Люблю и до гроба любить буду

Тяжело отворяющиеся железные двери, отделяющие наших героев от заветной парадной, быстро поддались сильным рукам Разумихина и, распахнувшись настежь, плачем заскрипели, не сумев прервать конфликт между двумя приятелями, продолжавшийся достаточно долгое время на морозе и уже утративший первоначальную пылкость. — Нет, ты, дорогой мой, не отвертишься, говори давай, откуда деньги взял? — входя на площадку дома Прочтрафской, принялся тормошить Раскольникова Разумихин, но как я сказал ранее, без того энтузиазма, который был давеча на улице. — Ну это, в конце концов, невыносимо, Родя, ничего ведь от тебя никогда не добиться. Вот десять минут как минуло с данного тобою слова, а я все еще его спрашиваю! ты-то помнишь, что в магазинчике у этой крашеной со мной объясниться обещал? — уверенно, как можно было бы подумать только судя по его речи, чеканил слова Дмитрий. Однако вместе с тем, он нервно мял пальцы, быстро бегал глазами по исковерканным временем обшарпанным стенам подъезда, словно чего-то не находя, а потом, как нечаянно оставленный матерью в толпе ребенок, на несколько секунд закрывал в страхе глаза, от того же волнения, поочерёдно запуская ладони в свои волосы, тормоша их, делая безумно взъерошенными. — Ну полно тебе! Какая уж разница, оставь ты! Думай лучше о другом… — с улыбкой да в том примирительном тоне, коим говорят приятели, оставившие свой спор не разрешённым в чью-любо пользу, отвечал Раскольников, не без скрытого беспокойства замечая, как волнуется его приятель. — Ну, впрочем, если тебе так нужно знать… — Да не нужно уж, ладно! — вспыхнул вдруг Дмитрий, но сейчас же смягчился. — Я на самом деле так это... — забормотал он, в мгновенье переменившись, кажется, полностью отдаваясь сильнейшему волнению, заигравшему в его организме совсем другими красками. — Мы сейчас... мы без пяти минут в ее квартире, ты видишь это? Понимаешь ведь? — ужасался и, верно, не верил самому себе, своим словам, Разумихин, останавливаясь и статуей застывая на одной из каменных ступенек лестницы. — Родя, одно твое слово, и мы никуда не идем! — отчаянно выкрикнул студент, направляя свой молящий взгляд на Раскольникова, ошарашенного внезапной просьбой и неуверенными словами приятеля, которые так гордо и радостно произносил Дмитрий этим же днем, чуть ранее. — Мое слово? Да что ты! что тут говорить? и как это можно не идти?! сам ведь ты меня сюда тащил, смешной человек! Вспомни, за тобой последнее слово Катеньке, дальше предложение, именины ее сегодня же, не стыдно?… а кольцо? Кольцо наконец! — Ну мало ли этих... этих глупых... Впрочем, прав ты, прав, — грустно улыбнулся Дмитрий, спускаясь на ступеньку к Раскольникову. И эти движения его, с которыми приближался он к своему другу, были медленны, в них разглядывалась неловкость. Разумихин с какой-то осторожностью и стоящей наперекор ей уверенностью подходил к Родиону, не сводя своих глаз с его выразительного лица, на котором играли тревога, невольный страх предчувствия и все то же, никак не сползающее с физиономии беспокойство. Их поддерживали приглушенный звук шагов Дмитрия и звонкая тишина, обволакивающая стук обуви, шуршание шинели, лишние вздохи, сопровождаемые холодной дрожью голосовых связок, захватывая их, проглатывая, оставляя на месте недавнего писка башмаков, эхо, расползающееся по стенам с ужасной быстротой и плавностью. И вдруг сжалось сердце, охваченное легким страхом, вызванным ранее незамечаемыми чувствами в Разумихине, остановившимся к Раскольникову так близко, что, казалось, дуновение ветерка могло быть виною наказуемого поступка и движению волнующих организм чувств, расползшихся бы по телу, словно тараканы, возбуждая спящую где-то глубоко надежду. — Ч-то такое? — бледнея, произнес Родион, стараясь на несколько сантиметров отстраниться от приятеля, крепко сжавшего его руки чуть выше локтя. — Да… это я так… в жизнь ведь в новую через мгновенье вступаю, извинить меня за все прошу, если вдруг было… — полушепотом проговорил Разумихин и, не докончив, приобнял бывшего студента, слабо прижимая своими большими руками хрупкое тело оторопевшего приятеля к своему. И эти несколько тихих мгновений, возможно даже минут, пролетели мимо друзей так быстро, что через полчаса все прошедшее могло показаться им сном, забвением, страшной галлюцинацией, возбуждающей в сознании страх за свои слова, верно, произнесенные во время неосознанного вступления в царство желаний, где правит лихорадка. — Да постой, Разумихин! — чуть погодя, розовея, окликнул Родион приятеля, поспешившего скорее отпустить друга и взбежать на несколько ступенек вперед, оставляя десять каменных выступов до такой нежеланной сейчас квартиры. — Коли плохо тебе, так не пойдём, я же не знал! — разливался голос Раскольникова по площадке, искажаясь эхом, приобретая совсем иные краски от тех, каких так старательно пытался выделать бывший студент. — Нет, нет, я... ну, к черту! подымайся сюда скорее! — уверенно выговорил Разумихин и, кажется, радость снова наполнила всего его, мурашками разбегаясь по телу в виде новых сил и решимости. И заиграл на лице его новый живой румянец, горящий от чувств, а не от мороза. И руки, ощущал, крепнут, сильно сжимая перила, и ноги перестав казаться ватными, смело ступали вперед. Так перед самыми дверьми последняя дрожь озноба пробрала Дмитрия, и все же в чем-то несколько еще неуверенный он, дождавшись друга своего, постучал в плотную дубовую дверь, слыша радостную возню хозяев. Решительно, друзей никто уже на ужин не ждал, учитывая поздний одиннадцатый час и сильную метель, заполонившую весь город. Однако, открывая дверь нашим героям, старушка-хозяйка не удивилась, своим старческим предчувствием весь вечер поминутно опровергая причитания дочери: «Ах, маменька, не придет!», «Голубушка, любимая моя, золотая, родная, скажи ты мне пожалуйста, что ж мой милый так не любит меня, что ж он бросил меня!» или же «Матушка, матушка, от чего пурга? От чего я зимой родилась?». — Уж и не ждали, Дмитрий Прокофьевич! — своим еще сильным, но по возрасту искаженным голосом воскликнула Марья Тимофеевна, не замечая за спиной Разумихина как-то растерявшегося вдруг Раскольникова. — Катерина! Катерина Сергеевна! Посмотри, милая, кто-таки пришел! — продолжала радоваться старушка, сморщенный рот которой украшала потускневшая розовая улыбка. И эта Катерина Сергеевна, пухленькая, веселая девочка с пылающим по-детски румянцем, с красивеньким востреньким носиком, со светлыми, светящимися голубыми глазками-пуговками, с ангельскими золотистыми кудрями, убранными в аккуратный, простенький хвост, украшающийся синим бантом. Эта Катерина Сергеевна со слезами радости и еще не успевшей испариться обидой на глазах сейчас бросилась на шею возлюбленного, не раскрывая тяжёлых век, прятавших за собою большие, наполненные счастьем и любовью зрачки. Ее маленькие ручки крепко обвили мокрую от снега шею Разумихина, а пухленькие мягкие губки, цвета спелой малины, легкими, быстрыми движениями осыпали ее влажными поцелуями. — Дима! — только и шептал ее игрушечный ротик. — Димочка, родимый, что же ты… — любовным щебетанием произносила Катенька, открывая свои веселые глазки. — Ах! — вдруг вскрикнула она. За спиной своего жениха, юная Прочтрафская, увидела, узнала Раскольникова. Щеки девушки и так румяные, пунцовые, внезапно вспыхнули и залились яркой красной краской, отчетливо выделяющейся на ее бледном от рождения лице. Она тут же отпрянула от Разумихина и в ее взгляде открыто выразились стыд и злость, которые, впрочем, не так долго держались на круглом личике, кое просто не в силах было вместить в себя эти мерзкие чувства, не свойственные небесным существам. — Дмитрий Прокофьевич, ну что же вы не предупредили… — все еще стыдясь и алея, тихо-тихо произнесла Катенька и далее, неловко присев в реверансе перед Разумихиным, робко попросила знакомства у бывшего студента. Родион Романович только и мог издать еле слышный страдальческий стон. Он любовался на это прекрасное совершеннолетнее дитя, которого смел не замечать год своей учебы в юридическом университете. Любовался и страшился, потому что язык немел, не смея порочить ангельскую наивность и простоту этой юной девы, а руки холодели и потели от волнения и того же отчаянного страха, полностью состоявшего из ею подстреленной гордости и разрушенного высокомерия. — Родион Романович, — глупо улыбнулся Раскольников, протягивая потную ладонь для рукопожатия. — Катерина Сергеевна Прочтрафская, — усмехнулась Катенька на непонятное ей, необоснованное смущение бывшего студента, — очень рада вновь быть знакомой, — расплылась девушка в более доброй и дружелюбной улыбке без стеснения и страха, на которую невольно можно было залюбоваться, а потом забыться, восхищаясь потрясающей формой губок, отчетливо напоминающих бант, рассматривая каждую складочку на ней, освещающейся пышной ухмылкой. — Дмитрий Прокофьевич говорил мне, что вы очаровательны… — задыхаясь, вдруг выговорил Родион, — но, простите меня, это не то слово… вы… вы — ангел, — с трепетом и, даже позволю себе сказать, с любовной нежностью пробормотал Раскольников, забываясь, уже не протягивая свою руку на встречу другой, хрупкой, пухленькой, как у ангелочка, а, неожиданно хватая за кисть и целуя ее. — Ох, полно, полно! — отводя свой лучезарный взгляд чуть в сторону, пролепетала младшая Прочтрафская, на личике у которой с новым оттенком розовой краски заиграл румянец на комплименты. — Ну-с, вот и познакомились, вот и, вижу, полюбить друг друга готовы! однако теперь хотелось бы в дом, — не сочтите за наглость — я просто жутко здесь замерз, ожидая доброго слова от Раскольникова, которого, признаюсь вам, слышу от него впервые, — отшутился Разумихин, наблюдая неловкую картину негаданной встречи. И еще немного потоптавшись у порога, проговорив парочку комплиментов, нацеловавшись и окончательно продрогнув, вошли. Старушка Марья Тимофеевна, выпрямившись настолько, насколько это было для нее возможно, семенила позади всех, прикрывая за гостями дверь. Ей был очень любопытен незнакомец, бывший студент, она, еще тогда, когда порог квартиры был юношами только-только перейден, взяла Родиона Романовича под руку и начала расспрашивать об жизни в Петербурге после провинции, об университетской жизни, явно стараясь выведать всю подноготную ее зятя, конечно, не бесцельно, однако старушке простительно, — материнское беспокойство за будущее дочки, которая хоть и была бесприданницей, но все же среди студентов (студентов богатых) имела высокий интерес, ударило ей в голову, и сколько бы не пыталась мадам Прочтрафская отвлечься, любуясь на завидного женишка, выбранного любимой старшенькой, весь вид его портил хорошее и доброе, находящееся под пропитанной нищетой шинелькой. А от нее, от нищеты, хозяйки квартиры вяли раньше времени, и молодость их погибала в сей шафранной квартире, как цветок, засыхающий от смертельного луча солнца пустыни. — Прошу прощения, так что вы говорили, Родион Романович? — не теряя достоинства графини, титулом которой ее наградил покойный муж, в высшей мере почтительности, повторно обратилась к бывшему студенту Марья Тимофеевна, не расслышав невнятный говор Раскольникова, находясь где-то в своих мыслях и все никак не отпуская Родиона пройти из коридора в комнаты, где их уже дожидались, правда, не теряя времени, Дмитрий Прокофьевич и Катерина Сергеевна. — Я говорил, что вы можете не волноваться за Катерину Сергеевну. Вы спрашивали про нашу квартиру, так она вполне себе ничего... А Дмитрий Прокофьевич, к слову, прекрасный человек, а ваша дочь... я даже не хочу и высказывать-то ничего в ее адрес, на столько черты лица ее прекрасны, что боюсь ошибиться с эпитетом. И лишь повторюсь, она — ангел! — Ну будет вам, не льстите, однако, совсем не то я, кажется, просила вас повторить, — неожиданно сурово произнесла старушка-графиня, видимо услышав все то, что ей нужно было, теперь, конечно, решая держать себя с гостем холодно, на старую манеру высказывая почтение только жениху любимой Катеньки. — Предлагаю пройти в гостиную, — окончила разговор Прочтрафская и, сложив скрюченные ручки в замок, положив их впереди себя, медленным шагом направилась в комнату к молодым, ни разу не обернувшись на застывшего в смущении Родиона, которому, очевидно, стало не по себе от быстро переменившегося тона хозяйки, к которой, конечно, затаил глубоко в душе мгновенно вспыхнувшую злость, не на удивление появившуюся у Раскольникова, не терпевшего к себе неуважения. Но, благо, радостное «ах!», звонко раздавшееся в гостиной, тут же отвлекло бывшего студента от юношеской обиды, разжигая в нем любопытство и ревность, возбуждающую страх, из-за которого и голос пропадал, и руки опускались, и мурашки пробегались по всему телу, оставляя после себя неприятный, на несколько мгновений задержавшийся холодок. И Родион, охваченный этим неприятным до тошноты чувством, заставляющим сжиматься кулаки, а зубам стучать от гнева, поспешил на восторженное восклицание за хозяйкой, кое-как сдерживая шаг, дабы не обогнать еле идущую графиню Прочтрафскую, что делать было нельзя по принятым правилам приличия. А из небольшой гостиной доносились не только знакомые голоса Катеньки и Дмитрия, похоже было на то, что в комнатке находились и гости, а возможно даже и родня Прочтрафских. «Однако ж... да! Разумихин говорил... помню! "Вновь введу в коллектив студентов", но кто бы это мог быть... Невéдов? Ко́рчинский? Слýхов? Или может быть Грýтников?» — любопытствовал Раскольников, подавляя в себе сумасшедшее беспокойство, вставшее плечом к плечу с ревностью. И ведь не только мужские голоса удивленно и восхищенно пробегали по квартире, сливаясь в «до» и «ми» первой октавы, что достаточно легко и высоко для студенческого тенора, но и хлопали маленькие женские ладошки, да звенел колокольчиком девичий писк и смех детского удовольствия и высшей радости. — Какая же ты счастливая теперь, Катенька, ведь это... — утверждал и переходил на шепот голосок явно очень славно сложенной девушки. — Прелесть! — вспыхивало еще одно сопрано. — А ведь оно из магазинчика Костронских. Не стыдно брать-то? — ревностным полу криком укорял чей-то девичий басок. — Катька! Катя! Катенька, это что же, это настоящее? — выкрикивал и то ли женский, то ли мужской, совсем юный, еще не сломанный, приятный голос, обладателя которым Раскольникову удалось увидеть через пару мгновений. Родион Романович, войдя-таки в оживленную гостиную, где дам (как уже можно было догадаться, было несколько) охватили зависть и восторг, а лица мужчин, практически всех тех, кого и перечислял в уме Раскольников, украшала высокомерная улыбка, высказывающая полное непонимание и неуважение их к этой бабьей пустяковой радости, увидел потрясающую картину, где выражались всевозможные эмоции (не только те восторг, радость, непонимание и проч., о коих я написал чуть выше) — это были и легкое смущение, заполонившее глаза пеленой слез, четко восседавший на лице, кажется, самой младшей из юных дев, и несказанное искреннее удивление, просматривающееся на личике у средненькой, стройненькой брюнетки, напомнившей Родиону Авдотью Романовну, и неподдельное чувство искаженной ревности, проявлявшейся на физиономии еще одной девушки в виде будто бы волнения. На мужчин смотреть, конечно, было нечего, и хоть и сказал я, что выражали их лица, однако все это игрушки, праздничные маски. На самом же деле, в них играли те же чувства и волнения, что и в их презренных барышнях, только они не показывали этого, не осознавали или же не хотели примиряться с думой об сем, потому и отходили в сторону, закуривали, говоря между собой об вздорных мелочах, пытаясь скрыть интерес к привлекающему всех новенькому колечку. Так внимание Раскольникова, которого не занимала безделушка, купленная на его же деньги, привлёк маленький мальчик — пухленький русоволосый гимназист, только-только, видно, поступивший. Он высказывал свои чувства совсем иначе — с совершенной наивностью, желая чтобы каждый приглашенный знал и разделял его удивление, волнение, смущение и воодушевление. Мальчик топал ножками, выкрикивал раздражающие окружающих фразы, относящиеся и не относящиеся к превосходному подарку, а когда подмечал, что Неведов или, к примеру, Грутников отошли от Катеньки и окружавших ее подружек, мальчишка подскакивал к взрослому студенту, осознавая то, что они освобождены, и навязывал свои чувства, теснящие в его организме все внутренности. И так-то он сейчас, неизвестно как отвлекшись вдруг от колечка, перевел свой быстрый зоркий взгляд на порог, соединяющий коридор и гостиную, на котором стоял Родион и, заметив нового, ему незнакомого человека, поспешил представиться и поделиться волнениями: — Здравствуйте, уважаемый господин, вы простите меня, ежели отвлекаю, но тут, вы сами видите, происходят интереснейшие сцены, — произнес юноша и без малейшей капли стеснения взял в свою детскую ручонку, не исцарапанную тяжелым трудом, большую, тонкую кисть Раскольникова, своими глубокими, как у Прочтрафских, голубыми глазами в мгновенье внушая Родиону к себе уже не отвращение, а жалость и умиление, позволяющие мальчишке сейчас же им руководить, утаскивая за собой поближе к девицам с сверкающим предметом в руках. — Меня, господин незнакомец, Петей зовут, а вас? — не оборачиваясь к Родиону, смущенному взглядами своих бывших однокурсников, которые тотчас же обернулись на нежданного гостя и начали его рассматривать, посасывая дорогие табачные трубки, проговорил, спеша, Петр. — Вот! — выпалил он, не дожидаясь ответа на заданный им вопрос об имени. — Вот! Полюбуйтесь! — торжественно произнес гимназист, представляя Раскольникову изумрудное колечко, все никак не остающееся в руках именинницы. А на Родиона после через чур уж громкого Петиного "Полюбуйтесь!", любопытно глядели уже не четыре пары глаз, а все одиннадцать, внимательно переглядываясь, но не без брезгливости замечая, что не велика охота делать из бедного студента предмет нового всеобщего удивления. И неловкое это молчание, сопровождаемое еле слышным шуршаньем платьев дам, решающих тоже сделать что-нибудь с неприятной, омерзительно-неприятной, тишиной, не означающей для известного никакого хорошего знака, неожиданно нарушил Дмитрий, выходя вперед к своему приятелю и, уже успев взять в руки бокал шампанского — вместе с ним — приобнял Раскольникова за плечи, громко произнося: — Дорогие гости! — овладевал вниманием Разумихин. — Хочу представить вам моего друга и виновника сего восхищения, Родиона Романовича Раскольникова, по университету вам знакомого! По комнате спешно пробежало язвительное перешёптывание, непонимающих, и казалось, быстрое представление Дмитрия почему-то усугубило прежнее недовольное состояние, неприятно тяготящее отвлеченных дам и студентов, знающих, что с былым восхищением вернуться рассматривать дорогую бижутерию уже не получится. Этому своеобразному обществу нужно было следующее, желательно завершающее, слово, которого с нетерпением ждали гости, которое могло кратко удовлетворить любопытство, и которым неудачно завладела графиня. — Ну что же, Родион Романович, проходите, посмотрите, что наш Дмитрий Прокофьевич Катерине купил, — разрушая создавшийся неприличный тихий шум, все в том же своем сдержанном, дюже холодном тоне произнесла старушка Прочтрафская, словно только с ее позволения Раскольников мог посмотреть на простенький изумруд, приклеенный к серебру, словно только эти ее слова могли побудить собравшихся принять Раскольникова радушно. Но вопреки ожиданиям старушки, имевшей свое мнение насчет приличного и неприличного, нежного и грубого, и проч., слова ее не имели на Родиона, наделенного непомерной гордостью и презрением к обществу, того страшного влияния, кое имеет слово царя или же матери, потому лишь вновь разожгла та фраза в парне слепую ненависть, вспыхнувшую уже не беспричинно. Однако Разумихин, способствующий этой колкости, решил не доводить до скандала, тотчас же угадав настроение друга, вновь к нему подскочив, и с большой натянутой радостью будто продолжил свое представление: — Вы, господа, верно не услышали или не поняли, ну и я тоже хорош... Но дело-то, господа, дело-то в том, что колечко именинницы куплено и выбрано именно Раскольниковым! — очень громко и уверенно проговаривал Дмитрий, замечая явное изумление на лицах своих друзей-студентов, подружек-дам и любезной старушки. — Ну-ка, Родя, возьми и лично вручи свой подарок Катен... Катерине Сергеевне, — расплываясь во всеми любимой, самой, верно, нежной улыбке, какую мог представить гостям Дмитрий, подрагивая от радости и волнения, предложил юноша своему другу, тут же подавая и колечко, неизвестно как оказавшееся в его руках. И моментально окружающие расслабились, моментально предались тому настроению, с которым ворвался в комнату и показал всем гостям подарок Разумихин, — девушки вновь по-птичьему закурлыкали, окружая Родиона и все расспрашивая, все ахая, а студенты, подсыпав в трубки табаку, продолжили тесниться у окна, одним будто шевелением губ так бесшумно между собой переговариваясь. «Ну, Дмитрий, ну, черт! — в это же время думалось Раскольникову, в секунду окружённому дамами, характер каких Родион не переносил. — Специально ведь сказал! верно, все выведать у меня хочет, откуда я деньги взял! О, не понимаю его! Не понимаю! Зачем он!? И что за наказание с этими бабами трещать?! Придумал тоже! Я же раньше предлагал ему…» — продолжал возмущаться про себя Раскольников, любезно рассказывая об колечке, вертя его в руках с явным удовольствием и внутренне удовлетворенной тщеславностью. Но, Боже! Ведь, действительно, вещица была что надо! Да и, признаться, у madame Кастронской не было лучшего украшения! Красота — глаз не отвести! Однако ко всему человек привыкает, со всем мирится и считается. Девушки вдоволь между собой наговорились, обменялись советами, замечаниями и предложениями, а дальше захотелось и к любимому Неведову подойти, пококетничать, и у Слухова расспросить о новостях в подпольях города, и с Корчинским выпить шампанского, обзывая именинницу самыми лучшими эпитетами, тихо-тихо смеясь на нисходящий с лица юной Прочтрафской румянец, скрывающий стыд и любовь. И так и рассосался толстый узелок, завязанный этими престранными существами — бабами, крепко державший Раскольникова в неволе, не дающий ему взглянуть еще раз на непорочного ангельчика, выделяющегося среди честолюбивых своих подружек. — А все-таки плохого о колечке не скажешь... — Да вообще ничего не скажешь, — в пору нашей Катьке! Вот угадал-то! — А так про вас и не подумаешь, господин шляпник... — Ну полно, Глашка! Что за оскорбления в праздник! Слышалось Родиону от уходящих, смеющихся барышень, но как под водой, совсем отдаленно и неясно. Он не на том хотел свое внимание останавливать, не то уши должны были улавливать. Раскольников четко видел свою цель в другом и ни Пети, ни Глашки, ни Марьи Тимофеевны, ни одна из дам и ни один из студентов не могли завладеть им в тот момент, опьяненным сладким чувством... Чувством, которому Родион никак не мог придумать названия, но четко знал, что это не любовь и не симпатия. О, Катенька! Все эта бедная, брошенная всеми, окромя Разумихина, все еще вертевшегося вокруг нее и что-то говорящего, Катенька! Она стояла посреди комнаты, все на том же месте, и веселость ее, как вы могли уже догадаться, никуда не уходила, а все еще таилась в ней и ждала Раскольникова. Он, медленно переставляя ноги, подходил к ней с той первоначальной глупой улыбкой, которую показал девушке в первую минуту их знакомства и, неожиданно вновь схватив ее рученьку, поцеловав, протянул серебряное колечко, бормоча какие-то любезности, ожидая вспыхнувшего румянца, с наслаждением угадывая чувства ее в этот момент, упиваясь ими. А Катя, глупая, ранимая. Эта Катенька пренаивно сложив свои ручки и улыбаясь, улыбаясь так... (Боже мой, да здесь ведь, действительно, не подобрать было эпитетов! — вот как она улыбалась) все румянилась, все, как предсказано было Раскольниковым, алела, принимая обляпанный потными, грязными руками подарок, потерявший первоначальный вид и впечатление. — Спасибо огромное, Родион Романович, за такую прелестную вещицу, и вам спасибо, Дмитрий Прокофьевич, за друга вашего замечательного, — на одном лёгком дыхании проговаривала Прочтрафская, готовая в этот момент, кажется, растаять от счастья и наслаждения. — Ну что ты, Катенька, позволь! я Родьку своего не дарил, не отдавал! — горделиво произнес Разумихин, посмеиваясь и приобнимая за талию двух дорогих ему людей, провожая их за собой в кухню таким вот непристойным в обществе образом.

***

Войдя в эту самую небольшую кухню и немного стеснив гостей, удобно расположившихся на местах, предназначенных для более близких людей, друзьям, нашим героям, пришлось разделиться — Дмитрий Прокофьевич сел рядом с невестой, на противоположный конец стола от того, где расположился Раскольников, что принесло некоторые неудобства приятелям, находящимся в каком-то глупом скованном состоянии, которое из всех присутствующих могло принадлежать только маленькому Пете, суетившемуся среди взрослых. Но, право, на этом вечере небольшое значение имело то место, где ты сидишь. С любого конца этого большого, прямоугольного стола, отчетливо слышны были все шутки, смех, каламбуры, на которые не скупились студенты, хорошо были видны ветчина, карбонады, бекон, являющиеся скромной холодной закуской, слышался дурманящий аромат хорошего вина. Также с каждого из четырех углов стола гости могли разглядеть приготовленные на потом куриные крылышки с овощами и еще несколько бутылок красного вина. Однако Родиона Романовича ни еда, ни пустые разговоры не интересовали. Ему очень хотелось видеть лицо Катерины Сергеевны, слышать ее тоненький, казалось, еще не сформировавшийся голосок, наблюдать за Дмитрием в обществе дорогого ему человека и оправдать свои предположения насчет предвзятого отношения старой графини к нему и прочим студентам. Но Разумихин же будто специально говорил очень тихо, Катенька словно нарочно отворачивала свое личико куда-то в сторону по непонятной Родиону причине, Марья Тимофеевна как на зло поминутно выходила с кухни, а как возвращалась, бывала рядом с дочерью, зятем, и удалялась, видно, имея какие-то неотложные дела или же... право, что «или же», рассказать могли только Катерина и Дмитрий Прокофьевич. Также мерзкое хихиканье какой-то полненькой институтки, неприлично сидящей на коленях у Слухова, перекрывали умеренную речь Дмитрия, донося до Раскольникова обрывки фраз, из которых сложно было составить предложение. Также пышные кудри девушек, их навороченные причёски, постоянно скрывали личико Катеньки, ведь этим выскочкам обязательно нужно было повернуть головку именно в сторону невесты, а потом протянуть руки к яствам, закрывая уже не только личико Прочтрафской, но и всю ее фигуру своим толстым телом, украшенным платьем и корсетом. Итак, Раскольников, совсем отчаявшись сделать этот вечер приятным не только для возлюбленного и Катерины, но и для себя, потупил голову, предаваясь пустым раздумьям, которым готов был уделить всю свою жизнь, прислушивался к звону посуды, чавканью, о противном звуке которого здесь никто не заботился, проклинал себя за то, что не взял с собой карандаш и пергамент, которые здесь, не понимал, все равно бы ему не пригодились, которых попросили бы убрать. Но в тот момент он более не соображал, теряя ту твердую уверенность в значимости этого вечера, с которой шел по заснеженным улицам Петербурга, с которой выходил из дому. Он отчетливо теперь видел неизбежность брака, пламенность чувств, горящих в зрачках младшенькой Прочтрафской, замечал и умиротворенность, царившую в доме, где не приняты были скандалы, так называемые сцены, потому и притих, полностью теперь уж отдаваясь тем утренним рассуждениям. А пока Родион Романович находился в своих думах, окружающие зря времени не теряли и не ждали прихода угнетающей мысли — в комнате гремел смех, звучали торжественные тосты и комплименты молодым, на мгновенье забывшим о мрачном госте, пьяными, сверкающими зрачками принимая поздравления, поддерживая неплохие анекдоты. — Господа, анекдот! — вставал обычно один из студентов (чаще всего это был Неведов). — Пушкин и Лермонтов пошли на бал. Сидят и кушают арбузы. Лермонтов съест ломоть, а корку подкладывает Пушкину. А потом и говорит: «Господа! Вы посмотрите, какой Пушкин обжора! Вон сколько у него корок!» А Пушкин отвечает: «Господа! Вы гляньте, какой обжора Лермонтов! Он даже корки свои съел!» — и раздавался не прерываемые, кажется, ничем писк и хихиканье барышень, радующихся тем, что поняли скверную шутку, а за ними слышались глухие смешки, больше похожие на кашель, студентов, которые с улыбкой считали такие неудачные слабенькие анекдоты за вызов. — Ну что ж это вы, любезный Корчинский, стесняетесь барышень? — язвил Неведов, готовясь подняться с места и овладеть вниманием будущих молодожён и прочих гостей. — Я вот слышал, что вы можете выкинуть шутку получше этой бабьей, — ухмыльнулся студент и, делая глоток вина, лукаво оглядел присутствующих, подмигивая маленькому Пете, о котором все с радостью забыли, которого все, по его мнению, бросили и обидели, который не смеялся и не понимал ни одного каламбура и анекдота, и который отчаянно пытался вспомнить, кто этот господин Лермонтов, о котором ему так часто рассказывала сестра. — Итак, решила как-то молодая помещица узнать, как живут её крепостные крестьяне. Приехала в деревню. Староста собрал сход. Барыня спрашивает: — Как живете, крестьяне? — Хорошо, барыня, живем, хорошо... — А что вы едите на первое? — Щи, барыня, щи... — А на второе? — Кашу, барыня, кашу… — А на третье? — Всё, барыня, более ничего не едим. — А десерт? — А это уж, барыня, кому где приспичит. Сей анекдот был принят иначе, вызывая различные чувства у каждого, внимательно слушающего рассказчика. Барышни, все до единой залились краской, но кто-то из них глупо засмеялся, кто-то бросил свой быстрый строгий взгляд на Неведова, осуждая пошлую шутку. Молодые люди, студенты, кашляли, сдерживая пьяный смех и свои следующие приготовленные проституткам шутки, а Марья Тимофеевна, вошедшая в кухню именно на неудачном пошлом анекдоте, нахмурилась, тут же бросив взгляд на дочь. И она же, именинница, как и надеялась хозяйка, сделала нужный, правильный жест: своим спокойствием в лице она никак не показала, что шутка ей понравилась, приятно кольнула ее, задела до улыбки, потому, неожиданно поднявшись с места, она произнесла: — Вы, дорогой Василий, сказали очень неприличную вещь для нас, молодых барынь, прошу вас извиниться и продолжать каламбурить — это у вас получается лучше и скромней анекдотов. — О, милая Екатерина, — с победной улыбкой принялся за извинения Неведов, не выждав положенной паузы между предложениями, чуть-чуть бы еще, и перебивая, однако ж зная, что означает этот выдержанный тон, — я, право, зазнался, приношу торжественные свои извинения и скромный поклон, — сдерживая подступивший к горлу смех, проговорил Василий, приседая в девичьем реверансе, держась, как за юбку, за вывернутые карманы. И хоть это и казалось уж очень оскорбительным, хоть это и можно было счесть за неуважение к замечаниям будущей хозяйки, Катерина Сергеевна рассмеялась, а ее легкий смех прозвучал, как поворот ключа в замке клетки для птицы, жаждущей свободы. Он тотчас же возбудил открытый, громкий хохот у студентов, которые только этого кроткого смешка и ждали, тут же подбодрил смутившихся дам. Раскольников, ощутивший всеобщую радость невольно улыбнулся, на мгновенье поднимая взгляд на Дмитрия, светящегося пьяной ухмылкой, и даже юный Петя, ничего вновь не понявший, рассмеялся своим звонким детским голоском да так, что невольно разобравшие в куче голосов голос Петра, умилились, настраиваясь на более спокойное продолжение вечера. Удивительно, но так и случилось. Вдоволь насмеявшись, проговорив еще пару шуток, оказавшихся уже не такими смешными и нужными, гости и хозяева поуспокоились, размякли, опьянели и, как в такие моменты полагается, завели душевные разговоры, в коих поминали детство, отрочество да и в общем все прошедшее, которое могло вызвать слезу или же грустную улыбку у посторонних. — Знаете, — заговорила как-то и старушка-графинюшка, вновь возвращаясь из комнат, в которые еще несколько раз успела зайти, к гостям, подхватывая разговор, тревожащий щедрых на слезы барышень-институток, садясь подле дочери, приготовляясь к рассказу тоскливой истории, заводя наставления. — Знаете, дорогие мои гости, а ведь и я когда-то была молодая, когда-то и мне светило солнце так же приветливо, как и вам… — задумчиво произнесла старушка куда-то в сторону, улыбаясь своей, к всеобщему удивлению, кроткою улыбкой, которую студентам да и прочим находящимся в зале посчастливилось увидеть, а потому, возможно, и тут же некоторое простить. — Но не о том хочу сейчас вам рассказать, а обращусь к Катеньке, моей любимой и единственной доченьке, а вы, дамы и господа, слушайте, каждого коснется... — и далее, уже к всеобщему разочарованию, полились старческие нравоучения, длинною уходящие в бесконечность, под которые вино имело еще большую власть над человеком, обволакивая разум, смыкая глаза. — Дай вам бог долго сохранить приятные убеждения насчет любви! Дай вам бог любви такой же прекрасной и чистой, какая была у меня с покойным твоим отцом, Катерина. Но всякая любовь счастливая, равно как и несчастная… О, погодите, родимые мои, может быть, вы еще узнаете, сколько жгучей ненависти таится под самой пламенной любовью! Вы вспомните об этом моем вам признании, когда вы будете жаждать покоя, самого бессмысленного, самого пошлого покоя, когда вы будете завидовать всякому человеку беззаботному и свободному… Подождите! Любезные мои, молодые мои... Умеренный, старушечий голос изо всей своей силы гласил о любви, продолжал приводить примеры, грозить, наставлять, предупреждать, но для окружающей графиню молодежи наставления эти звучали, как колыбельная, как предостережения матери ребенку, не брать в рот волчьей ягоды, потому и проходили мимо ушей, превращаясь в бессмысленное бормотание. Так и Петя, прикрыв чёрненькие свои глаза, уже не смог найти в себе силы раскрыть их, облокачиваясь на плечо Раскольникова, единственного человека, находящегося в комнате в здравом уме, ничем не притупленном, так и Дмитрий, отвлекшись от веселого шума праздника, впервые взглянул на Раскольникова с того момента, как они расселись. И глядя на эту знакомую, уже ставшую родной фигуру, снова ему сделалось не по себе, и стыд заставил его вновь отвернуться, так и не дождавшись встречного, верно, совсем иного взгляда, какого Разумихин может более никогда и не увидит, предаваясь всеобщей тоске, вместе со студентами пьянея и слабея. — Послушайте, маменька, — подала вдруг голос именинница, как ранняя пташка, нечаянно отвлекая своим сладким голоском гостей ото сна, подкравшегося совсем близко к ним, пьяненьким. — Я думаю, пора пирог подавать. Вы похлопочите, а я гостей романсом развлеку, — улыбалось это небесное дитя и, зная, что не получит отказа, подошла к фортепьяно, каким-то чудом поместившемуся однажды в этой тесной комнате. — Постой, Катенька, я помогу! — вскочил за ней и Дмитрий, громким своим тенором окончательно пробуждая всех, окромя Пети, глубоко задремавшего на плече у Родиона. Молодая пара подошла к инструменту, начиная копошиться в стопках старых нот, кое-как помещающихся на тоненькой крышке фортепьяно. Но не долго искали они нужный романс — долго думали они, что им взять, стараясь с помощью одного лишь взгляда угадать предложения друг друга. Получалось у них плохо. Дмитрий никак не мог разгадать желанные ноты Прочтрафской, а она не собиралась говорить, желая сохранить для гостей интригу, так легко понимая, столкнётся ли она вместе с Разумихиным с такой проблемой, как понимание. А оживленные, очнувшиеся от забытья гости в этот момент расшевеливались, доедая оставшееся на тарелках мясо, забывая о сладком пироге, негромко между собой разговаривая и закуривая трубки. Дамы оглядывались, поправляли платья, глядели в свои зеркала, припудривая щеки и носик, убирая за ушко лишние пряди волос, отклеившиеся от сложной прически. Они тихо о чем-то болтали меж собой, верно, обсуждая, как отметят скорое рождество, а мужчины их слушали и кивали, то отрицая сказанное одной, то тут же это же одобряя у другой. И бессмысленны были все эти разговоры, кивки, припудривания, — былого оживления уже не будет, да и чего ждать от последнего события этого вечера — романса. Однако студенты и остальные окружающие недооценили голос Катерины, который смог тронуть-таки сердце не одного человека, сидящего в кухне. Выбор Разумихина тогда пал на один из романсов Глинки «Не пой, красавица, при мне», но Дмитрий мало смыслил в музыке, выбирая только по красивому названию, не интересуясь текстом, поэтому, как можно было понять, песня и не подошла, и Катерине Сергеевне пришлось остановить выбор на романсе, который она исполняла при любом таком скверном случае, которого невозможно было испортить настроением, которому давно отдала она частичку себя:

Не искушай меня без нужды Возвратом нежности твоей: Разочарованному чужды Все обольщенья прежних дней! Уж я не верю увереньям, Уж я не верую в любовь, И не могу предаться вновь Раз изменившим сновиденьям! Слепой тоски моей не множь, Не заводи о прежнем слова, И, друг заботливый, больного В его дремоте не тревожь! Я сплю, мне сладко усыпленье; Забудь бывалые мечты: В душе моей одно волненье, А не любовь пробудишь ты.

Комната залилась светлым, чистым, высоким голоском Катерины, повествующим в романсе об самой страстной, самой трагичной первой влюбленности, когда-то бывалой у каждого. Потому с легкостью и улыбками приняли этот романс в доме, воспринимая его как горькое, горячо любимое воспоминание прошлого, как завершение всего того сказанного сегодня же чуть ранее. И некоторые слушатели сейчас же, после первого куплета, шмыгнули носом, кто-то с улыбкой наслаждался прекрасными чистыми нотами и ровным, предназначенным именно для пения голоском исполнительницы. Разумихин сиял, Раскольников вяло улыбался, дамы завистливо глядели на тоненькие пальчики, быстро бегавшие по клавишам, кажущимся им, скрипачкам и флейтисткам, одинаковыми, сложными. Но следить за игрой по клавишам было утомительно, быстро девушки перестали видеть перед собой, а задумались, застыли, прислушиваясь к крепкому, сладкому голоску. И всех, всех и каждого в какой-то степени завлек романс, — никто не хотел переставать его слушать, но он был очень короток, и через две минуты блаженство, которое поневоле захватило всех в этой комнате, заставляя вздохнуть полной грудью и умилиться, исчезло, пропало, растворилось с последней нотой, точно так же расплывшейся по воздуху. Не заставляя себя ждать, зазвучали аплодисменты, заглушая таинственность уходящей ноты, Катенька скромно поклонилась, проходя на место, хозяйка тут же преподнесла гостям яблочный пирог, от которого веяло сладким ароматом печеного фрукта и мягкого теплого теста, и торопливо поставила его на стол, улыбаясь на похвалу студентов и институток, приготовившихся вкусить сладость, ради которой, верно, они и приходили. И вновь зазвенела посуда, вновь голоса заполнили комнату, украшая ее и французским и немецким, вновь полились нескладные, однотипные пожелания счастья и всех прелестей жизни. Иногда вскакивал Неведов, разбавляя тишину, часто в этот час посещающую квартиру, иногда говорили что-то барышни, смеясь и тихо наговаривая на ушко невесте какие-то слова или может быть пожелания на приближающуюся ночь, иногда просыпался Петя, извиняясь перед Родионом за свою неловкость, краснея, но в скором времени вновь заваливаясь на его мягкое, круглое плечо. — Знаете, когда-то и я в первый раз попробовал водку, — разрушив минутное молчание, залпом выпивая стакан крепкого напитка, морщась, произнес Неведов своим грубым басом. — И вот, помню, однажды проснулся я после того самого первого вечера, шевелю пальцами ног, догадываюсь, что лежу в носках, провожу трясущимися от слабости руками по бедру, чтобы определить, в брюках я или нет, и, представьте себе, не определяю! Папаша меня тогда очень сильно куда-то торопил, не знал, верно, что я с пьянки и не похмелившись. Ух и скандал был! А мать-то как... ну, впрочем, про мою милую маман здесь не уместно, — весело улыбнулся Василий, наблюдая, как оживляются его приятели, как алеют его подружки, и как Катерина Сергеевна не серьезно грозит ему пальчиком. — Ах, господин Неведов, вам бы жениться, сейчас же бы и закончились эти пошлости! — несерьезно укоряла Марья Тимофеевна, расслабившаяся, подобревшая от вина, окончательно усевшаяся за стол и уже минут пятнадцать как наслаждавшаяся прекрасной, радостной домашней атмосферой, которой снова наполнилась комната, после исполнения душевного романса, сблизившего наших гостей. Но ненадолго и этому чувству было суждено поддерживать стены комнат и шум окружающих: Родион Романович Раскольников, уловив кроткий взгляд Катерины Сергеевны на себе, почувствовал внезапно то странное чувство неуверенности, кое присуще было появляться у него перед чем-то важным. Оно волновало, оно не давало усидеть на месте, его было трудно описать. Но главное — у него тотчас появлялся выбор: говорить или молчать. Сильнейшая тревога только поторапливала, люди вокруг, казалось ему, пристально наблюдали за ним, недвижимым весь вечер, а их разговоры обязательно сводились к его сгорбленной фигуре, к бледному лицу, к тусклым глазам. Нужно было говорить. Нужно было выговорить, что год держалось в уме, что на бумаге невозможно было описать, над чем рука не смела дрогнуть, что запрещено было негласностью. — Я... — простите, господа, что даю себе право приостановить праздник — я желал бы поделиться с вами волнением, вдруг охватившим меня сейчас, — медленно поднявшись и осмотрев всех приглашенных, еще державших на лицах улыбки, удивленных предложением молчаливого гостя, неуверенно произнес Раскольников, останавливая свои черные глаза, наполненные еле различимыми с робостью сожалением, на Катерине, будто бы ища у ней поддержки. — Ну что же вы, Родион Романович, мы ведь не изверги, выговаривайтесь! — ответил за Прочтрафскую Неведов, подмечая легкое беспокойства на лице у Катеньки, недоверчиво посматривая на Разумихина, ничуть не удивившегося внезапному слову приятеля, равнодушно пожавшего плечами. — Ну да один черт, — что тишина, что ваши тревоги и теоретические вопросы, — сквозь зубы произнес Василий, обращаясь лишь к приятелям, после этих слов тоже подметившим что-то нехорошее в сжатой фигуре Раскольникова, зажавшего в руках цилиндр, но тихо усмехнувшимся. — Я, однако, пойму, если вы захотите меня остановить, — робко обратился Родион к студентам, услышав Неведова и поглядев на насторожившихся его друзей, — но попрошу, чтобы право это принадлежало Катерине Сергеевне, — чуть осмелев и подняв глаза, обращаться начал Раскольников исключительно к Прочтрафской. — Вы скажите мне только одно и успокойте этим самым во мне тревогу: имеет ли кто-нибудь право подвергать человека риску, если человеку и без риска хорошо? — вновь как-то неуверенно и робко заговорил Родион, боясь своего слова. — Чтобы… чтобы не тратить время, данное вам не на раздумья, а только лишь на осмысление мною далее сказанного, что я и хочу, чтобы вы подправили в случае неправды, я, найдя уже ответ на этот вопрос, разъясню на предположении, так сказать, на примере, — выговаривал Родион, поглядывая на Катеньку, чей невинно-любопытный взгляд заставлял его продолжать и продолжать увереннее. — Тáк вот и предположу, что существует такой благоразумный человек. Предположу, что этот человек — женщина; предположу, опять, что положение, в котором ему (этому человеку, женщине) привольно будет жить, — замужество; предположу, что он доволен будет этим положением, и говорю: при таких данных, кто имеет право подвергать этого человека риску потерять хорошее, которым он должен будет завладеть в замужестве, чтобы посмотреть, не удастся ли этому человеку приобрести лучшее, без которого ему легко обойтись? Я, прошу прощения, отвечу за вас — никто не имеет этого права. Однако подождите, есть так же и всеми вами известное «счастье», которого достоин, и коем в праве обладать каждый человек на этой грешной земле. А по сему встает следующий вопрос — может ли человек, имеющий право на счастье, которое дано ему Богом, отнять такое же полноценно право у другого человека, будучи точно уверенным, что при следующих обстоятельствах — замужестве — этот человек сделается вдвойне несчастным, а так же утащит за собой и невинное третье лицо, которое никоим образом не причастно к теориям и практике? Однако, господа, замечаю… Господа! по-вашему взгляду, извиняюсь, видно, что вы что-то во мне подозреваете, но это все я предполагаю лишь так… просто… ведь сегодня, так сказать, последнее слово говорится, и эта теория вполне уместна, а так же дает прекрасную возможность всем высказать свое “pro и contra”. — Родион Романович, но что же… как же… какие это “pro и contra” вы собираетесь сейчас выслушивать? — прервала-таки Родиона Катерина с той же вежливой улыбкой, даже чуть усмехнувшись, однако бледнея. Многие, подняв тут же взгляд на нее, заметили, а Раскольников подметил, как ее блестящие глазки быстро забегали по лицам гостей, то ли ища поддержку, то ли смеха, который бы тотчас все разрешил, давая господам действительно высказать все свои “pro и contra”, как выразился Раскольников, и, без сомнения, в шутку. — А что же касается теории… Конечно, вы... вы правы, никто не имеет этаких прав, разумеется, для первого случая, (со вторым, я… я не смею, и вы знаете, это зависит от людей и от счастья, за коим они так гонятся, которое, не понимают, можно найти в другом), я думаю, с вами согласятся все, находящиеся в этой квартире, но, дивлюсь, зачем же вы все это говорите, если это очевидно и понятно? и, простите меня, еще добавляете к концу, что не имеете никой цели, что вся эта грубость просто для развлечения, очередной анекдот, который можно обсудить? Я не верю в это, уж извините меня еще раз, ведь все вполне уже разрешено не только в нашем кругу, но и в высшем обществе, да и вы, как задавали эти… вопросы, сами же позже давали на них ответ! Ну не странно ли? Зачем же тогда, растолкуйте нам всем, а лучше, откройте нам эту вашу таинственную цель, о которой мы не могли не догадаться?… — Гм... как бы, позвольте, вам... — смутился Раскольников, понимая, что может сделаться посмешищем, подумывая даже как-то соврать и замолчать, но вновь кольнув взглядом Катерину, раздумал, замечая и Дмитрия, смотревшего на него каким-то удивленным взглядом, окутанным прозрачным недопониманием. — Я думал, что... я понадеялся… Ну, впрочем, вы верно меня разгадали, все вы! Даже смешно, как глупо получилось, но в сторону! Теперича говорить буду яснее, чтобы вы точно могли понять цель, кою, как вы выразились, я преследую, и кою совсем прятать не хотел, оставляя на потом. Итак, простите, начну, не церемонься, — право имеете вы, Катерина, на счастье такое же, как и я, как и Дмитрий, как и Неведов, как и прочие, — начал Родион вдруг голосом сильнейшего негодования, — но подвергать меня риску! Подвергать риску вы, — впрочем, брошу фамильярности, — ты меня подвергать риску не имеешь никакого права! — задрожал от злости Раскольников. — Пусть я не тот человек, что был приведен в пример, потому что не женщина я и не в замужестве, да там и начать иначе надо было, но это к дьяволу! Все это напрасно, ты не поймешь ничего из следующего мною сказанного, ведь вижу по глазам, что и теперь не понимаешь и прежде не понимала ничего, но, право, думаю, до вашей… до твоей прелестной головки дойти кое-что все-таки должно, не даром ведь она прелестная! С этой надеждой только и говорю! Начну говорить! И начну с общества, которое, я думаю, я уверен, перевоспитается. Оно должно перевоспитаться развитием жизни. Но пока оно еще не перевоспиталось, не переменилось совершенно в сторону мира правды и справедливости, о которых имею представления, видно, только я, ты не имеешь права рисковать чужою судьбою! Вот что, Катерина! Вот что наивно сказать хочу! И вот тебе новый вопрос, который будет для тебя более всего непонятный, но на который ты, уже точно, должна будешь найти ответ — отступиться или опозориться? Отступиться или жить припеваючи в этой шафранной квартире, обставленной богатой мебелью, кушая жирное мясо и сладкое тесто, полнея и дурея от вина и праздности, коей будет наполнена эта квартира после смерти вашей матушки!? Понимай как хочешь, ведь и тут мысль моя сидела не только в словах! Задыхающийся, загоревшийся чувством любви охотника к жертве, которое он испытывал к Катерине все время пребывания их с Разумихиным на ужине, Раскольников, закончив свою пылкую речь, выпил залпом стакан водки и поспешил выйти из комнаты, выйти из квартиры, оставив позади напряжённую, на несколько мгновений осевшую здесь в кухне тишину, оставляя Катерину, державшуюся на ногах из последних сил, оставляя студентов и их милых дам, не сумевших переманить жертву на свою сторону, спасая ее от бешеных пуль сумасшедшего охотника, оставляя позади и своего верного товарища, впервые оказавшегося на страшном поле смертельных охотничьих игр. — Что?! Катенька, что он?! Постой, Родя! **Черт**! — внезапно вскочил со стула Дмитрий, обращаясь к невесте, бешеным взглядом окинув ее побледневшее теперь до невозможности лицо и жалкий стан. Она почти не дышала, руку держала у шеи, а глаза ее с каждой минутой все более наполнялись страхом и горели недоумением. — Что ты! Что ты, Катенька? — Я... — только и смогла вымолвить Катерина, совсем потерявшись. Из тех маленьких кусочков, обрывков фраз, которыми так безжалостно и бесстрашно бросался Родион, никак невозможно было сделать, сшить лоскутное одеяло, и девушка могла лишь просить помощи от прочих слушателей, пытаясь думать самой, но поглядывая и на гостей. Право, вместо задумчивости, участия, даже поддержки, Прочтрафская разглядела недопонимание в лице Неведова, усмешку на физиономиях Корчинского и Грутникова, в какой-то момент речи убедившихся в том, что слова Родиона полнейший абсурд, а далее слушать прекративших, тихо перешептывающихся с заскучавшими дамами. Мельком взглянула на Дмитрия, еще больше удивляясь и чуть отшатнувшись от него. Но тут вдруг она вскрикнула и бросилась к матери, пряча у той голову на груди. Гости ахнули. Мужчины тотчас же подскочили к креслу, где удивлённая старушка как по команде забормотала нежные, успокаивающие слова, поглаживая голову Катерины, пусть та и не плакала, а только лишь замерла на руках у старушки. Однако, девушек охватило беспокойство и ужас, когда услышали они приглушенный крик своей подруги, а вместе с дамами должно было взволноваться пол дома, будь на то только их воля. — Катенька, Катенька, что такое? Что он такое тут наговорил!? Да бред это все, бред сумасшедшего! — дрожащим голоском успокаивала брюнетка, проводя своей тоненькой ручкой, по кисти младшей Прочтрафской, состояние которой не понимал никто из присутствующих. — Катерина Сергеевна, просим вас не принимать к сердцу, если вдруг вы… Родион бывало и на уроках выдаст такое, что все ахали! но ни на одного преподавателя его глупое слово, выдающее иное законам, которым нас учили, не имело власти! он ошибался во всем и никогда не был прав! — подбадривали поочередно студенты, смотрящие больше на Дмитрия, который не находил себе места, хоть и был рядом с Прочтрафской, поддерживая ту за плечо, но все поглядывал в окно, удивляя своих друзей. — Прошу вас, господа, пройдите немедленно в другую залу! — перекрикивая встревоженные восклицания и громкий шепот, проговорила графиня Прочтрафская, поднимая глаза на Разумихина, как будто не замечающего суматохи, еле слышно что-то бормотавшего, все бессмысленно поглаживая хрупкое плечико невесты. — И вы... и вы маменька выйдите... — неожиданно произнесла Катерина Сергеевна, обращаясь к перепуганной своей мамаше, переводя полуоткрытые веки на уходящих в коридор гостей, на заплаканного, перепуганного Петю, которого уводила Глашка, обращая взгляд и на Дмитрия… — Как это! Да на кого ж я тебя оставляю! На этого вот, Прокофьевича? Он вон... ну да ладно... Нет, доченька, не оставлю! — Со мной, маменька, будет мой муж, уйдите! — практически истерически крича, вырвалось из младшей Прочтрафской последнее слово, и она, опираясь на спинку стула, приподнялась, показывая, что в состоянии здраво мыслить, что в состоянии еще ходить, гордо поднимая свое личико, вовсе не заплаканное, но уж очень напряженное и отчего-то теперь страшное… Марья Тимофеевна только и могла пожать плечами да выйти из кухни, покачивая седой головой, сейчас же повинуясь дочери. — Дмитрий Прокофьевич… вы что же… что вы с Раскольниковым сделали? — еще как бы не в своем уме шептала Катенька, строго поглядывая на своего жениха. — Не знаю, ангельчик, не знаю… — так же будто не в сознании, растерянно повторял Разумихин, показывая невесте свой жалкий стан, растерянное выражение лица, по которым можно было понять все, что томилось в тот момент в студенте. — Да как же язык у вас не заплетается... как хватает сил так называть меня! Ангел!? Ангел я!? Ха-ха! Господи! Да за шиворот бы вас обоих! Ах! В кого я превращаюсь! Что этот бедный человек сделал! Дмитрий! — закричала младшая Прочтрафская, бросаясь к своему возлюбленному, руками хватая его за воротник рубашки, тормоша его. Она была в бешенстве и именно это пугало в ней, ангельской красоты деве. — О, верно! Верно Гоголь писал: "Женщина любит одного только чорта!" — Бес вы с добрым сердцем! А этот — сумасшедший! — Катенька... Катя... что ты… — только и мог выговорить Дмитрий в волнении, испуге и непонимании. — Послушай, милая моя Катенька, отпусти, сядь, пожалуйста, а я рядом я… я вообще, кажется, не понял… точнее… не совсем… Ах, какие странные слова он говорил, Катенька! — Все вы поняли, прекраснейший человек! Не задавайте лишних вопросов, Дмитрий… а лучше молчите! Ваш друг за вас уже все сказал! Молчите! Молчите, пока я не спрошу вас и, умоляю, не перебивайте! — сквозь стиснутые зубы, властно заговорила Катерина Сергеевна, чуть отстраняясь от Разумихина, гордо подняв свою маленькую голову вверх, поправляя голубой бант, почти уже упавший с ее головы, словно это движение могло разъяснить половину дела. И воздержаться не могу, друзья мои, перед этим описанием, только посмотрите, как сильно исказилось ее лицо: сейчас оно казалось еще моложавым, детским, но морщинки, выстроившиеся у нее на лбу в несколько рядов от раздражения, не красили ее, а старили на года три, перевернутая улыбка, восседавшая на ее лице некоторое время речи Раскольникова, теперь словно приклеилась к ней, казалось, навечно. Веки ее были все так же полуоткрыты от слабости, выглядели глаза больными, в них Дмитрий, уверен, разглядел все ее двадцать два года несладкой жизни, потому что сильно после этого сконфузился, сжался и как-то еще больше потерялся. Да, студент только сейчас посмотрели на свою невесту, не как на бедную графинюшку, куколку, потерявшую надежду и сознание, а как на девушку… Нет, как на женщину! Право, я немного отвлекся, вам надобно знать только лишь то, что после серьезного предупреждения об том, что женишку-то следует молчать и не перебивать, Дмитрий покорно кивнул, сделавшись тут же внимательнее и сосредоточеннее. — Сейчас вы догоните Родиона Романовича и будете с ним ровно два дня. Не отходите от него, не выпускайте руки его из своей… О, я, кажется, попросила вас не перебивать! — строго прервала молодая графиня, замечая, как Дмитрий берет дыхание, готовясь что-то возразить. — Мне в вас нет сейчас нужды, а вот господин Раскольников… Ах, да я совсем забыла спросить, любите ли вы его? — дрогнул тут голос Прочтрафской. — А как же! Люблю! Люблю!!! — Нет, нет, нет, вы не поняли... вы, кажется, действительно ничего не поняли! О, ха-ха! Любите ли вы его любовью-страстью? — зло сверкнув на Дмитрия своими голубыми глазками, на слабом свету сделавшимися глубокими, черными, гордо произнесла графиня, выжидая ответа, который разрешит ее дальнейшую судьбу. — Я... право, не нужно... не спрашивайте... да и как можно… такое… — неосознанно лепетал студент, но краска на лице его выдавала. — Что же, раз так... — тихо произнесла Катерина, и ее личико на мгновение озарилось улыбкой, но только на мгновение, потому что следом она опустила вниз голову, достала из кармана своего платья платочек и, поднеся его к глазам, отдалилась от Дмитрия. Решаясь не поворачиваться к нему более, проговаривая обещанное: — Он заговорил об счастье, замужестве, были слова про общество — я не понимала. Он затараторил о моем праве, и мне стало яснее… Я начала внимательно изучать его фигуру, поняв, что слушать бесполезно, ища ответа в его глазах и… и тут он посмотрел на вас. Представьте, ни на кого другого, а на вас… глупо, правда? Глупо предполагать, что лишь по этому вся речь сводилась к его любви, однако… прокрутив еще раз некоторые из фраз сказанных очень… Ах! Не переспрашивайте о них! я теперь не помню! В общем, прокрутив… О нет, нет, нет… об этом больше не могу. Да ведь… ведь и я люблю вас, и мое сердце сейчас… ну да ладно ха-ха, я, друг мой, не имею на тебя теперь право, счастье ты мое… Но не будем теперь и об этом! в конце-то концов, будьте счастливы с кем хотите. Не могу же я требовать от вашего сердца больше, чем оно может мне дать? — тихо произнесла Прочтрафская, улыбаясь на свои слова горькой улыбкой, замирая в долгой паузе, через быстрых пять минут внезапно очнувшись: — Ну иди же! Иди же ты к этому бедному! — засмеявшись не своим смехом прокричала Екатерина Сергеевна, к своему сожалению и слабости, обернувшись к всем сердцем любимому студенту, провожая взглядом его, неловко ей раскланявшегося, быстро поцеловавшего подол платья ее и даже, уж по нему было видно, готового расплакаться, то ли от бесконечной благодарности к Прочтрафской, то ли от незнания как быть далее, а то ли от чего-нибудь еще, разумеется, неизвестное мне и вам.