Люблю и до гроба любить буду

— Разумихин, не холодно тебе? — почти крича, обратился Родион к приятелю. Но, казалось, нечего и отвечать, — погода была так скверна, что даже сравнить нельзя было с тем, что на улице происходило днем и, конечно же, тепло быть не могло; тучи не перестали быть угрозой, а словно специально подкараулив наших друзей на улице, выплеснули все свое содержимое на них, обдавая ледяным ветром, раня нежную кожу лица колким снегом, вызывая пургу, кликая мрак себе на помощь. Пальцы ног в секунду леденели, руки каменели и краснели, покрываясь тонкой пленкой инея. Карманы давно перестали греть, и в них давно нельзя было что-то положить, не то что кулаки спрятать от треска мороза. Ботинки с давних пор еще просили каши, собственно, не выполняя своей работы. Головные уборы у бывших студентов, кажется, также не являлись пригожими, видно, находясь на головах парней для поддержания хорошего тона в следующем обществе, но, посудите сами, неужто этот Разумихин или тот же Раскольников заботятся об мнении окружающих? И ладно первый, он все-таки идет к невесте, а о втором и речи заводить не хочется, ведь сколько бы не любил он приятеля своего хоть страстно, хоть по-дружески, все ленится, откладывая на потом примерку новой одежки, в конечном итоге забрасывая это дело далеко и надолго. А мороз, и не думая сбавлять градус, сильнее поддувал в оголенные шеи Родиона и Дмитрия, забавляясь над юношами, заглядывая тем в лица да смеясь прямо в них, тем самым заставляя жмуриться, дабы в глаза не попали снежные иголочки. — Ничуть, Родя... Ничуть не холодно, а так, дует маленько, но это пустяки! — тоже перекрикивая вьюгу, все же ответил Разумихин Раскольникову. Но, как и следовало, да что и стоило Дмитрию ожидать, такой ответ не мог устроить Родиона, потому вопреки всем отговоркам, вопреки брани, недолгому упорству на Дмитрия Прокофьевича было надето тоненькое пальтишко Раскольникова. Право, и здесь все было далеко не просто, и лишь на несколько быстрых минут проблема была решена. — Нет, дорогой мой, так не пойдет! — затаскивая Родиона в первую замеченную им подворотню, проговорил Дмитрий. — Я раза в два тебя крепче и в лихорадке каждую неделю не валяюсь, так что давай, без пререканий бери свою курточку назад! И в следующее мгновенье какое же ждало Разумихина, приготовленного к последующему упрямству друга, удивление, когда Раскольников только лишь взглянул на него, молча начиная стягивать свое пальтишко с его широких плеч, хоть на лице при этом и выражая открытое недовольство и словно какую-то неприязнь, показывающую ничтожность обстоятельства, портящего им обоим настроение. Но быстро это радостное удивление сменилось привычной гримасой разочарования, потому что сняв-таки простенькую шинельку, бывший студент принялся шкодить, специально длительно начиная ее на себя натягивать, да все так небрежно, что видно было, как воротник курточки неровно сползает набок, а тоненькая ленточка, завязанная в бантик, по-должному обязанная висеть между ключицами, находилась чуть ли ни на плече. — Да ты издеваешься что ли? — раздраженный действиями друга вопросил Дмитрий, начиная грубо поправлять наряд Раскольникова, сильными своими руками проверяя, чтоб все сидело как надо, и нигде не дуло. Но Родион все как-то не так поворачивался, зачем-то старался вывернуться из под рук приятеля, с нахальной улыбкой наблюдая, как все серьезнее становится лицо Разумихина. Однако недолго и этому детскому веселью следовало находиться на лице Раскольникова, быстро его настроение переменили взволнованные глаза Дмитрия, столкнувшиеся с его темными зрачками. И в момент этот вдруг застучало скверное чувство, напоминающее об существе судьбы, по голове парня, зазвенело оно вдруг в ушах его, промелькнуло перед глазами и просто скомкало хрупкое сердце, словно оно было куском дешевой бумаги. И в миг уж не до веселья стало Родиону, не нужным сделался ему успех Катиного вечера, и ведь глубоко наплевать стало на все в тот момент, кроме друга его, кроме чувств его. И так захотелось утешить волнение внутри Дмитрия, которое (представилось Раскольникову) явно разлилось внутри него и кипит сейчас вместе с кровью, заставляя гневаться, метаться из стороны в сторону, беспокоиться за будущее свое, переживая за опоздание к невесте и прочие мелочи, смеющие повлиять на его положение. А уж больно знакомы были бывшему студенту чувства эти, потому так сильно захотелось теперь открыться точно такой же пламенной душе, прокричать всему миру о привязанности своей, и будь, что будет, ведь юноша спасет своего друга от ненужных хлопот и переживаний, кинется к нему в ноги и умолит забыть все заботы об дамах, на самом-то деле ненужных ему. О, как тяжело было тогда вернуться Родиону Романовичу обратно в холодный мир, презирающий воспоминания и мечты. И как все то же сердце его немедленно встревожилось, и как разум восторжествовал. Как юноша снова почувствовал себя униженным, беспомощным, жалким, в сущности человеком, опускающимся на дно, сотрясаясь постыдной дрожью, не в силах высказаться, раскаиваясь перед возлюбленным, не имея возможности молчать, успокаивая всплеск эмоций. И лишь звонкий смех смел тогда вырваться из уст его наружу, скрывая неудержимый телом крик, делая эту ситуацию в глазах Разумихина крайне нахальной и невежественной. — Тфу, да что же это с тобой? Очумел ты что ли? — в исступлении произнес Дмитрий, наблюдая и соображая: зачем это приятелю вздумалось дурачиться? И от незнания обида начала заполнять голову его, и с каждым мгновением все более скверными кажутся ему действия товарища, и все неприятнее становится ему за ними наблюдать. «Дурак! Совершенно явно и точно – дурак! Ведь знает о всех моих чувствах, соображает ведь, как мне может быть сейчас неловко и тяжко! О помолвке ж объявлять иду, а не на пьянку?!» — все более волновался Дмитрий Прокофьевич да все более смущался, тревожно рассматривая, как Родион чуть трясущимися от холода руками начал пытаться вытереть с глаз слезы, то ли от смеха покатившиеся по щекам его, то ли от ветра, успевшего залететь в темную арку, а то ли от чего-то еще, непонятного для раздраженного студента. — Родя, да чего же ты? Аль не в порядке что? — Аха-ха, так это, пустяки. Смешон ты просто, Разумихин, этими своими порывами доброты, — с широкой улыбкой прерывал волнительный жест друга Раскольников, уже самостоятельно поправляя шинель, незачем стряхивая с нее капельки растаявшего снега, как днем это делал сам Дмитрий. — И хватит, полно серьёзничать, не знаешь будто? Случается же самого себя потешить, мало ли что причудится, что вспомнится. Изволь извинить за это бессовестного своего друга! Ха-ха... Ба! Да чего ты нахмурился?! Право, полно!... Ну, а коли я окончательно все испортил, за что еще раз искренне попрошу прощения, так пойдем лучше, а то опоздаем ведь. И Родион, протягивая руку Разумихину, как ни в чем не бывало собрался было свернуть за угол и выйти на дорогу, даже, подумав чуть, уже и не дожидаясь протянутой в ответ руки, желая поскорее принять на себя новые удары снежных пчёл, постепенно успокаиваясь, вместе с тем и оправдываясь перед самим собой, анализируя поступок свой, но, конечно, так, дескать, чтобы было, что отвечать на сто один вопрос хлопотливого друга. Разумихин, однако, остановил его, оборачивая за хрупкое плечо, которое тут же поддалось крепкой руке. — Да... Знавал, бывает и на меня смех найдет, вот только погоди минутку, к ним мы еще успеем, а ежели опоздаем, так сюрприз будет, что явились-таки. Я ведь ей сообщил, что человеком являюсь занятым, что и за тобой бегать надобно... — потерянно произнес Дмитрий, мечась глазами по лицу приятеля, не желая, видно, останавливаться на той странной минуте смеха Раскольникова. — Я вот, брат, словно что-то забыл... Только...**черт** Подарок! Подарок **черт его возьми**! Ах, да что ж такое! День сегодня, Родька, прескверный, да и пропал бы он тогда уж с д... — Эгей, спокойно! — поспешил перебить брань друга Раскольников, качая головой, на которой изобразилась прежняя, спокойная, чуть даже грустная улыбка. — Что ж ругаться-то? Деньги у меня с недавнего времени водятся и всегда в этом пальтишке лежат, да, знаешь ли, я не зря по городу шатаюсь, один бутик с приятной мадмуазель за прилавком как-то вот недавно разглядел... — И далеко он? — Был бы далеко, не предлагал бы. Там вон, до моста только дойти, а дальше укажу, ты только спокойно, не ругайся, может и... Но Родион не договорил, а только кивнул головой в сторону единственного освещенного переулка, находящегося действительно невдалеке от моста, и, еще раз сверкнув Разумихину глазами да какой-то новой острой ухмылкой, поспешил развернуться, выходя из под темной арки, провожая за собой Дмитрия. И молча продолжили друзья свой следующий путь в сторону ярких огоньков, пробиваясь сквозь сильную пургу. И каждый из них был полностью затянут в свои мысли, такие разные по смыслу и звучанию, но такие схожие по разрешению... Студентам, конечно, повезло, опасаться косых взглядов сварливых прохожих было нечего, людей на улицах Петербурга в такой час не наблюдается, а все те, кто на «воздухе», сидят по каретам и за цоканьем копыт скрывают свою жестокую позицию насчет смешных людишек, находящихся вне тепла. А потому, выдохнув спокойно, можно было не стесняться своего грязного одеяния, которого и так не разглядеть сквозь большое снежное облако, опустившееся на город в виде тумана, и глупого выражения лица, которое постоянно выходит у юношей при легкой задумчивости, ведь осуждения они не получат, как не получат и по лицу за все ту же скверную одежду. Сейчас, не сильно отвлекаясь, прибавлю еще пару слов, касающихся маленьких людей города на Неве. Итак, многие из них, натянув на лица угрюмые гримасы, сидят по домам, ворча на скверность климата, обругивая свое положение. Но, конечно, иногда одни рассказывают своим детям сказки, запугивая их ледяными чудовищами, блуждающими по городу в ненастные дни, другие молчат и велят молчать всем, превращаясь в этих ледяных чудищ. Однако, как вы знаете, бывают люди иные, и всех забот этих людей, уверен, не перечислить, но, думаю, все вы знаете про праздничные балы у богатых дворян и про голодные ужины у бедных из рода крестьян, проводившиеся в одно время в такую невыносимую погоду. Так вот сейчас у одного из наших героев в голове разворачиваются преинтереснейшие домыслы насчет некой квартирки. Любопытство и фантазии снова завладели разумом его, и представляет бывший студент дом Катеньки: представляет круглый стол с винами и горячими блюдами, представляет длинный коридор освещённый свечами, представляет и ее саму, позабытую его сознанием: надменные черты лица, выгнутая бровь, красные щеки, длинная коса — почему-то сразу же приходят на ум... Но знали бы вы, как это терзает его сейчас, как образ мучает. Ведь смириться, отдать дорогого человека на растерзание какой-то гордой бабе будет, мягко говоря, не просто, а молчать о своих чувствах до скончания их счастья и подавно. Право, парень забывает: есть еще одна частая реальность и, если представлять Катерину ангелом с кротким личиком, доброй улыбкой и светлым взглядом, какой видел Раскольников только у одного человека, то можно подумать и о скромном столе с блюдами, о которых не слышали хозяева несколько лет, накрытый одно только за тем, чтоб показаться приличной семьей в глазах жениха, о одинокой комнате, а подле нее спальне с жесткой кроватью и догоревшей свечой на низеньком табурете. Все эти предположения, терзающие разум Раскольникова, возможно, для него самого чем-то полезны, но он забывается, рассматривая вместе с тем варианты лжи, подставы, расчета, и никак до него не доходит, никак он не может смириться с чистым образом юной девы, постоянно мелькающим у него в голове, когда слышит юноша о Катерине, наставляющим прекратить всякие надежды на обман, ведь друг его не может быть настолько слеп и, видно, действительно, она заставит упасть к своим ногам. Да, Раскольников совсем забыл и про то, как давеча говорил: «...девочка эта бойкая, жизнелюбивая, однако ж бедность презирала, а нищету ненавидела...». А может вовсе и не выкидывал он эту догадку из головы, наоборот, думая о ней слишком часто, стараясь прежними мыслями своими отвлечься, настраиваясь да готовясь к непредсказуемому… Размышления же друга Родиона отличались своей наивностью и какой-то робостью. Разумихин словно боялся думать об том, чего точно не знал, в чем точно не был уверен, потому, не зная куда деть себя от детского стыда, он тихонько отдалялся от размышлений, которые задевали не только его чувства, но и чувства Родиона, чувства Катеньки. Студент будто жил с мыслью о том, что все догадки его обязательно живые и обязательно вскроются позже вместе с потоком слов, выходящим из него без остановки, когда какая-то идея захватит его. Он часто замечал, что совершенно не умеет держать в себе ровным счетом ничего. Это его жизнь осложняет, одновременно и упрощая, избавляя от тяжелой ноши, которой обладает любая душа, скрывающая что-либо. Право, в этот раз Разумихин не долго остерегался своих догадок. Быстро голову его наполнили голоса, оглушающие и ошарашивающие своей прямотой, громкой решительностью. Но, к счастью, этим мышлениям, вымышленным паразитам, заполнившим невинное сознание, суждено было покинуть чудную и правильную до невозможности голову студента, ведь уловил Дмитрий тихое слово, произнесенное Раскольниковым: — Направо. И зазвенело оно тогда в ушах у него и дало вспомнить, что еще не пришел он в дом невесты и не сидит за столом, выслушивая брань, которая льётся на него, нечаянно раскрывшего гостям свои думы, а только лишь идет по заснеженным улицам и ругает зиму за холод, замораживающий все живое насмерть. — Погоди, Родька, а бутик этот не Виолетты ли Костронской, а то, помню, нахваливали мне его да этот же адрес называли? — решив долго не держать молчания, вымолвил Дмитрий, желая окончательно разрушить прежнюю задумчивость, приходившуюся ему не по душе, за долгое время впервые украдкой взглянув на чуть сгорбившуюся фигуру трясущегося от холода Родиона, одобрительно качнувшего тяжелой головой на слова студента. — Так, так, так, ну-ка, прибавим, брат, шагу! — засуетился вокруг друга Разумихин, не смея без действий смотреть на жалкий стан приятеля. И обняв его за плечи, он прижал Раскольникова к себе, вцепившись в слабенькое тельце парня мертвой хваткой, очень болезненной, однако ж нужной. Но, впрочем, можно было обойтись и без этих лишних хлопот, которые хоть и вызвали приятные волнения внутри дрожащего, но никак не помогли в дальнейшей дороге, которая у них и закончилась через пятнадцать шагов.

***

Темная дверь, на слабом свету кажущаяся багрового цвета, под звон маленького золотого колокольчика отворилась, впуская наших приятелей вместе с ветром и быстрыми снежинками, которые, видно, не послушали как-то свою королеву, объясняющую им опасность желтого света, излучаемого смертельным для всего живого пламенем. Друзья, неловко теснясь в проходе, очевидно находясь в нежелании проходить дальше без ясной цели на покупку или же без строго приглашения от известной хозяйки заведения, начали осматривать это небольшое помещение: яркие розовые обои ягодного оттенка давили на глаза только что вглядывающихся в вечернюю зимнюю мглу приятелей, новый деревянный пол, выполненный из груши, смущал своей чистотой и светлостью, красивые дорогие платья с разными рюшечками, завитушечками, бантиками настораживали вопросом о цене, право, всевозможные варианты эскизов, заготовки, материалы, ленты, банты, валяющиеся на глазах у студентов (комната была разделена на две части и одна из них — мастерская, в которую входили четыре рабочих столика, швейные машинки и ранее перечисленные вещи), успокаивали в этом вопросе, ведь дорогой материал в пыльном углу не валяется, а лежит по коробочкам, по полочкам, в шкафах, впрочем, не нашим друзьям об этом судить. Если же добавлять еще пару слов об простеньком магазинчике, то сказать можно про небольшой так называемый склад, представляющий из себя маленькую каморку, где часто проводили время девушки-работницы, скучающие без посетителей, и про сам товар: Заведение заполняли не только платья, занимающие, к слову, добрую половину комнаты, но и различные чепчики, перчатки и шляпки, красиво расположившиеся на длинных полках вдоль этих ярких стен. Был также и прилавок с украшениями, которые издали дразнили глаз дорогим свечением. — Bonsoir, bienvenue... Oh, c'est toi! Quelle rencontre, Monsieur Raskolnikov! — вышла со склада к гостям миловидная дамочка, обеспокоенная долгим молчанием и недвижимостью неизвестных, о приходе которых она узнала не без помощи миниатюрного колокольчика. — Что же вы не проходите? — следом, уже по-русски, но с ужасным акцентом произнесла она. Однако Дмитрий и Родион продолжали стоять неподвижно, медленно стягивая с голов драные шапки, тараща глаза на прелестный портрет молодой девицы. Да, бывал, видел, что могло побудить наших героев встать в еще больший ступор, выражая на лице изумление, — это совершенная кукольная фигура, будто фарфоровая кожа, чудненькие маленькие темные глазки, прекрасные русые густые волосы, заплетенные в две косы, убранные назад в «корзинку» и превосходные круглые плечи, каких студенты, верно, никогда и не видывали. Одета барышня была в роскошное платье, которое, впрочем, как и все правильные платья, делали ее фигуру, ее талию еще стройнее, еще уже. Огромный вырез у этого наряда на груди показывал и не давал скрыть все тайные вздохи и волнения девушки, носящей его, гигантские жемчужины, прекрасно подходящие к платью, располагающиеся вокруг тонкой шеи, они же слепили глаза, подчеркивая бледность кожи, а неудобные белоснежные перчатки, натянутые до предплечья, ежесекундно сползали, выводя мадмуазель из себя, побуждая на очевидные действия, открывающие ее, уверен, прелестные ручки. — В-вы Виолетта Костронская? — восхищенно проговорил Разумихин, быстро приходя в себя, не забывая вежливо поклониться, расплываясь в улыбке. — Оh, no, no, no... сестра, — с легкой усмешкой произнесла дама и, вдруг опомнившись, поспешила представиться, подавая ручку сначала Дмитрию, потом Родиону. — Жули Костронская. — Дмитрий Прокофьевич, а этот.. — Monsieur Raskolnikov не нуждается в представлении, а вам, кажется, нужна ma sœur? — перебила Разумихина Жули и, развернувшись да не дожидаясь ответа, быстрыми шагами проследовала обратно к складу. — Ба... А ты мне не рассказывал, что имеешь связи с такими дамами, — вполголоса произнес Дмитрий, будучи точно уверенным, что девушки его не слышат, и легонько толкнул приятеля в бок, на что Родион смел выделать хвастливую ухмылку, сверкая своими черными глазами на его пораженное лицо. Но застучали каблучки сестер Костронских, а студентов вновь захватили оцепенение и робость. Они с большим детским вниманием навострили уши и протерли глаза, замечая вышедших из склада дам, которые об чем-то неслышно спорили. Однако подойдя чуть ближе к смутившимся юношам и заметив эту стыдную слабость в них, сестры утихли, а старшая из них, не теряя осанки и готовясь обратиться к приятелям, слегка присела. — Виолетта Костронская, могу вам чем-нибудь помочь? — не останавливаясь на знакомстве, проговорила владелица магазина. — Да, э... я... Право, так неловко... Но совсем не разбираюсь в этих женских штучках. Что красиво, скажу, а вот, что лучше будет... Если угодно, можете ли представить нам что-нибудь эдакое — красивое, но не шибко дорогое... — Кольца, например, — точно произнес Раскольников, желая помочь другу, наверняка, уже все рассчитав. — Да ты чего, Родька, у нас же денег... Да стыдно ей будет! Катька — баба гордая, роскошного, богатого не примет, а если дешевка, так выбросит и глядеть на меня более не станет! — обеспокоенно прошептал на ухо другу Разумихин. Но мускул на лице Родиона не дрогнул, он, продолжая глядеть на Виолетту, кивнул ей в знак полной решительности. — Замечательный выбор, Родион Романович, — просияла Кастронская, незамысловатым жестом посылая сестру за лучшими украшениями. — А вам, Дмитрий Прокофьевич, я советую не волноваться насчет подарка... если можно... — Невесте. — Ах невесте! Charmant, charmant! Господин Раскольников обладает замечательным вкусом, в выборе подарка вы можете положиться на него, даже не сомневайтесь! И не успел Разумихин возразить что-либо да даже воздуха взять, как тут уже и Жули с мягкой подушечкой, на которой красовались три маленьких золотых колечка с ослепительными камнями небывалой яркости, тут уже и Раскольников рассматривает эти дорогие украшения и, потирая ладони да поднося к свету, приглядывается к каждому из них. Милые дамы радовались, глядя на старание Родиона помочь приятелю в трудном выборе, да все вертелись вокруг Дмитрия, словно стараясь заворожить его, принудить к согласию на покупку. О, закрадывалось у него в голове, что эти милые дамы не так уж и милы, что за этими фигурами, крашеными лицами, искусными прическами прячутся жадность и сварливость, а вместе с ними и гнусные нравы, беспокойство постепенно овладевало им, и тягостно на душе становилось. «Да как же могут они серьезно на нас с Родей смотреть, ведь в одежке мы какой! На голове, на ногах что? Ох, взгляды их, верно, наполнены осуждением, презрением!» — недопонимал Разумихин, и прав ведь был: без смеха на них, пришедших в порядочное место, не взглянуть. Но, думаю, многое оставалось за Раскольниковым, явно, сумевшим заслужить доверие девушек и, наверное, успевшим выдать себя за другого, давно представившись им. — Родь, так сколько ж стоит эта прелесть? — ужасно суетясь и оглядываясь, промолвил Дмитрий, окончательно охватившийся волнением и дурными мыслями, вытащить его из которых никому теперь не удастся. — Вот это маленькое золотое, с красным камушком — двадцать пять рублей, которое у меня в руке — пятьдесят, а последнее, ну сам видишь, — камень большой, рублей под семьдесят будет. — Да ты что ж такое говоришь-то! И что ж людей-то дуришь, откуда у нас деньги такие?! — не сдерживаясь перед сестрами Костронскими, чуть ли не крича, произнес Разумихин. — Так какое тебе больше по душе, говоришь? — не обращая внимания на волнения приятеля, в том же спокойном тоне проговорил Раскольников. — Ты с ума сошел?! Бредишь?! — Успокойся, ради Бога, в порядке я! Изволь отвечать, а не краснеть. Тут скромно зазвенел смех барышень, на него усмехнулся и Раскольников. Один Разумихин как не от мира сего стоял и удивлялся, стоял и смущался, а все больше за то, что в голове у него происходило, за надежду разгадки, отчаянно не покидающую его голову. «Ну, знаю, ведь явную хитрость опять удумал, а другого и быть не может, разве что...» — вновь обратился к своим мыслям Дмитрий, но как только одна единственная догадка о краже вновь заполнила его разум, так поспешил он отбросить весь этот вздор в сторону и обратиться к Родиону, возможно, действительно знающему дело. — Ну, это давай, зеленое, — нахмурившись произнес студент и с нетерпением принялся наблюдать за следующими действиями друга, который, чуть посмеиваясь, обратился к хозяйке: — Заверните пожалуйста это колечко, — с нежностью было произнесено Раскольниковым, а затем все завертелось, ожило. Девушки, перестав кружиться вокруг Родиона и Дмитрия, разбежались по магазинчику в поисках подарочных лент и матовых коробочек, своими суетливыми действиями тревожа плавно колыхающееся пламя свеч, в секунду возбудившееся и чуть не погасшее, нечаянно затрагивая парочку манекенов, которые сразу же закружились на своих круглых деревянных ножках и, если бы не мгновенная реакция так же неспокойного, можно даже сказать, воодушевленного Раскольникова, то случилась бы большая беда и хаос в бутике Мадам Костронской. Но на этом маленькое оживлении мастерской не закончилось: сестры, верно, знали чуть больше, чем Разумихин (которого это и тревожило), потому что громко начали щебетать на разных языках, смешивая французский и немецкий, говоря что-то про ärger, что-то про его mariée, однако, студент не мог понять ни слова, что было связано либо с ужасным акцентом, которого, поверьте, не было у дам, либо с выдуманными словами, вставляемыми в диалог по необходимости, специально для сплетен и сделанными. Конечно, рассуждений на тему волнений этих загадочно красивых женщин было множество, и Дмитрий уже хотел обратиться к Раскольникову, дабы узнать его мысли об этих невежественных хихиканьях за дверью, но сестры недолго провозились с упаковками, в каких-то пять минут кончив дело. Как и до́лжно изумрудное колечко лежало в бархатном синем футляре, которого на глазах у студентов опустили в маленькую желтенькую коробочку, обвязанную по обычаю красной тоненькой лентой. — S'il vous plaît, mon ami, — вручая подарок Раскольникову, с улыбкой произнесла Виолетта, а Родион Романович поторопился достать деньги. Они лежали у него во внутреннем кармане пальто, все смятые, мокрые. Кажется, любому другому человеку было бы стыдно отдавать их таким опрятным важным дамам, но не ему. Раскольников спокойно протянул абы-как сложенные купюры старшей Костронской и ради приличия кивнул ей головой, разводя руками в стороны, как бы извиняясь за потрепанные деньги. — Вынужден платить вам этим... вы уж извините, все погода. — Oh, Pas besoin, и... Родион Романович, могу я вас… на минутку? — беспокойно вырвалось у Виолетты, мгновенно принявшей довольно серьезный вид. — Pardon, madame, но, увы и ах, мы сильно опаздываем, а эта минутка, на которую вы хотите одолжить меня, понадобится нам с Дмитрием Прокофьевичем для объяснений. Вы, конечно, не можете знать, а главное, вам и не нужно, но у него ко мне должно было появиться много вопросов. И, раскланявшись перед сестрами, надев на голову дырявый цилиндр, Раскольников развернулся к двери, тихонько толкая ее и выходя на мороз, от которого мягкая кожа лица и рук уже отвыкла. Дмитрий же Прокофьевич проследовал за ним не сразу. После короткого отказа Родиона от, верно, крайне важного для хозяйки разговора, судьба его в этом заведении окончательно решилась, но далеко не в лучшую сторону. После ухода Родиона Романовича Виолетта моментально прожгла взглядом растерянного Дмитрия и, холодно поклонившись ему, пожелала наиприятнейшего вечера. Он тут же вылетел из магазинчика и, догнав приятеля, тяжело выдохнул, рассмеявшись своей некой трусости, а Виолетта, несколько минут постояв на месте, наблюдая в прозрачное окошко в двери за друзьями, всплеснула руками и, уходя на склад, произнесла, то ли сестре в наставление, то ли так, духу святому: — Ах, люди слепы! Как же люди слепы!