти дурацкие события окончились благополучно, Рено всё ещё ждал подвоха. Он усмотрел на столе знакомые очертания заварочного чайника — там ещё что-то было, да и пальцы поймали от фарфора едва уловимое тепло. Повёл носом, поморщился: зелёный с мятой. Наверняка Елена. Но уж что ему точно было лень делать, так это менять заварку, поэтому, порядком недовольный, Рено повторно залил её кипятком. И если темневшие на дне листья были жалостью к себе, то кипяток наполнил их мстительным удовлетворением: Цон бы его за такое кощунство прибил, но Цон об этом никогда не узнает. Даже Елена, которая бы непременно, обязательно, в какую-нибудь очередь Цону пожаловалась. Так Рено и упивался бы своей мелочной шалостью, но в коридоре послышались уверенные шаги. Оттого, что звук был не слишком различимый, он даже инстинктивно напрягся да чуть не двинулся ближе к теням. Щёлкнул выключатель, и кухню залило жёлтым светом, так что у Рено из глаз искры брызнули. В дверях стоял Руфус и щурился. — Доброй ночи. Как добрался? Рено, до сих пор державший чайник в руках, точно решил начальника поприветствовать сувениром, поставил прибор на место. — Доброй ночи, да. Без происшествий. Вы чего не спите? Одет он был в рубашку и брюки — слишком делами увлекся, по всей видимости. Рено всё ещё не мог понять, уставший он был или просто чем-то раздражённый. Руфус на вопрос неопределенно качнул головой — мол, не сплю, значит, не сплю — и кивнул в сторону чайника. — Нальёшь? Рено всё равно лез в шкаф за кружкой, поэтому ловко подхватил и вторую. — Гордость заведения, пятилетняя выдержка, — игриво бросил он. — Такое, знаете, только по особым поводам пьют. Руфус сел за стол, стараясь не шуметь. — По каким же? — А вот когда Елена забывает заварку выкинуть. Начальник на его шутку и бровью не повёл. — Это я заварил. Ну, стоило догадаться, думал Рено, когда затылок ошпарило неловкостью. Он принялся хлопотать, лишь бы заполнить тишину: переставил местами сахар с солью, убрал в посудный шкаф тарелку — и только потом разлил чай по кружкам, поставил на стол. Руфус коротко его поблагодарил и какое-то время к кружке даже не притрагивался — просто смотрел, как с поверхности изумрудной жидкости танцующе вился пар. Когда Рено тоже уселся — да так крепко скрипнув стулом, что сам поморщился, — он высвободился из какого-то своего полунощного наваждения и обернул пальцы вкруг матовой керамики. Сделал осторожный глоток. — Кипятком залил? — Да как вы это определяете! — возопил Рено, забывая, что на дворе глубокая ночь. По губам начальника поползла усмешка; плечи мелко затряслись. Ну да, понуро думал Рено, Руфус-то Цону всё расскажет, если тот его начнёт допекать, ещё и приукрасит как-нибудь. В конце концов, Цон для Руфуса, что Елена для него — несчастный, несчастный человек, которому треплют нервы, чтоб развеяться. И то Рено сомневался в эквивалентности таких сравнений, всё-таки Елену он считал за человека и уж не стал бы делать всяких вещей, которые лишат её работы. Под похищение подставляться каждые полгода, с высотки прыгать, Рива провоцировать через раз. Да уж, заключил Рено тяжёлым выдохом да неосторожным глотком противного чая, хорошо, что Цон вернулся. Руфус зато был не в пример весел и смотрел теперь в кружку с каким-то подозрительным умиротворением. Рено уперся в него взглядом просто так, рассеянно, и подмечал теперь, как на нём держалась рубашка, будто бы ставшая на размер больше; как вокруг пластыря на скуле, куда ему отвесил удар Клауд, потихоньку сходил синяк. Разворошенные мысли потихоньку оседали и тяжелели, а с ними тяжелело осознание, что Руфус мог сейчас здесь не сидеть. В цепочке событий, которые привели его к этому моменту, слишком много было звеньев, где всё, абсолютно всё могло пойти не так. И где бы в таком случае был Рено, и Руд, и остальные — этот вопрос не хотелось даже задавать. Холодильник, до того издававший мерное жужжание, демонстративно смолк. Руфус поднял взгляд, всматриваясь вдруг в Рено особенно бледными сегодня глазами, и в воздухе повисло напряжение — будто что-то должно произойти. От такого как-то само собой получилось подобраться и вытянуться, даже локти со стола убрать. Но шли секунды, и в кухне ничего не зазвучало, кроме тишины. Ожидание не понять чего Рено быстро утомило, так что он ссутулился обратно да хлебнул чаю. Руфус тоже расслабился и начал рассеянно оглаживать кончиками пальцев гладкую поверхность кружки, но взгляда не отводил. — Спрашивай, если хочешь спросить. Рено понял, наконец, что его смущало уже не в первый раз за последние дни. Причудливая эмоция, которой Руфус давал вырваться только с боем, наконец-то назвалась смирением. — Ещё как хочу спросить, — Рено опять выпрямился. — Как она выжила? Этот вопрос не давал ему покоя. То, что они тогда в Каньоне увидели, живым уже точно быть не могло, но если Тифа и воскресла по каким-то необъяснимым причинам — ну, как Страйф, — то когда? Сразу же после взрыва? Где тогда она была целую неделю? А если не сразу же, то почему? — Я думал об этом, и Локхарт об этом думала, — Руфус задумчиво отвел взгляд. — Проще всего сказать, что она не выжила. — Вернулась к жизни, получается? — Да, скорее всего. Я опасался, что это как-то связано с Шалуа, — он замолчал, делая несколько глубоких вдохов. Рено не нравилось, куда шёл этот разговор и что он с Руфусом делал. Пришлось напомнить себе, что Руфус принимал эти решения осознанно и самостоятельно. Цон рассказал, что произошло в конференц-зале: Руфус застрелил эту вторую Тифу при первой же возможности, а потом только понял, что ей всё это время была Шалуа Руи. Рено подозревал, что он застрелил сестру Шелке не потому, что видел в ней опасность. Руфус видел в ней Тифу, которой быть не должно. Рено жадно отпил чаю в попытке заглушить нарастающее беспокойство. Теперь-то, при живой Локхарт, Руфус не мог оправдать свою опосредованную месть, да и возможно, что его одержимость чуть не стоила жизни и этой, вернувшейся Тифе. А если бы её слова как-то Руфуса не устроили — ох, лучше не думать. А если бы он застрелил её прямо там, при Страйфе? В висках у Рено застучала мигрень. Так вот что Цон всё время в голове прокручивает. Ну уж нет, увольте, в следующий раз он лучше на миссию пойдёт, чем опять будет за начальника отвечать. — Сдается мне, вы больше этого не опасаетесь. Руфус поднял со стола кружку и крутнул в руках, разгоняя мелкие чайные пылинки в круговорот. — Она была в Каньоне. — Вы в этом уверены? Руфус выдохнул. — Поговори с ней, если хочешь. Брови сами собой нахмурились. Если босс был прав, разговаривать с ней не очень-то хотелось. Сложно было в двух словах описать, что у Рено в голове творилось тогда, в Каньоне. Его отношение к Тифе направляли крайняя подозрительность и — стыдно подумать — ревность. Он отвечал за Руфуса перед коллегами, которых в мыслях уже похоронил, а тот прислушивался к Локхарт, будто доверял всей душой. В худшем случае — а это казалось не такой уж далёкой перспективой — эта его очарованность могла обернуться роковыми решениями, на которые Рено бессилен был повлиять. А потом они увидели то, что от Тифы осталось, и ему самому от себя стало тошно. — А вот поговорю, — буркнул он в итоге. Мало ли, какие мысли его мучили — это всё в последнюю очередь должно было его заботить. Гораздо сильнее, чем вина со стыдом, внутри его царапало желание лично убедиться. — Хм… — Руфус поставил кружку на место — серьёзно, он чай-то пить собирался? — и сложил руки на груди. — Только в «Седьмое небо» пока не ходи. Я достаточно Клауду попортил крови, — последнее предложение он то ли выдохнул, то ли процедил. Хорошо, что Рено в этот момент ничего не пил — поперхнулся бы. — И давно вы о его здравствии волнуетесь? Руфус покачал головой. — Пока они с Локхарт не разберутся, лучше не вмешиваться. Если ему попадется кто-то, кто со мной аффилирован — мало хорошего, — тут он сощурился, будто желтый свет кухни зажгли только что: — Я действительно должен это проговаривать? Ну, на такой ультиматум не хотелось что-то возражать. Вот Цон умеет, вот пусть и играет в эти свои игры. А Рено сам всё потихоньку разузнает. Зажужжал холодильник, и разговор сошёл на нет. Видимо, Руфус заметил, что Рено уже был поглощен своей задумкой, поэтому даже ничего не сказал. Несколько минут они просто сидели: Рено жадно пил подостывший чай, Руфус наоборот не пил — медитировал, наверное. Потом начальник поднялся со свойственной ему грацией — без лишних звуков и движений, подхватил со стола кружку. Рено уже подумал, что он всё выливать собрался, но Руфус просто стоял. — Вы спать? — выпалил он вдруг. Возможно, Руфус и без него уже собирался что-то сказать, но почему-то судьба этого плохо заваренного чая его внезапно заволновала. — Ещё немного посижу, — он встретился взглядом с Рено и ухмыльнулся. — Спокойной ночи. — Спокойной ночи. Руфус исчез во тьме коридора, забравши с собой кружку, а Рено, несмотря на то, что его чай был спасен, все равно чувствовал, что разговор его наградил не ответами, а вопросами. Кофе, что ли, начать пить. *** Руфус закрыл дверь в кабинет, сделал несколько шагов, чтобы поставить кружку на стол, и, опираясь на столешницу, медленно опустился на пол. Лёг на спину, чувствуя затылком шершавый ковёр, вытянул ноги, вытянул руки. Судорожно вдохнул и выдохнул. В висках стучало, перед глазами в полумраке комнаты всё ещё носились радужные круги. Постепенно всё успокаивалось, смолкало. Всё явственнее проступал потолок, рыжеватый от света лампы и разлинованный тенями. Он всего лишь сказал о Шалуа – и его чуть не разорвало. Какая мысль тогда мелькнула – быстрее, чем сомкнулись веки, чем шевельнулась хоть одна фаланга? Руфус перевел взгляд на тёмный массив письменного стола: стопка бумаг, частью осыпавшаяся на пол, опасно кренилась с поверхности, а блёклый свет делал кромку разложившихся веером листов, призрачно колебавшихся с каждым стуком сердца, золотой. Тыльную сторону ладони, простершейся за пределы ковра, холодил паркет. Он видел боковым зрением, как высоко вздымается грудь, слушал своё оглушительное дыхание. Он знал, что произойдет. Нужно было только решиться. Если это на самом деле Шалуа, у него был шанс раскрыть Вайсса. Тело дёрнуло в дугу, точно через него пустили разряд; застрявший на вдохе воздух давил на лёгкие до невыносимости. Грудную клетку распирало и вздымало всё выше, сердце замерло. Секунда, две – прогремел хлопок, и наступила чернота, которая постепенно раскрошилась и обернулась комнатой в полумраке. И правда, если у неё есть шрамы – на руке, на животе, - доказать это будет просто. Его снова выгнуло, и до того немевшие от отступившей боли нервные окончания проняло так, точно к каждому подвели по электроду. К тому же, если верить Риву, можно было найти побочный сигнал. До того у Вайсса в голове уже было по меньшей мере два человека, а сколько теперь – три, четыре? В глазах всё посветлело, точно раскалилось добела, а затылок сдавило подступающей чернотой, которая даже через пелену невыносимости забирала жизненные силы. Всё это натягивалось в струну, и чем сильнее, тем острее была боль, точно всё тело выворачивало наизнанку. Всякое мгновение казалось последним, но оно всё нарастало и не заканчивалось. И вдруг всё исчезло. Последняя ступень протяжного звука в ушах оборвалась, и какое-то время не было ничего. Пока чувства возвращались, он просто лежал и слушал тишину. С вернувшейся моторикой его крупно затрясло; Руфус поднялся и сел, сжал руки в замок и принялся ждать, пока и это пройдет. Как он и думал: тело ни на миллиметр не двинулось, несмотря на явственность галлюцинации. Единственное, что нужно было контролировать – это переход от мнимой смерти к реальности: тогда-то и приключались, так сказать, эпизоды. При разговоре с Рено получилось, но это был короткий и не совсем осознанный миг. Как быстро и внезапно его настигло это состояние, как идея мелькнула в самой глубине сознания, на долю секунды, против его воли – всё это оборачивалось отчаянием, травившим мысли. Руфус поднялся на ноги, оглядывая комнату. Рабочий стол нельзя было назвать рабочим: вещи разбросаны, какие-то документы скомканы, листы, начинавшиеся аккуратной прописью, исчерчены безобразными линиями; из переломанной надвое ручки сочились чернила, еще не до конца впитавшиеся в деревянную поверхность и блестевшие теперь чёрным пятном. Приметив кружку, о которой уже позабыл, Руфус жадно к ней прильнул и выпил до дна. Потом принялся за еженощный ритуал – сбор бумаг да приведение стола в порядок. Он поднимал с пола документы и рассматривал их в тусклом свете, безучастно раскладывал по стопкам – что было целым, что надо уничтожить, а что следовало постыдно отдать Цону для восстановления. Уничтожить, конечно, нужно было исписанные листы, которые обрывались ничего не значащими, не доходившими до сути словами. Какие-то осмысленные бумаги он заблаговременно убирал подальше, так что в эту стопку документы собирались больше для виду. Что он изломал ручку, так просто было Цону не объяснить. Поэтому, когда разобрался с бумагами, Руфус достал из ящика стола полупустую бутылку виски и плеснул в освободившуюся кружку. Горло обожгло, нос защипало, а вслед за теплом, затуманившим голову, пришло разочарование, которое должно было рано или поздно прийти. В каком-то смысле он даже заждался. Несколько дней. Он потратил несколько дней, чтобы добиться этих грошовых выводов. Чтобы вычерпнуть из мыслительного процесса идею, которая яйца выеденного не стоила. Руфус с силой опустил кружку на стол и, подхватив бутылку за горлышко, прошел в ванную. Стерильный свет резанул глаза. Конечно, Шалуа. Кто ещё? На кого ещё можно подумать? Элементарная мысль, на поверхности. Зашумела вода; Руфус опрокинул бутылку и наблюдал, как из неё тошнотными рывками выталкивается янтарная жидкость. В воздухе разнесся острый запах алкоголя. Она была в распоряжении у Рива сколько – несколько дней? Это же первое, что придёт на ум. Всё уже Туэсти проверил, иначе не улыбался бы ему так беззаботно в тот день. И если с побочным сигналом Вайсс мог что-то подменить или придумать – или теперь его на этом было не поймать, - то шрамы не скрыть никак. Опять же, если это тело воссоздано Лайфстримом, то о чём могла быть речь. Как свободно, звено за звеном, выстраивалась цепочка выводов – это значило лишь одно: бесполезный, тупиковый ход мыслей. Скорее всего, боль как раз прекратилась, когда ему удалось это заключить. Виски уже давно смыло водой, а Руфус всё стоял с опрокинутой бутылкой, часто и глубоко дыша. Умирать ему, видите ли, нравится больше, чем думать. Он скрипнул зубами, сжимая пальцы вокруг потеплевшего горлышка да смотря на матовую струю воды. Думать – уже значило умирать. Злобу, которая в нём копилась, опасно было оборачивать против Вайсса, и мозг сам собой уже искал обходные пути, чтобы назначить виновного. Но винить здесь, кроме себя, было некого. Если так, от этого нужно было избавиться во что бы то ни стало. Это не мысль кому-то во вред, а банальное желание выжить. Руфус отставил бутылку и закрыл кран. Он считал быстрый стук оставшихся капель, но наваждение не приходило. Значит, всё в порядке? Значит, этот ход мыслей позволителен? Он поймал в зеркале своё отражение. Значит, это тоже бесполезно?.. Ну уж нет, отказаться он точно не мог. Нужно было всего лишь понять, что Вайсс с ним сделал, и найти способ это нивелировать. И нужно было сделать это втайне, чтобы Цон не заметил. И Рено. Руфус вернулся в полумрак комнаты, бросил бутылку в корзину с бумагами. Добрёл до дивана и свалился лицом вниз, упираясь носом в душную тканевую обивку. Надо было их уволить – сколько уже раз он это повторял? Стыдно и страшно было признавать, что дело было вовсе не в том, что кто-то из них мог помешать – просто вынести мысль, что Руд, или Елена, или Цон и Рено – все они были под прицелом, чем больше о нём беспокоились – вынести эту мысль Руфус не мог. Он вцепился пальцами в шершавую подушку и зажмурился до мелких точек перед глазами. Не мог, но лишиться Турков – всё равно что лишиться рук. Если он их растеряет, то судьба добьёт его быстрее и более естественными обстоятельствами. Даже если и так. Он выбрался из своего посмертия. Если не сдержит слово сейчас, так лучше бы умер. Вот на этой мысли Руфус замер и от души хохотнул. Как-то позабылось, что алкоголь вытягивал из него такое наивное бравирование. Он перевернулся на спину и выдохнул, выгоняя остатки непрошеного веселья. Если придётся выбирать между их жизнью и своей, ответ очевиден, какими бы ни были его предсмертные сожаления в тот день в парке. В конце концов, это их работа. Это его право наследования. Не стоило себе врать, что Руфус не использовал Турков раньше или что впредь использовать не собирается – это всего лишь патетика, которая в решающий момент могла стоить ему жизни. А жить очень хотелось, признавал он с отчаянием; эта жажда день ото дня становилась только сильнее. Разве не оттого, что слишком обеспокоился судьбой одного человека, Руфус оказался в этом положении? А разве не оттого, что новость об исчезновении Турков была такой страшной и внезапной, он растерял всякую опору и вообще решился ей помочь, чтобы вернуть хоть какой-то контроль над ситуацией? В тумане опьянения это объяснение почему-то обретало колоссальный смысл. Что же он, дурак, раньше не выпил да не разобрался? Столько мучился этим вопросом. Того и гляди, если бы ответил ей тогда, что ему никогда не было до неё дела, Тифа не пошла бы за ним. Руфус в раздражении собрал в пригоршни упавшие на лицо пряди и надавил основанием ладоней на глаза. Хватит. Так или иначе, нужно было отвадить их подозрения. Уволить по щелчку пальцев – точно не лучшее решение, нужно действовать постепенно и аккуратно. Об этом просто следовало… ну да, подумать. Мысли наваливались одна на другую, волна на волну, но их столкновение скорее убаюкивало, чем штормило, и он сам не заметил, как провалился в глубокий сон.