Капли и комья

Берлин утопал в осенней роскоши и совершенно не радовал. Встречи с остальными не приносили облегчения, как и разговоры, которые ни к чему не приводили. Они собирались, изображали бурную деятельность, меняли что-то, «придумывали», но все было бессмысленно. Тилль замирал в углу дивана, осуждающе хмуря брови. От Флаке не было толка, а Оливер, пусть и фонтанировал идеями, чувствовал себя недостаточно уверенно, чтобы их продвигать. Они топтались на месте. Нужен был Рихард, но никто не хотел это признавать. Рихард торчал в Нью-Йорке, отвечал на звонки через раз и оставался совершенно невыносимым. Рихард нужен был в Берлине, а вместо этого активно отстраивался в Стране свобод и мечтаний. Кристоф долгими часами нарезал круги по городу, пиная опавшую листву, впитывая в себя запахи пыли и умирающей травы, и мечтал сбежать. Куда-нибудь — не важно. Хотелось бросить все, поменять, но Кристоф понимал, что просто бесится в отсутствие старшего. Рихард значил много — для Кристофа в первую очередь, но, как оказалось, не только для него. Долгие прогулки помогали заглушить агонию разума, но ненадолго. Воздух полнился ароматами созревающих яблок и второй раз за год цветущим шалфеем. Кристоф остановился у одного из дачных домиков, рассматривая пышные фиолетовые кусты. Такие росли почти под каждым окном в этом районе, но никогда прежде Кристоф не обращал на них внимания. Пряный запах щекотал ноздри, пробуждая воспоминания. Открытая веранда маленького ресторанчика, белоснежные стены домов, палящее солнце. Они с Рихардом — сонные и разомлевшие — прислушиваются к ароматам жаренного в специях мяса, к людскому гомону. Кристофу как никогда хочется улечься в пятне света, падающего из окна, как коту. Рихард смеется и говорит, что не собирается после лечить его ожоги, делясь кровью. …в комнатушке оглушающе холодно, а за стенами повис смертельный свист пурги. Жилы откликаются болезненной пульсацией, и Кристофу так страшно. Страшно потому, что секунды неумолимо капают, пульсация все реже, а холод все ближе. Губы пересохли, он задыхается от терпкого, удушливого дыма, от жжения там, где раньше была его левая кисть и голени*. Напротив — угли глаз и голос, уговаривающий потерпеть. Во рту привкус крови, а тело выкручивает ощущением невыносимого голода. Кристоф открывает рот, чтобы закричать, попросить прекратить все это и… Он снова находился на берлинской улице, окруженный пряным ароматом шалфея. Сейчас Рихард ощущался как никогда четко — будто находился в соседнем районе, а не за сотни и тысячи километров отсюда. Если бы сердце Кристофа билось — не хватило бы и удара, чтобы отсчитать время. Он прижался к Рихарду отчаянно, почти истерично, вдохнул давно знакомый запах и, наконец-то, успокоился, понимая, что все получилось. Он в Америке. Рихард молчал, затем фыркнул — и обнял в ответ. — Ты ведь решил устроить мне бойкот вместе со всеми. По волосам скользнула ласковая ладонь, заставляя дернуться от слащавости жеста. Но не отстраниться. — Бойкот все еще продолжается. Просто теперь я буду бойкотировать у тебя под мышкой. Выдержав паузу, Рихард снова заговорил — и его голос был такой теплый, почти как пятно света из окна: — Как ты объяснишь свою такую мгновенную пропажу? — Что я помутнился рассудком и сел на первый же самолет. Это была почти правда.